По прозвищу Чиполла

Совещание закончилось, и министры расходились из Малого Кабинета. Луиджио Беллсоле тоже встал, но вдруг поймал взгляд короля. Лёгкое покачивание головой, едва заметный жест — останься. Кабинет опустел, последним его покинул маркиз Танжерино, с недоверием поглядевший на оставшегося, но король успокаивающе ему кивнул и он наконец закрыл дверь. Двое молодых мужчин в чёрном стояли в пустом кабинете. Несколько метров между ними. Целая бездна. — Соболезную вашей утрате, — наконец сказал король. — Ничего, — излишне резко ответил Луис, — не надо. Она отмучилась… Я даже ей завидую. Три дня назад сеньор Луиджио Беллсоле похоронил свою супругу, Редину Беллсоле, урождённую Редину Раванелло. Похоронил без скорби и без радости, лишь с чувством небольшого, мимолётного сожаления. Редина в гробу лежала тиха и спокойна, какой не была никогда при жизни, а тем более в последние годы, когда её безумие приняло острые формы. На холодном кладбище было пусто. Пара нетрезвых могильщиков. Несколько человек, помнящих Редину по дням революции. Маленькая Либерта-Анна-Мария, с удивлением глядящая на всё происходящее: вот мама кричала и плакала, а теперь, как дорогая кукла, лежит, красивая и тихая, в опрятном ящике, вся усыпанная цветами, в роскошном платье, которого никогда не надевала раньше, — зачем её закапывают? Такая мама нравилась Анне-Марии куда больше, чем прежняя. Анна-Мария маму, конечно, любила, но больше боялась. Тётя сказала, что теперь мама ушла в лучший мир и будет с ангелами. Анна-Мария представила себе, как мама кричит на ангелов, и захотела засмеяться. Но вокруг никто не смеялся: ни папа, ни тётя Антония, ни другие дяди и тёти. Все стояли хмурые, и Анна-Мария тоже нахмурилась и хмурилась, пока не забыла об этом, уставившись на потрясающий венок из роз — алых и ослепительно белых, — в чёрных с золотом лентах. Какая красота! «Это твой крёстный, Его Величество Король, прислал твоей маме». Вот чудно, а раньше король маме ничего не присылал. Анне-Марии — да. Сладости, и игрушки, и красивые платья. Анна-Мария короля видела в жизни всего раз, издалека, но знала, что он её крёстный и папин друг. Это значит, она как бы принцесса. Только при маме такое говорить не стоило: однажды она страшно избила Анну-Марию за это, хорошо, тётя вовремя пришла. И подарки короля нужно было прятать: мама их ломала и выбрасывала и кричала и плакала. Они с кузеном Джакомо любили играть — королевские подарки были сокровищами, мама — злым драконом, который за этими сокровищами охотился. «Неужели мы оставим эти красивые цветы тут?» — хотела спросить Анна-Мария, но раскашлялась. Отец тревожно посмотрел на неё. — Зачем ты её с собой взяла? — сказал он тёте. — Пускай малютка простится с матерью. — Глупость. Да и какая она ей мать… — Не надо, Луис, о мёртвых не надо плохо. — О мёртвых лучше никак. — Луис взял дочь на руки, чтобы она не стояла на холодной земле. Кладбище было серым, унылым, люди — в сером и чёрном, вороны на голых ветках громко каркали, обещая снег. И тут же, словно в насмешку — венок из оранжерейных роз, почти бесценных. Кладбищенские нищие поглядывали на него с особым интересом, и можно было быть уверенным, что, едва все уйдут, венок будет разломан и цветы, слегка подмёрзшие и помятые, будут проданы на бульварах. Гроб опустили и принялись закидывать землёй. Антония зашептала молитву, хоть и знала, что Редина была неверующей. Серая плита. Простой крест. Анна-Мария горестно вздохнула. — Что, милая? — Мы тут цветы оставим? — Да, так надо. Пойдём домой, ты совсем замёрзла. — Луис поправил шапочку на ярко-рыжих, как у него, волосах и, не опуская девочку на землю, пошел к выходу. Сестра поставила к кресту королевский венок и торопливо пошла за ним. Вот и всё. — Ты сегодня дома останешься? — спросила его дочь, когда они пришли — Да, три дня я побуду дома. — А теперь можно про короля спрашивать? — Тебе всё можно, красавица моя. Поздно вечером, когда все уснули, Луис пришел в большую спальню и сел на широкую кровать. Супружеская кровать… Как смешно. Они с Рединой не