Победитель

Глава 1 1. Справа меня удерживает Венгрия. Я даже удивлён, откуда в ней, настолько маленькой и хрупкой, такая невероятная сила. Её острые ногти впиваются мне в плечо, она почти подпрыгивает, чтобы прошипеть мне в ухо: - Не смей! Не смей так с ним поступать! Слева меня держит Италия. Впрочем, я бы не назвал это словом «держит». Из-за невысокого роста висеть у меня на плече ему неудобно, поэтому он обхватывает меня за талию, прижимая левую руку к телу, а сам повисает на ноге. И вопит дурным голосом о моей жестокости и непонимании. Я их не слушаю. Я твёрдо знаю, что это мой долг. Что я обязан так поступить. Что другой возможности у меня нет. И этот путь единственный правильный. Дверь я открываю ногой. Правой. Потому что в левую вцепился Италия, и пошевелить ей практически невозможно. После открытия двери ногу он не отпускает, зато замолкает и только тихонько всхлипывает: «Не надо…» Венгрия шумно вздыхает, но руку убирает, и я с удовольствием двигаю плечом, стараясь размять его после железной хватки. Эта комната мне давно и хорошо знакома. Я бывал здесь с официальными сообщениями и дружескими визитами, бывал на званных обедах, светских вечеринках и на балах. Я помню эти огромные окна от пола до потолка, светлые стены и блестящий пол. Помню огромный рояль, стоящий в центре комнаты. И хозяина этого великолепия я тоже отлично помню. - Здравствуй, Австрия! Он не отвечает, даже не оборачивается, легко кивает головой, давая понять, что заметил вторжение, и продолжает играть. А я стою в дверях, на моей ноге висит Италия, за спиной оскорблено вздыхает Венгрия, я с места не могу сдвинуться, а он играет. Его пальцы летают по чёрно-белым клавишам, в его волосах танцуют солнечные лучи, он улыбается, он весел и беззаботен, чёртов аристократ. Италия, к моему удивлению, перестаёт хныкать и даже слегка ослабляет захват, так что ногой пошевелить становится вполне возможно, более того, он улыбается и с каким-то немым восхищением смотрит на играющего Австрию. Я тоже смотрю. Только вот, как минимум, с раздражением. Наконец он заканчивает играть, аккуратно закрывает крышку рояля, берёт со столика чашку кофе, делает глоток и поворачивается к двери. Он пьёт кофе небольшими глотками, жмурясь от удовольствия и улыбаясь, и, больше всего на свете, мне хочется стереть эту улыбку с его лица. - Я пришёл сказать тебе, что ты должен ко мне присоединиться, - говорю я. – Если ты откажешься, я применю силу. Вот он! Вот час моего триумфа! Час победы! Я жду его отказа. Не может же он согласиться? Не может же просто так, добровольно, стать практически пленником? Нет! Он откажется, будет сопротивляться, будет просить пощады. И он проиграет, будет разгромлен, сломлен, повержен. И я, как когда-то давно сделал Пруссия, призову на поле битвы художника – запечатлеть то, что осталось от весёлого и беззаботного аристократа. Все забудут Австрию, играющего на рояле в большой и светлой комнате, его будут помнить потерпевшим поражение, израненным, стоящим на коленях. - Я согласен, - спокойно говорит он. Я ждал всего, кроме этого: удивления, раздражения, сопротивления. Он должен был выронить чашку, облиться кофе, испортив свой идеальный костюм, должен был рыдать, хотя бы, пытаться договориться. Но – нет, он согласно кивает головой, и он совершенно спокоен. - Я согласен, - повторяет он. – Я готов идти прямо сейчас. Я разворачиваюсь и иду к двери, Италия поднимается с пола и выходит следом. Австрия допивает кофе и выходит последним, и, пока мы идём по коридору, в бесчисленных настенных зеркалах я вижу его, улыбающегося, с гордо поднятой головой, с солнечными лучами в волосах, спокойного и совершенного, как будто, это он движется к победе. 