— Когда-нибудь хоть выезжал из этого города? — К бабушке в Атланту после того, как похоронили брата.
Стайлз и не думал, чем может Лейхи заниматься во Франции. Для него Айзек всегда был неотделим от Бейкон Хиллс — серый, язвительный, сверхъестественный — точно сам город. А теперь шаблон порван, Лейхи отделён от родного города, помещён в новую среду, из которой сваливать не собирается; Стайлз смотрит на кажущиеся одинаковыми улочки и считает, сколько недель прошло со смерти Элиссон. Айзеку, думается Стайлзу, и заняться-то нечем: все заботы остались в Биконе, все тревоги забрали Скотт и Крис, всё горе впитывает в себя холодная земля могилы Элиссон. Айзек, думает Стайлз, сейчас счастливый. Голубые глазища светятся от радости, на светлых кудрях играет солнечный свет, пока волчонок-Айзек прогуливается по улицам, которые он, в отличие от Стайлза, знает наизусть. Айзеку, думает Стайлз, сейчас очень хорошо. Стайлзу вдруг кажется, что он зря потратил деньги с кредитки и сел на тот чёртов самолёт, что зря менял доллары на евро и считал разницу Парижа и Бикон Хиллс, чтобы вовремя позвонить Скотту и отцу. Айзеку, думает Стайлз, он не нужен.***
Стайлз стучит в белоснежную дверь, сдавленный воздух душит, а от музыки из наушников-капелек уши в трубочку скручивается. Стоит, наверное, отдать Лейхи его плеер. Стайлзу думается, что ему повезло — консьержки на месте не оказалось, а из-за жары — чудовищной, непривычной, неправильной — парадная дверь была открыта. Только вот эта, белоснежная, с золотой четвёркой, заперта. И никто не открывает, сколько Стайлз не стучит.— Сегодня Айзек ужинает с нами, пап, лады?
На коврике под дверью красуется надпись «Дом, милый дом» на английском и рисунок в виде отпечатка собачьей лапы. Стайлз усмехается, переминается с ноги на ногу, кусает губы, накручивает кабель наушников на палец. «Дом, милый дом». Точно, зачем Айзеку дурные воспоминания из Бикон Хиллса, где его запирали в морозильнике, где его избивали, где над ним издевались, где он совсем ненадолго обрёл суррогатную семью, чтобы через секунду её вырвали из его рук, сравняли с землей. Стайлз крутится у порога, больше не стучит в белоснежную дверь, только закусывает чёрный кабель наушников, слушая очередную песню Coldplay, которых у Айзека в плеере великое множество.— Чувствуй себя как дома, Айзек. — Я лучше не буду, шериф.
«Или кафе в доме напротив». Почерк у Аржента хреновый — Стайлз в этом уверен. Он крутится на месте, дёргает рукава клетчатой рубашки, кусает кабель наушников; глаза сверкают, словно стёклышки под солнцем — Стайлз давно бросил пить «Адерол». Инди-композиции сменяют друг друга, и Стилински кажется, что Лейхи никуда и не уезжал, не бросал их— Ты где спишь-то? У Дерека. То есть, где ты спишь в квартире Дерека? — На полу. — Ты сейчас туда спешишь, что ли? Посреди ночи одеваешься, уходишь из мягкой кровати, чтобы поспать на полу? — На полу у Дерека удобно… Там плоско и жёстко. — Оставайся, придурок.
Голубые глазища смотрят на него с экрана смартфона, часы показывают полдень; белоснежная дверь с золотой четвёркой заперта. Стайлз разворачивается на пятках, скрипя подошвой кед, и выходит из здания на душную улочку Парижа.***
Он смотрит на соседний столик краем глаза; пьёт ледяную воду с лимоном, притворяется, что занят своим смартфоном, а сам косится на кучерявого парня рядом и на его голубые глаза на фото годичной давности. В чемодане у Стайлза куча всякого барахла — в основном, барахла Айзека, которое он оставил в спальне Стилински и не решился забрать — верный ноутбук, две пары джинсов, пара футболок и запасная рубашка, носки и нижнее бельё закинуты в последнюю очередь, почти забыты, ровно как и паспорт. Никаких тебе лекарства — особенно прописанных врачами, особенно тех, на приёме которых неустанно настаивает отец — никаких тебе учебников — хоть и бил себя пяткой в грудь и говорил, что не забросит математику — никаких тебе предметов первой необходимости — даже о зубной щётке забыл. Благо, подушку хоть взял. Стайлз шумно допивает воду через трубочку, хлюпает, шипит, таращится на экран смартфона — два часа по полудню. Парень за соседним столиком только и знает, что листать толстые учебники с названиями на французском, пить холодный чай и смотреть на наручные часы. И никогда — на Стайлза.— Что читаешь? «Как превратить жёсткий пол в мягкую кровать»? Подсказка: заходи ко мне. — Это про французское Возрождение, Стилински.
Айзек не кажется таким счастливым, каким его себе представлял Стайлз — он скорее увлечённый. Стилински замечает знакомые слова на глянцевых обложках учебников, понимает: где-то история, где-то математика, где-то — что-то про искусство. Ладони волчонка-Айзека испачканы в синих чернилах, а взгляд голубых глаз не отрывается от исписанных французскими словечками страниц. Стайлз оставляет деньги за свой заказ на деревянном столике и поднимается, поправляя измятую клетчатую рубашку и выключая очередную песню в стиле инди-поп. Плеер Айзека оттягивает карман джинсов.— Чего слушаешь? — Не твоего ума дела. — Может, мне понравится. Дай один наушник.
— Хреновый у тебя вкус, Лейхи, — плеер падает на деревянную поверхность столика, волчонок вздрагивает, поднимает взгляд на Стилински. Голубые глаза сегодня тусклее голубых глаз на фото годичной давности. Стайлз крепко держится за ручку своего чемодана. Айзек захлопывает учебник — кажется, этот был про искусство — и улыбается. Кажется, в его взгляде играют голубые искорки, пытаясь разжечь прежнее пламя. Они остаются так на минуту, может, на две. Смотрят, смотрят, смотрят. Горит голубое пламя в широко распахнутых глазах, медовая радужка неспокойных, бегающих по знакомому лицу отдаёт золотом под парижским солнцем. Пламя горит, плавя золото, а Стайлз и Айзек всё не двигаются, остаются на своих местах, словно последние истуканы. Вчера между ними были тысячи километров, самолёт, на билет на который Стайлз потратил всё, что откладывал в этом году, а теперь вот они, напротив друг друга. Волчонок хлопает светлыми ресницами часто-часто и берёт в испачканные чернилами руки свой плеер. — А я-то думал, что и не вернёшь его, — усмехается Айзек, включая Coldplay привычным лёгким движением. — Не надеялся, что ты выдержишь хотя бы неделю. И волчонок улыбается, пока Стайлз не понимает, о чём он говорит — о себе ли или о своём плейлисте.