спали на ней ни разу, вообще не спали с ней ни разу за эти пять лет… Редина спала в небольшой комнате с Антонией, чтоб та могла присматривать за ней и по ночам. Он обычно ночевал во дворце, а если и приходил домой, то спал в своей собственной комнате, хорошо запиравшейся. Приближаться к Редине порой было опасно для жизни. Она, по примеру многих повстанцев, спала с оружием (Луис и сам не изменил этой привычке), и получить от неё нож под рёбра… С собой Луис принёс маленькую квадратную бутылку. Ром, какой он научился пить на море. Вина бы не хватило на сегодняшнюю ночь. Сегодняшняя ночь была посвящена призракам. За всё нужно платить, и Луис платил. Платил по счетам, не скупясь. Пять лет назад, когда конституция ещё не была подписана и Чезаре был просто Чезаре, а не его величеством Чезаре Черрено Первым и Последним, в начале октября Редина пришла к нему и звенящим от ненависти голосом заявила, что беременна. Молодость, опасность, риск — всё это горячит кровь. Нет времени на ханжескую мораль, хочется жить, а тем более здесь, на юге. Луис проводил с Рединой ночи, когда не мог прийти к Чезаре, она отдавалась ему, ловя особое наслаждение, что нарушает установленные обществом запреты. Как это было весело и сладко, какое это было сумасшедшее лето! Но приходит осень. Редина не была создана для материнства, для супружества. Мысль о каких-то последствиях никогда не приходила ей в голову, и Луису, что греха таить, тоже. Первая мысль у обоих была: можно ли что-то с этим сделать, пока не поздно? Оказалось — поздно. Ни деревенские знахарки, ни военные врачи — никто не брался за такое, все в один голос твердили, что это будет двойное убийство. Редина обвиняла во всём Луиса, говорила, что он загубил ей жизнь, называла его предателем дела революции и продажной шкурой. Луис тогда не выдержал и залепил ей пощёчину. Ему и без этого нелегко приходилось. Временное правительство, в которое он входил, огромное количество ответственности… Ему ужасно не хватало грамотности, а аристократы так и норовили перетащить одеяло на себя. Безразличные взгляды Чезаре ему душевных сил не добавляли. А тут ещё и это. Но делать было нечего. В глубине души Луис был порядочным человеком, к тому же — ребёнок… Он и сам был человек не семейный, но какой-то инстинкт, инстинкт паренька из большой крестьянской семьи, настаивал, что дети — это что-то бесконечно нужное и важное. «Не вопи, — сказал он Редине, — мы поженимся, ты родишь ребёнка и можешь катиться на все четыре стороны, понятно!» «Какого чёрта, я не хочу за тебя замуж, ты, предатель!» «Хочешь не хочешь… А я не хочу, чтоб про моего ребёнка говорили, что его в крапиве нашли… Мне, что ли, нужна такая жена? Всё, разговор окончен. Пойдём в церковь и повенчаемся. И не надо рожу кривить. Плевал я, что ты там думаешь, ради ребёнка всё по-человечески сделаем, раз раньше не догадались». И третьего ноября Луиджио Беллсоле взял в законные жены перед Богом и людьми Редину Раванелло. Тогда, стоя перед алтарём, он думал не о своей жене и даже не об удивлённом лице священника. Он думал о Чезаре, о том, как он зло улыбнулся и пожелал ему счастья таким тоном, как не желают и смерти. Счастье… Какое счастье выпало ему за эти пять лет? Он привёз Редину в столицу. Чезаре, от щедрот своих (скорее всего, чтоб ещё сильней унизить) подарил ему небольшой дом, раньше принадлежавший его семье, и он поселил Редину там. Он до последнего надеялся, что та (он даже про себя не мог назвать её женой) хоть немного одумается, будет спокойно жить, заниматься домом и ждать ребёнка, как это происходило в его семье. Чёрта с два! У самого Луиса времени не было сидеть с ней, и он написал домой, местному коновалу — единственному грамотному человеку в округе. Он просил приехать Антонию, которая, хоть и была младше его на два года, уже успела выйти замуж, овдоветь и теперь растила сына. Узнав, что непутёвый братишка обзавёлся семьёй, Антония приехала с радостью и даже привезла с собой сына. Она стала бесценной помощницей, ведя дом и присматривая за Рединой, которая по её деревенскому