2. Моя жизнь превращается в кошмар. Медленный кошмар, который никогда не закончится. Он живёт в моём доме, который, чем дальше, тем больше, напоминает его дом. Звуки рояля преследуют меня повсюду. Родерих берёт мои книги, кривится, потому что его эстетическому вкусу они не соответствуют, но всё равно читает. Он по-прежнему спокоен и совершенен. И по-прежнему ничего не может сделать. С утра я нахожу его на кухне, уже одетого и аккуратно причёсанного, он стоит и беспомощно смотрит на разбитую чашку. Белая, фарфоровая, она лежит на полу, рассыпанная десятками осколков. - Я хотел сделать кофе, - виновато говорит он. – Мне не удалось. Сделаешь? - Сделай сам! – огрызаюсь я. - У меня не получилось, - повторяет Родерих. – Я так всю посуду у тебя перебью. Если ты не можешь, я попрошу Италию. - Нет! Я не знаю, что раздражает меня больше: то, что он хочет использовать Италию, или перспектива того, что Феличиано будет хозяйничать у меня на кухне. Я молча наливаю ему кофе, он кивает в знак благодарности и устраивается на диване с кофе и книгой. Чёртов аристократ развалился на диване в моём доме, с моей книгой, я вынужден подавать ему кофе, я зол, я взбешён, и я не могу его видеть. Я забываю о завтраке мгновенно, хлопнув дверью, выбегаю из кухни и отправляюсь будить Феличиано. Италия спит, развалившись поперёк кровати и прижимая к себе мою подушку. Приучить его спать в одиночестве у меня не получилось, и каждую ночь он забирается ко мне под одеяло, утыкается носом в шею, а по утрам, когда я уже встал, обнимает мою подушку. - Тренировка через десять минут, - объявляю я. – Подъём! Быстро! Италия вскакивает с кровати, потягивается и бросается мне на шею с криком: «Доброе утро!» Он выспавшийся, счастливый, он рад меня видеть, его не особенно страшит предстоящая тренировка, и настроение ему с утра не испортил сидящий на кухне аристократ-приживала. Довольный жизнью он, что-то насвистывая, направляется в ванную, а через десять минут выбегает из дома тренироваться, всё ещё совершенно счастливый. Я понимаю, что срываться на нём нехорошо, что он уж точно ни в чём не виноват, что он уговаривал меня не трогать Австрию, что это не он играет по ночам на рояле, не он читает мои книги, и не ему я вынужден заваривать кофе. Но, тем не менее, он здесь, прямо передо мной, а Родерих с кофе, роялем и книгами – нет. К концу тренировки мне становится стыдно, потому что я всё-таки сорвался. Феличиано вымотан: я требовал с него в разы больше, чем обычно. Он, разумеется, толком ничего не выполнил, но старался, переделывал помногу раз, хотел меня обрадовать. Италия – это не чёртов аристократ-приживала, который даже не пытается сделать кофе самостоятельно, Италия старается, и когда-нибудь что-нибудь сможет. - Ладно, - говорю я, глядя на тяжело дышащего Феличиано. – Хватит на сегодня, иди, наслаждайся жизнью! - Паста!!! – кричит Феличиано, убегая в сторону кухни. Я вхожу в дом минут через десять и, к своему удивлению, на кухне никого не обнаруживаю. Родерих, ясное дело, не сидел на одном месте полдня, но куда мог подеваться Италия, ума не приложу. Захватив бутылку пива, я отправляюсь по дому в поисках, и, почему-то, меня словно тянет к комнате, откуда звучит музыка. Австрия снова играет. Весь само совершенство, с абсолютно прямой спиной, он сидит за роялем, и отточенные движения его рук рождают очередную прекрасную мелодию. А на полу, ближе к двери, с тарелкой пасты на коленях, сидит Италия и заворожено на него смотрит. - Здорово, что ты пришёл! – кричит мне Италия. – Я был уверен, ты