Amplification

Когда ненавидишь себя – это чувство нормально? Или жалеешь – это правда то, что можно, на что ты имеешь законное право? Почему Бэкхёну всегда хочется, так ненормально жаждется этой боли, когда изнутри раздирает, калечит, оставляет шрамы-уроды на горле и где-то глубоко внутри – гноящиеся раны. Распарывает невозможностью, глушит слепыми сомнениями. Почему уничтожать себя – путь, который всегда выбираешь, когда ощущаешь себя таким жалким? Или нет – в момент наивысшего сопротивления. В мареве бурой клокочущей ненависти, по костям которой идёшь до самого конца. Это просто – хотеть, получать из ничего надежды и мечты, потому что цветы внутри давно уже распустились, только касания ждут, чтобы обронить лепестки прямо под ноги, устлать путь этим шёлком, дрожащим и трепетным, нежным. Подарить всё своё внутри, что давно уже мечется, прикоснуться к губам, сгорая в отчаянном голоде. Это просто – если умеешь лгать и защищаться. Всё всегда совсем другое, стоит только прекратить притворяться. Бэкхён не хочет. Сам себя истязает, намеренно делает больно – потому что лучше он, чем Чанёль, лучше хоть как-то, иначе больше не останется сил. Чтобы держаться. Пытаться. Идти дальше, когда всё, чего хочется – застыть в этом мгновении, потому что до грани совсем немного осталось. Ифань знает, что делает лишь хуже, но остановить – не может. Это не так, что ему не нравится, просто всё это… Бэкхён надломлен и кровоточит, улыбаясь искусственно, как ему никогда не шло. Измученный и отверженный – потому что не может признаться. Выбирает умирать в тишине, в одиночку, лишь бы сохранить призрак дикой надежды, выбирает эти неправильные ночи, чтобы забыться и больше не думать. Если Чанёль узнает, Бэкхён доломается. Сам. Внутри него сердце – в яростном отрицании, в кипучей любви или ненависти, Ифань не может разобраться, да и к чёрту, скорее бы только закончилось. Это неправильно. Страшно. Ифаня используют как наказание, просто Бэкхён ещё этого не понимает. Ифань осторожно проталкивает пальцы глубже, пытаясь не реагировать. Он должен быть никем, когда Бэкхён скулит. Это даже не секс, что-то мерзкое и обречённое, потому что Бэкхёну просто нужен кто-то, чтобы любил, или нет, не правда – ему нужен Чанёль, который никогда этого не сделает. Сколько угодно он может представлять его руки на теле, скользящие поцелуи по животу и бёдрам, такие сладкие и ядовитые, что голос срывается на хрип. Ифань – никто, а потому – кто угодно. Всегда один и тот же. И это та помощь, в которой Бэкхён нуждается, если хочет жить - Чанёль ничего не знает. Бэкхён не посмеет лопнуть этот прекрасный мыльный пузырь. Конечно, Чанёль не слепой – не заметить, как часто Бэкхён стал бывать рядом с Ифанем, невозможно. Даже когда они вместе, это так, что Чанёль – один, Бэкхён единственный, кажется, кто думает, что сохраняет всё в тайне. Чанёль догадывается – Ифань устало молчит. Бэкхён шутит больше обычного, когда спрашиваешь, не встречаются ли они. Ифань видит Бэкхёна настоящим – слабым, нервно алчущим ребёнком, не способным получить желаемое, даже не знающим, чего именно до такой ненависти жаждет. Капризным, брошенным без малейшей идеи, как выживать, запутавшимся и всегда цепляющимся за плечи, но не открывающим глаза. Они никогда не целуются – потому что это нужно сделать с тем, кого любишь. Ифань его не любит. Наверное, поэтому и стал соучастником. Всё внутри него кричит от ужаса, потому что не Ифань должен расстёгивать свои джинсы и расставлять удобней чужие ноги, не Ифань – удерживать на себе Бэкхёна, который всегда, как бы ни держался, начинает плакать. Впиваться в кожу ногтями и рыдать, жмурясь ещё крепче. Это не вина Ифаня, что Бэкхёну больно. Что он хрипит чужое имя, содрогаясь в слепящем забытьи. Чанёль многое понимает, но есть то, о чём лучше сказать напрямую, потому что люди такие – понимают лучше, когда слышат прямо. Ифань устал быть кнутом, устал издеваться и просить, это вообще не его дело. Он – Ифань, не Чанёль, и звоном в ушах стоящие крики, рыдания взахлёб, потому что держать в себе с каждым разом труднее – для Чанёля, а не для него. Даже если Бэкхён запретил, он сделает это. Ради него самого. - Я сплю с ним, потому что ты не можешь. Чанёль, так больше нельзя. И Чанёль ненавидит внезапно, безотчётно и яростно, для самого себя оглушительно. Ифань был готов, даже не сопротивляется. Кажется, он – идеальный мальчик для вымещения злобы, разве что теперь сам – жертва. Или нет, всегда ею был, пока Бэкхён прикрывался этой детской беспомощностью, требуя чего-то, чего сам дать был не в состоянии. Друзья так поступают – помогают друг другу. Даже если придётся получить за это в лицо. Когда их растаскивают, Бэкхён как раз оказывается рядом. Всегда рядом, что бы ни происходило - и всегда далеко. По секундному взгляду Ифаня понимает – понимает всё, и ужас в его глазах такой чистый, что хоть сейчас выпивай обжигающей водкой. Вот так просто Ифань заставляет взрослеть – брать ответственность за желания и поступки, ибо берегись, если загадываешь что-то так часто. Бэкхёну не хватало не смелости: гнил и бродил внутри только страх перед тем, что будет, если получит желаемое. - Вы же оба так этого хотели. Лицо Ифаня разбито и саднит, но он сам теперь – свободен. Если Бэкхён сковывал жалостью, то Чанёль – слепым и тупым отрицанием, потому что Ифань видел прекрасно: он знает о том, что у Бэкхёна на сердце. Никто из них только не хотел увидеть Ифаня, уставшего молчать и быть никем. За всеми их словами – безжизненная ложь и пустота, которая теперь разрушена. Они наконец-то его отпускают.