выражению «чудила». И если бы не она, вряд ли бы осталась жива малышка, потому что у Редины началась послеродовая горячка, она не узнавала людей, кидалась на всех и, конечно, ребёнка кормить не могла. Луис зашивался во дворце, времена стояли тяжелые, в стране начинался голод, зрели бунты среди недобитой жандармерии и недовольной аристократии. Дома он не бывал неделями, заботясь лишь о том, чтоб посылать семье продукты и уголь. Впрочем, он выкроил день — больше по настоянию Антонии, — чтобы окрестись девочку. Крёстным отцом он, наверное от отчаянья, предложил быть Чезаре. Луис был уверен, что тот откажет, да ещё и скажет какую-нибудь гадость, но тот согласился. Странные были это крестины: без матери, но зато с королём. Когда девочка изо всех сил заорала перед погружением в купель и так вцепилась в бороду священника, что у того слёзы на глазах выступили, Чезаре произнёс негромко: «О да, это и вправду твоя дочь». «Назови её Свободой», — сказал он Луису. «Что?» «Свобода. То, о чём ты мечтал больше всего. Пускай она у тебя будет». И девочку крестили Либертой — в честь свободы, которая им так и не досталась, и Анной-Марией — в честь бабки Луиса. Редине было всё равно. Она в это время лежала в бредовом сне, накачанная опием, и видела перед собой кровь — кровавые капли и брызги, разлетающиеся из-под плети. Король любил напоминать ему о жене и ребёнке, словно в насмешку называя его образцовым семьянином. «Передавайте мои поздравления сеньоре Беллсоле». «А как поживает моя крестница, маленькая сеньора». «Не хотите пригласить свою жену на праздник?» Луис только зубами скрипел. Он даже не мог выставить Редину ко всем чертям, как собирался вначале. Она была совсем сумасшедшей и могла натворить Бог знает что. В минуты просветления она пыталась настроить дочь против него, учила ненавидеть весь свет. А главное, конечно же — короля и аристократов. Но Анна-Мария, рыжая и зеленоглазая, такая умница и красавица, с самого рождения предпочитала жить своим умом. Вся в отца. Если и было что-то по-настоящему хорошее за эти пять лет, то это его дочь. Редина тяжело болела уже почти год. Безумие делало её беспечной, она не следила за собой, ничего не ела. Могла выбежать на улицу в одном платье на мороз. Антонии пришлось нанять для неё сиделку. «Я себя и впрямь сеньорой чувствую. Дома и работы больше, и детишек куча, и всё я одна справляюсь, а тут у меня куча слуг. Прямо смех, если б кому дома рассказать». И вот теперь Редина умерла. Умерла, не приходя в сознание. Перед смертью она звала мать, сказала Антония. Плакала так жалобно и кричала: «Не надо, мамочка!» Луис глотнул прямо из бутылки. Редина умерла. А что это изменит? Между ним и Чезаре? Давно ещё он пытался ему объяснить, что не любит свою жену. Писал ему об этом. Потом понял — не в этом даже дело, не в том, не в том, что Чезаре считал, что он должен хранить жене верность. И даже не ненависть к Редине. Тогда, той дивной весной, Чезаре для него был одним из многих, а он для Чезаре — одним-единственным. И этого не мог простить ему Чезаре, который — и это Луис знал точно — до сих пор его любил. Потому что если бы не любил — не смотрел бы с такой холодной злостью, не говорил бы с таким подчёркнутым пренебрежением, не придирался бы так тонко и точно. Чезаре любил его — и от этого было ещё больнее. Луис выпил ещё и растянулся на кровати. Пять лет… Сколько ещё ждать? Два года? Семь лет за семь дней? Он будет ждать. Три дня Луис провёл дома. Играл с дочерью и племянником, выслушивал Антонию, которой надо было пересказать все местные сплетни и пожаловаться на всех мошенников-лавочников, даже помог повесить покривившиеся портьеры и поправил согнутый прут в каминной решетке, чувствуя при этом себя нормальным человеком и настоящим семьянином. А потом вернулся во дворец — огромный, холодный, полный лести, холода, разврата и бесконечных проблем. В этот раз малый совет обсуждал новый закон о выкупе крестьянами земли в собственность и без Луиса, как без представителя народа, главы Народной Палаты и просто человека, который понимает