догадаешься! Я пошёл на кухню, взял пасту. Хочешь пасту? Я кривлюсь и мотаю головой – вот только пасты мне не хватает. - А потом я услышал, как играет Австрия. Мне очень нравится, как он играет! Когда я был маленьким и жил у него дома, Австрия разрешал мне слушать, и я подумал, может и сейчас он разрешит мне послушать. И Австрия сказал, что он не возражает. Представляешь, как здорово? Давай, садись, тебе точно понравится, я уверен! Я позволяю Италии увлечь меня на пол, накормить пастой из его тарелки, положить голову мне на плечо. - Тебе нравится? – шёпотом спрашивает Италия. Я молчу, потому что не знаю, что мне ответить. Мне не нравится Родерих, не нравится, как он ведёт себя, не нравится, что он чувствует себя как дома, не нравится, что он совершенно беспомощен и бесполезен, не нравится его абсолютная правильность и совершенство, его прямая спина, его классическая музыка, его белые ухоженные руки с длинными и тонкими пальцами, его совершенная и холодная красота, и список того, что именно мне не нравится в Родерихе, можно продолжать до бесконечности. Зато мне нравится Феличиано, то, что он кладёт голову мне на плечо, нравится его дыхание у меня на щеке, его волосы, щекочущие шею, его голос, даже его дурацкая паста. -Да, - тихо отвечаю я. – Очень. И обнимаю его за плечи. Италия улыбается и закрывает глаза. А аристократически тонкие пальцы Австрии продолжают летать по клавишам, и звучит музыка. 3. К вечеру я умиротворён и счастлив. Я отношу спящего Италию в комнату, укладываю в постель и заботливо накрываю одеялом. Пару минут я смотрю, как он спит, свернувшись калачиком и сложив под щекой руки, а потом выхожу, тихо прикрыв дверь. - Запад! – Пруссия догоняет меня в коридоре. – Надо поговорить! Я вздыхаю, вечер был таким чудесным, даже чёртов аристократ-приживала не смог его испортить, зато стараниями Пруссии этот недочёт будет исправлен. - Так больше не может продолжаться, - заявляет он. – Это уже никуда не годится! В твоём доме творится нечто невозможное! Я требую, что бы ты это прекратил! - Что именно? – вопрос, в общем-то, бессмысленный, что, вернее, кто раздражает Пруссию давно известно. Вопрос в том, что Родерих сотворил на этот раз. - Я ему не мальчик на побегушках! – возмущается Пруссия. – Я великая страна в отличие от этого аристократишки! Какого чёрта он ведёт себя так, словно он выиграл войну? Почему ему всё дозволено? Я молчу. Не потому что не согласен: с каждым днём Родерих раздражает меня всё больше и больше. Не потому что удивлён: столкновение Австрии и Пруссии было вопросом времени, не более. Просто, уж очень неудачное время они выбрали: именно сейчас, когда я не зол и совершенно спокоен, чего не помню уже давно, Пруссия всеми силами заставляет меня нервничать и злиться. - Он ничего не может сделать, он часами бренчит на рояле, у меня уже уши закладывает, из-за него мы все стоим на ушах, все носимся вокруг него… Я пытаюсь оставаться спокойным. В конце концов, Гилберт не сказал ничего нового, я и сам всё это понимаю, и, несмотря на раздражение, с этим можно свыкнуться. - Успокойся, - говорю я. – Ну, подумаешь, аристократичные замашки, да и музыка не так уж плоха, Италия так вообще в восторге. Я понимаю, что сказал что-то совсем не то, когда Гилберт запрокидывает голову и демонически хохочет: - Италии нравится! Конечно, ему нравится! Только вот, почему это нравится тебе, Запад? Радуешься за Италию? За маленького бесполезного Италию? А не боишься? - Италию? – я непонимающе смотрю на Гилберта. – При чём тут Италия? - А при том, - всё также смеётся Гилберт, - ещё как, при том! Австрия просто-напросто переманивает