чаянья простых землевладельцев, нельзя было обойтись. Он слушал доклады других министров и советников, обвинял их в непроходимой глупости и полном незнании жизни. Предлагал, настаивал, а сам смотрел на Чезаре и думал, какой тот бледный и какие у него страшные тени под глазами. «И куда его грелка смотрит, совсем о нём не заботятся». Разумеется, о разговоре, что произошел позавчера, он знать не мог. … Пепе, оказывается, не только умел греть королю постель и задирать нос перед слугами. Ещё он оказался изобретателем и сейчас демонстрировал то, над чем тайно работал почти полгода: маленькую, не больше чемодана, переносную печку. — Вот смотрите, тут щёлк — кремень, и оно загорается сразу по кругу. Так можно огонь сделать больше, так — меньше. Не только греть, но и готовить что-то несложное, и не надо вокруг камина возиться и бояться обгореть. Можно брать в дорогу, даже в карету поставить. А главное — тут не виноградный и не зерновой, а древесный спирт, а он дешевый совсем! — Хм, интересно, — Габриель рассматривал изобретение Пепе, — и надолго хватает спирта? — Надолго! Он очень сильное пламя даёт, и всё нагревается быстро. Его поэтому в лабораториях и не используют, особенно парфюмеры и аптекари, им такой сильный жар не нужен. А тут в самый раз. Я это специально для вас изобрёл, ваше величество, а то вы вечно работаете по ночам и холодное всё едите. — Спасибо, Пепе, милый, — Чезаре поцеловал юношу и сам щёлкнул рычажком, полюбовался мгновенно вспыхнувшем синеватым кругом. — И как же ты догадался до такого? — Ну… — Пепе пустился в длительное описание того, как ему надоели лабораторные спиртовки и сажа из камина, как он пытался сначала найти подходящую для королевских покоев переносную печку, вроде тех, что берут с собой военные в походы, но устраивать тут полевую кухню был моветон, и он решил смастерить что-нибудь сам, смотрел, прикидывал, нашел в библиотеке несколько книг по химии и механике… — А ещё я заказал красивый корпус из алхимического фарфора с металлическими гравировками: там ваше имя, герб и всё такое. Очень красиво будет. — Да, я думаю, красиво. И конечно, денег, если начать их производить и продавать, тебе хватит на обучение в университете и на многое другое. — Что?!! — Я давно уже думал над этим, Земляничка. — Король вновь щёлкнул рычажком, и полупрозрачное пламя исчезло. — Тебе уже почти семнадцать, пора думать о своём будущем. Ты не можешь вечно тут сидеть со мной. У тебя огромные способности, а ты зарываешь их в землю. Мы с сеньором Танжерино посовещались и решили, что ты должен поступить в университет. Как я отлично вижу сейчас — на инженера. — Но… Но… — Пепе ошеломлённо посмотрел на короля. — А как же вы? — А что — я? — Вы… Я вам что, надоел? Нашли себе кого-то другого? Нового мальчика, да? — чуть не заорал Пепе, чувствуя, что у него слёзы на глаза навернулись. — Помоложе, покрасивей? Светленького или, может, рыженького?! Габриель только возмущённо ахнул, а Чезаре невесело улыбнулся. — Не знал, что ты такого плохого мнения обо мне, Земляничка. Ну, будь умненьким… У тебя нет будущего рядом со мной, ты это отлично понимаешь. Я — последний король, моё отречение — вопрос нескольких лет. Институт придворных отмирает вместе с феодальным правом. Ты должен найти себе новое место, а образование — это очень важно. — Ааа… А Беллсоле вот нигде не учился… — И до сих пор пишет печатными буквами и с ошибками. Но ему можно, он герой революции, легендарная личность и прочее, прочее, прочее. Ты — совсем другое дело. Ну, не надо так смотреть. Я найму для тебя репетитора, и весной ты поедешь вместе с посольством в Империю? — Чего? Да ни в жизни я к ним не сунусь, они же враги наши… — Что есть, то есть… Но их Штайнкольский Университет готовит лучших в мире инженеров, и именно поэтому у них такие прекрасные заводы, шахты и железные дороги, в то время как мы, как и сто лет назад, всё строим соборы, рисуем картины и пишем огромное количество стихов. Ну, Пепе, вытри слёзы, улыбнись своему королю и свари глинтвейн на этой новой печке. — …А когда я уеду, как вы? — вдруг спросил Пепе, подавая ему кружку с дымящимся напитком. — Как я что? — Ваше Величество, — у Пепе язык не поворачивался это сказать, и он тайком хлебнул вина, — а кто же о вас позаботится? — Ты, кажется забыл, что я пока ещё король и у меня целый полк прислуги, большинство из которых гораздо скромней и усердней, а также держат язык за зубами. — Да я не про это… Я про то, что вы… — Он беспомощно глянул на Габриеля. — Вы один. — Не говори глупостей. — Чезаре пожал плечами. — Зато я буду дольше спать и никто не будет переживать за мой моральный облик, бессмертную душу и плохой пример подданным. — Я не про то… — А он прав, — вдруг подал голос Габриель. — Чезаре, милый, ну сколько можно так себя мучить? — Сеньор Танжерино… — Послушай меня, послушай его, послушай людей, которые тебя любят. Ты вгоняешь себя в могилу, и я уже молчу о том, что от отчаянья ты иногда склонен поступать безрассудно. Нельзя так жить бесконечно. — Я не собираюсь жить бесконечно, — тихо ответил Чезаре, кутаясь в меховую накидку, — я и долго не собираюсь. Габриель вздрогнул от этих слов, словно и впрямь повеяло холодом, а Пепе за спиной сделал пальцы «рожками». — И думать не смей, — прошептал Габриель, — тебе только двадцать один, жизнь не закончилась ни тогда, ни сейчас, не закончится она после твоего отречения… О Мадонна, Чезаре, ну я, наверное, никуда не поеду и останусь с тобой, и Пепе останется, верно, Пепе? — Не говорите ерунды, вы! Господи, что я за король такой, что даже не могу отправит в ссылку за дерзость своего секретаря! — Ты самый лучший король за последние сто пятьдесят лет. Чезаре, я прошу, дай шанс — себе и ему? — Ему? Кажется, что ты всегда терпеть его не мог, с чего вдруг такая милость? — Я вижу, как он на тебя смотрит. Я знаю, что он любит тебя и только ты его здесь держишь, всё, что он делает — ради тебя. — Ну уж нет. Всё это он делает ради страны, я отлично знаю. Он никогда не выбирал меня, он предпочёл умереть, но не выбрать меня, ты отлично знаешь. — Я думаю, он предпочёл тогда умереть, зная, что ты не выберешь его, — Габриель говорил ровно, глядя Чезаре в глаза. — Только сейчас он это понимает. — Вы что, с ним дружеские беседы вели? — Некоторые вещи очевидны для тех, кто знает. К тому же он терпеть меня не может и не стал бы со мной беседовать… Но я читал некоторые его письма… прости, но ты их сам мне отдавал, велел выбросить, но читать не запрещал… и он говорил с Пепе, а Пепе говорил со мной... — Понятно. И вы сговаривались за моей спиной. — Чезаре, у меня сердце болит, когда гляжу, как ты мучаешься. В этом нет смысла, а жизнь его достаточно наказала. — Да, — вклинился Пепе, — у него недавно жена умерла… Хотя ему это в радость. Она у него, говорят, в последнее время совсем свихнутая была… — Сумасшедшая, Пепе, говори правильно… — Да, сумасшедшая. Её в отдельной комнатке держали, даже посуду ей не давали, его сестра с ложечки её кормила… Вот уж повезло. — И всё же он на ней женился. — Ну, так он ей ребёночка заделал, как же быть? Я их помню тогда, когда ещё в Стрижином гнезде жили. Они вроде и вместе, да всё же он, как я понимаю, её и не любил ни капельки, так, чтоб кто-то рядом был. — Тут уж Пепе посмотрел на короля особенно значительно и тот слегка смутился. — Чезаре, в мире и так хватает проблем. Попробуй быть хоть немного счастливым. … И вот теперь Чезаре стоял и смотрел на Луиса. Больно… Как на огонь. — Снег пошел, — вдруг сказал Луис, — наконец-то, а то этот ветер каждую ночь… — Да, снег. — Чезаре подошел к окну. Чуть помедлив, Луис приблизился, любуясь его профилем. «Какой же ты красивый, Черри. Пять лет прошло, а я всё налюбоваться не могу». — Да, у Адониса Апфелла, основателя столицы, было отличное чувство юмора — назвать город, где по полгода не бывает солнца, Авророй. Его стоило бы переименовать в Маэрорем или лучше в Гравэм. — Гравэм? — Могила. — Мне подготовить документы для рассмотрения на заседании Народной Палаты? Чезаре с трудом удержался от улыбки — так серьёзно это прозвучало. «А ведь я сейчас выше его, — вдруг мелькнула совершенно