твоего союзника! Вы же такие разные: ты весь день гоняешь Италию на тренировках, а по вечерам он приходит и слушает, как прекрасный аристократ Австрия играет на рояле. И, поверь, это ему приятнее, чем твои тренировки! - Италия любит музыку, - возражаю я, - не вижу в этом ничего дурного. - Италия любит музыку! Италия любит Австрию, который играет музыку! Который развлекает Италию, а не кричит на него! И когда-нибудь Италия предпочтёт тебе Австрию! Если ты, конечно, продолжишь бездействовать. - Что по-твоему я должен сделать? - Раздави его, - шепчет Пруссия, - уничтожь, поставь на колени, сделай его жалким, покажи, кто сильнее. - Это идиотизм, - говорю я, - Австрия и так не в лучшей форме, он в чужом доме, его страна – часть нашей. - Ты идиот, Запад, - объявляет Гилберт, - ты просто идиот, думай, пока не поздно. Он разворачивается и уходит, оставляя меня одного. То, что он говорит, вполне резонно и легко может оказаться правдой. Действительно, почему нет? Австрии любить меня не за что: я лишил его дома, оккупировал его территории, он фактически пленник, ненавидеть меня в его положении совершенно естественно. Искать союзников – тоже. Но кого можно найти, сидя в четырёх стенах? Пруссия его ненавидит, с Японией они и пары слов друг другу не сказали. Остаётся Италия: они давно знакомы, Феличиано явно ему симпатизирует, даже просил меня его не трогать, они проводят вместе достаточно много времени, Италия защищает его и всегда готов помочь. Может, и правда, Италия оставит меня ради Австрии? Я бы даже не подумал об этом, если б не Гилберт, но теперь, когда я обдумываю все факты, такая перспектива выглядит всё реальнее и реальнее. - Я подумаю об этом завтра, - сообщаю я сам себе, - завтра на свежую голову я соображу гораздо лучше, а сейчас я расслаблюсь, выпью пива и отправлюсь спать. Я делаю глубокий вдох, отправляюсь на кухню, достаю ледяную бутылку пива, делаю пару больших глотков и понимаю, что на кухне я не один. - Хорошо, что ты не спишь, Германия, - голос Австрии, как обычно, тихий, спокойный, размеренный, - у меня как раз закончился кофе, не мог бы ты? - Нет! – кричу я. – Ни за что! За время, проведённое в моём доме, ты мог бы сам научиться делать кофе! Ты живёшь здесь, как коронованная особа! Сам пальцем пошевелить не можешь! - Ты сам хотел, чтобы я присоединился к тебе. - Хотел, - киваю я, - что бы ты присоединился ко мне, не наоборот. Это ты подчиняешься мне, и ты будешь делать, что я скажу. - Присоединиться и подчиняться – разные вещи, - улыбается Родерих. - Одинаковые, - прерываю его я, - я долго тебя терпел, но теперь ты будешь выполнять все мои приказы, а не я буду носить тебе кофе. Будешь делать всё, что я скажу. Захочу – ляжешь под меня. - Ни за что! – я впервые вижу его испуганным. Несильно, но, хотя бы, абсолютное хладнокровие ему не удалось сохранить. Впрочем, я напуган не меньше. Мне самому плохо ясно, откуда могла взяться подобная мысль. Родерих не привлекает меня нисколько, однако, наблюдать, как всегдашняя маска безразличия сменяется испугом, по крайней мере, забавно. - Ещё как ляжешь, - повторяю я, - скажу, хоть прямо сейчас. Он отодвигается от меня, как от прокажённого, вжимается в спинку дивана и монотонно мотает головой из стороны в сторону. А я, наоборот, похожу ближе, беру его двумя пальцами за подбородок и собираюсь повторить сакраментальную фразу ещё раз, теперь шёпотом. Но тут чёртов аристократ выкидывает совершенно неожиданный номер: он сжимает зубы, зажмуривается и бьёт меня лбом в переносицу. Я отстраняюсь, скорее от неожиданности, чем от боли, бьёт он несильно, явно не умеет как следует, и