неуместная мысль, — на целую голову выше». Действительно, к двадцати одному году Чезаре догнал в росте своего отца. Он по-прежнему оставался хрупким и изящным, но рост прибавлял его фигуре некую величавость, и на последних прогулках на Ассамблее народ чаще склонялся к мысли, что король похож на настоящего короля, пусть и не звякает золотыми висюльками при ходьбе, как его дядюшка. — Как поживает твоя дочь? Как она? — Нормально. Они с матерью никогда не были близки, и её смерть не принесла ей горя, к счастью. Сейчас я думаю отправить её вместе с сестрой к своей семье. — Вот как? — Да. Я беспокоюсь за её здоровье: она постоянно кашляет и быстро слабеет, а там мои родные смогут о ней позаботится. Этот город не лучшее место для ребёнка, как и я — не лучший отец. — Предгорья… Но, кажется, там сейчас довольно опасно, да и голод оттуда только-только ушел. — И всё же это лучше, чем здесь. Я не хочу её потерять из-за собственной занятости и беспечности: она не виновата, что её отец — фанатик, а мать — сумасшедшая. Некоторое время они постояли молча, глядя на снег, который пока летел мелкими колкими снежинками. — У меня есть идея получше… В конце концов, я её крёстный отец. Пускай она с твоей сестрой едет в Черрено. — Что? — А что? Прекрасное место для ребёнка, тамошний климат поставил на ноги даже меня после отравления. Замок велик, люди там спокойные, с провиантом всё в порядке. Мои тётушки живут замкнуто, последние события поубавили у них прыти и амбиций. Уклад жизни там почти деревенский, твоей сестре там понравится. Я иногда получаю оттуда письма: мой наставник до сих пор там живёт и, думаю, он займётся образованием Анны-Марии и твоего племянника, как там его… — Джакомо. — Да. Отправь их в Черрено! Это прекрасный край. Знаете, сеньор Беллсоле, — Чезаре прикрыл глаза, — чудо, что на земле есть такие уголки. Они словно созданы для жизни, для романтики, для бессмертной любви… Однажды… Ах, какая история! Одна не слишком крепкая здоровьем принцесса поехала к морю набраться сил и по пути получила приглашение посетить знаменитый замок Черрено. И встретила там его хозяина и влюбилась так, что ради любви пожертвовала всем — сначала титулом, потом жизнью. Такая красивая история, хоть стихи пиши. А я знаю ещё одну историю, тоже очень романтичную, — Чезаре вздохнул, — и тоже очень печальную. Сеньор Беллсоле? — Да? — Я могу надеяться, что все очерченные сегодня проблемы мы решим к весне? — Именно к весне. Весной я собираюсь отправить посольство в Империю… К тому времени есть реальный шанс договорится с кронпринцем Гилбертом о вечном мире. — Вы поедете сами? — Нет конечно! Это слишком опасно. Посольство возглавит маркиз Танжерино. — Вот как? — Да. У него есть связи при императорском дворе и все подходящие для дипломата качества. Ну а я… Я весной поеду в Черрено. — Зачем? — спросил Луис, и сердце сжалось так привычно. — Потому что иначе я умру, Луис, — Чезаре впервые за несколько лет назвал его по имени, и от этого они вздрогнули оба, — потому что этот город убивает меня, потому что я сойду в могилу до своего отречения, потому что врач советует мне сменить климат, иначе я заработаю чахотку меньше чем через год. Поэтому нужно решить все проблемы до весны, Луис… Чезаре посмотрел ему в глаза — всё такие же зелёные и упрямые, но боли — боли в них не было тогда, пять лет назад, боли, такой же, как у него, словно одной на двоих. — Ты же захочешь поехать со мной, навестить свою дочь?.. Снег падал теперь уже крупными хлопьями. Двое молодых мужчин стояли перед окном и видели другое: яркое солнце, старый парк, вихрь белых лепестков… Горячие дни, утонувшие в цветочном мареве, и лунные ночи, наполненные пением цикад и танцами светлячков. Всё сбудется, всё обязательно сбудется, надо только сделать шаг. Луис придвинулся и осторожно, словно к святыне, прикоснулся к холодной ладони Чезаре. Тот не отстранился, продолжая смотреть на снег, часто смаргивая, словно он резал ему глаза, а Луис по прозвищу Чиполла грел его руку и думал, что никогда, никогда, никогда он ещё не был так счастлив.