потираю ушибленную переносицу. И вот теперь я больше не хочу с ним играть, потому что злость переполняет меня. Я размахиваюсь и бью его по щеке, не слишком сильно, но на его светлой коже остаётся красный след, а пижонские очки смешно сползают на самый кончик носа. Сопротивляться он даже не пытается, и я наношу второй удар, на этот раз очки слетают на пол, а из носа начинает идти кровь. Без очков и с разбитым носом он выглядит совсем по-другому: маленьким и совершенно беззащитным, почти как Италия. Я думаю, что стоит, наверное, поднять с пола его очки, выдать ему платок и отправиться спать, но тут же вспоминаю его пару минут назад, когда он ударил меня или чуть раньше, когда отстаивал свою независимость, и я не останавливаюсь. Я стаскиваю его с дивана, так что он падает на четвереньки, его руки оказываются ровно на сброшенных на пол очках, а те от сильного удара окончательно бьются, становясь стеклянной трухой. Ему больно, я вижу тонкие струйки крови, вытекающие из-под ладоней, кажется, он даже плачет. - Я же говорил, будешь делать, что я скажу, будешь ползать предо мной на коленях. Он тяжело дышит, поднимает голову и внимательно смотрит на меня. У него по-прежнему течёт кровь из носа, в глазах стоят слёзы, но он удивительно твёрдым голосом заявляет: - Не буду! Он ещё сильнее сжимает руки, чуть ли не вцепляется в засыпанный осколками пол, наклоняет голову и прячет в руках лицо, толи боится порезаться об осколки, толи того, что я снова ударю по лицу. - Ну что же, не хочешь – не надо, - милостиво соглашаюсь я, - оттрахать тебя я и так смогу. Больше всего я надеюсь, что он повернётся, заплачет и скажет что-то вроде: «Не надо, пожалуйста!» Тогда я отпущу его, и мне не придётся участвовать в чём-то столь аморальном и омерзительном как насилие. Но он молчит, стоит на четвереньках, с порезанными стеклом руками, плачет и молчит. Молчит пока я стягиваю с него одежду (от того, чтобы порвать её, меня удерживает только тот факт, что потом придётся дать ему что из своей, а это надо будет объяснять Феличиано). Молчит, когда я поднимаю его за волосы и вглядываюсь в заплаканное лицо. И только, когда я пытаюсь просунуть ему в рот два пальца и шепчу: «Оближи», он шёпотом отвечает: «Не дождёшься!» - Будет больно, - говорю я, - лучше оближи. Он мотает головой, закусывает губу и снова прячет лицо в ладонях, тихо всхлипывая. Когда я вхожу в него, с трудом и без подготовки, он судорожно делает вдох, но дальше не произносит ни звука. По тому, как трясутся его плечи, я понимаю, что Австрия плачет, я вижу текущую по его рукам кровь, часть её от порезов о стекло, часть течёт из прокусанной губы. Мне безумно жаль его и мне отвратительны мои действия, но я не останавливаюсь, потому что это равносильно тому, что бы сдаться без боя. Когда всё заканчивается, он с трудом встаёт на ноги, пошатываясь, собирает одежду, глядя на меня, он щурится, потому что без очков видит совсем плохо, говорить он старается, как обычно, у него даже почти выходит, разве что голос слегка дрожит: - Я могу идти? Хотелось бы умыться. Я киваю и провожаю взглядом пошатывающуюся фигуру, идущую в сторону ванной. Осколки и кровь с пола я убираю сам, а затем, залпом прикончив бутылку пива, отправляюсь спать, потому что меньше всего мне хочется встретиться с Австрией, когда он вернётся. Я лежу на спине, положив руку под голову. Сбоку, совсем близко, спит Феличиано, во сне он держит меня за руку, и я чувствую его дыхание. Он маленький, доверчивый и слабый, совершенно меня не боится и искренне ко мне привязан, рядом с ним я чувствую себя последней сволочью. Может, к лучшему для него было бы вступить в союз с Австрией, а не со мной? Родерих, безусловно, холодный аристократ-приживала, только и умеющий пить кофе, читать и играть на рояле, только вот он никогда бы не повёл себя как я. Родерих спокоен и ни на ком не срывается. Родерих ни на кого не кричит, а ударить вообще не может. Только почему-то Италия тянется ко мне, и сейчас, когда он спящий обнимает меня и утыкается носом в шею, я отчётливо понимаю, что всё, сказанное мне Пруссией, бред. Что Италия никогда не променяет меня на Австрию, что почему-то я (именно я, срывающийся, требовательный, нервный и жёсткий) ему нужен и дорог. Я закрываю глаза. Из дальней части дома доносится тихая музыка. Я, как наяву, вижу летающие по клавишам руки, белые, тонкие, с длинными пальцами, окровавленные, все в порезах. И я не знаю, как мне удаётся не заплакать. 4. Мой дом занят союзниками. Они делят его на части и обустраиваются, как хотят. В гостиной я обнаруживаю Америку, вещающего в пространство о своём героизме, в одной руке у него гамбургер, в другой – бутылка колы, диван, превращённый им в трибуну весь в крошках и пятнах. В собственной спальне я нахожу Францию с неясно откуда взявшейся девицей. Часть дома, где живёт Пруссия, занята Россией и его подопечными, пару раз Гилберт пытается прорваться ко мне, но его тянут обратно, и, кажется, от их порядков он готов взвыть. Англия на их фоне почти незаметен, однако еда становится отвратительной на вкус, и это явно его работа. Я почти с нежностью вспоминаю Австрию, аристократа-приживалу, который не мог сделать себе кофе, играл на рояле и читал мои книги. Если бы тогда я знал, что меня ждёт! Разве я высказывал бы ему свои претензии? Разве слушал бы Пруссию? Разве обошёлся бы с ним так жестоко? Ни за что! Вынужденный оставить дом, живущий в четырёх стенах, ни на что неспособный аристократ-приживала был в разы, что там, в десятки раз, приятнее нынешних оккупантов. Я согласен на Австрию в моём доме, согласен делать ему кофе, согласен терпеть его аристократичные манеры, защищать его от Пруссии. Только вот Австрии в моём доме больше нет. Одно из первых дел союзников заключается в том, что они отпускают Родериха, более того, заставляют меня подтвердить, что я никогда и ни при каких условиях не заставлю его присоединиться ко мне. Он уходит такой же, как когда-то пришёл: в идеальном костюме, пижонских очках (нисколько не отличимых от прежних), с гордо поднятой головой и играющими в волосах солнечными лучами. Он почти победитель. По крайней мере, точно не побеждённый. Я остаюсь один. Если, разумеется, не считать союзников, которые грызутся между собой и чуть не разносят весь дом по кирпичику. Поздно ночью я захожу в спальню, где, по счастью, уже нет Франции и его девицы, сажусь на кровати и бездумно смотрю в стену. Не так давно по ночам в этом доме слышались звуки музыки, а не русской попойки и пафосных американских речей, не так давно можно было смело ужинать, не боясь отравиться, не так давно я засыпал в холодной постели не один. - Германия? Этот голос я не могу спутать ни с чем, но его обладателю в моём доме взяться неоткуда, я резко оборачиваюсь, надеясь непонятно, на что. Италия спрыгивает с подоконника в комнату и подходит ко мне: - Я вернулся! - Но как? – я не нахожу слов. – Я думал, ты ушёл, как Австрия. Италия обиженно мотает головой. - Я не могу тебя бросить, - говорит он, - мы друзья, и ты нужен мне, а я тебе, мы же договаривались, помнишь? Я обязательно тебе помогу. Он садится рядом со мной и обнимает: - Только я пока не знаю, как, но мы что-нибудь придумаем! Я верю, обязательно придумаем. И обнимаю Феличиано в ответ.