Кольца

Не цел ты, не цел Ты лишь одна половинка У тебя души лишь половинка Но где же вторая?

 — Председатель Казуки, я…знаю все. Вскрыть давно оберегаемую правду оказывается так просто. Осень тает, оставляя за собой лишь горький факт, что он уже не нужен этой хрупкой малышке. Не ему защищать ее. Казуки нужно время, чтобы осознать, что малышка Цукико уже повзрослела, сделала свой выбор, и еще больше — чтобы принять ее счастье — ведь она его «семья», и иначе не только не должно быть — даже не может. Ему остается только принять ее выбор, выпустить малышку барахтаться самостоятельно и пожелать ей быть счастливым с другим мужчиной, не обращая внимания на стягивающее кольцом сердце странное чувство — то ли обиду, то ли ревность, то ли еще что-то. Но разве не так же, скрепя сердце, любящий отец отдает свою дочь ее избраннику? В жизни надо уметь ставить точку — он твердо выучил этот урок. Эта точка ставится чуть ли не кровью. Его девочка, его сокровище плачет, провожая его в последний день, и Казуки самому впору прослезиться, но он понимает — все, что могло бы случиться, кончено. Точка опускается на полотно жизни неровной, размытой кляксой. Время выпускного не только для ученика третьего курса академии Сейгецу, но и для названого отца. Еще с третьего курса он проводит время у Хомарэ, в кругу его семьи. Там никто насильно не допытывается, не лезет в душу, и Казуки потихоньку забывается, оттаивает от странного чувства, что грызет сердце не первый день. Малышки-близняшки наперебой льнут к нему, и, гладя их одинаковые голубые макушки, в один прекрасный момент Казуки вспоминает, что любимую «дочурку» гладил с той же нежностью. В один прекрасный день за чашей матча Хомарэ, как будто бы и не догадываясь ни о чем, простодушно — насколько ему это свойственно — признается ему в аналогичном, мол, всегда видел в единственной девушке своего клуба лишь младшую сестренку. Это признание, сделанное с внимательно-настороженной улыбкой — Казуки очень хочется верить, что Хомарэ не прикрывает свои истинные чувства красивой картинкой — дает надежду, что получится пережить. Что он ошибся, приняв одно чувство за совершенно иное.

Половинки-половиночки Вы друг для друга две половиночки Хрупкого целого половиночки Но в гармонии вы, половинки

Внимательно следит за ним не только Хомарэ. У его тени в женском обличье, изредка мелькающей уже который месяц в его присутствии, те же голубые волосы, та же настороженно-понимающая улыбка, те же глаза светло-лимонного янтаря, но только в них — глубочайшая темная пропасть. Ее имя записать бы «звуками небес» — небо в шелесте одежд, небо в ручейках волос. Нежная, легкая, и в то же время почему-то какая-то словно не принадлежащая сердцем этой семье. Незадолго до выпускного Казуки впервые остается с ней наедине. Просто так получается, что он появляется вроде бы невовремя — когда дома никого. Он видит кусочек ее одинокого силуэта, укутанного в зелень, и уже интуитивно знает, что можно бы и присоединиться, отодвигает едва приоткрытую створку двери и опускается на террасу рядом. Сначала ему кажется, что вот оно, идиотское молчание, когда не знаешь, что сказать, но пара минут — и тишина не кажется давящей на уши. Если подумать, он часто замечает ее в одиночестве, наблюдающей чуть поодаль. Казуки не знает, зачем сейчас он так поступает, но догадывается, что это не жалость испытавшего эту горечь на себе. Просто так надо. Когда он садится рядом в первый раз, Аманэ поворачивает голову — в глазах немой вопрос и настороженность. А еще нечто еле уловимое, но — Казуки догадывается — теплое. — Кажется, у тебя проблемы, Казу, — замечает она наконец вполголоса, окидывая взглядом сад. Аманэ зовет его тем самым уменьшительно-ласкательным, что и мама в далекие, почти забытые детские годы, что и Амаха-сенсей почти четыре года назад. Казуки на год старше — но звучит так естественно и почему-то греет душу. — Может быть, — он пожимает плечами, прослеживая линию ее взгляда — и снова падает в лимонно-янтарный омут. О его метаниях не знает даже Хомарэ — хотя, с его проницательностью вполне может догадываться, но тактично не озвучивать это вслух. А она — считай, тот же человек, не зря же говорят, что у близнецов одна душа на двоих. Забавно получится, думает Казуки, кривя губы в усмешке. — Дай угадаю, волнуешься из-за вступительных экзаменов? — шаловливо, точно шутя, бросает Аманэ. Вот уж точно как не стала бы говорить его малышка, тот еще трудоголик похлеще него самого. — А принцессу это не волнует? — хмыкает он. Хочется задеть, но получается так, по касательной разве что. — Так если я принцесса, то зачем мне тогда эта экзаменационная возня? — она смеется тихо. По касательной, но задело, понимает он, и совесть легонько кусает. — Значит, продолжаешь… дома? — Ага, — кивает Аманэ. Слишком беззаботно, слишком… наигранно. Это же тень Хомарэ, зеркальная половинка его души, как можно подумать, что в ней-то нет ни капли самоуничижительного лицемерия за яркой маской? Казуки хочется придвинуться ближе. Вот хочется и все. — Скорее не хочу выпускаться, — выдает он после паузы, отвечая наконец на самый первый вопрос-утверждение. — И в то же время хочу. — Если вы настоящие друзья, то это не повод с ними прощаться, — тянет она. — Или есть что-то еще?.. — Есть кое-что, что мне нужно оставить позади, — медленно выговаривает он, подбирая слова. — То, что мне хотелось пронести через года. Аманэ секунду колеблется и придвигается сама. — У тебя что-то было с той девочкой? — тихо спрашивает она, и на этот раз отводит взгляд. Так проще — не вязнуть, не думать, что связан по рукам и ногам. — Хомарэ сказал? — Только о том, что она есть. Дальше сама догадалась. Женское чутье, — от нее тянет звонкой фальшью класса «все-замечательно-что-вы». Такую ложь Казуки видит насквозь, хотя и сам в этом не признается. С ней хуже, но все же. — Глупости все это, — усмехается он и протягивает руку к ее волосам тем же жестом, каким треплет близняшек. Но жест почему-то не выходит, ладонь накрывает макушку и замирает. — Она тебе нравится? — Аманэ в миг сбрасывает осколки лживой беззаботности и настороженно вглядывается в его лицо. Кажется, это вообще первый раз, когда он видит ее серьезной. Казуки не может смотреть ей в глаза и пытается сосредоточить взгляд на чем-то другом, но только возвращается с неким мазохистским желанием все-таки погрязнуть. — Она моя подруга детства. Старался уберечь столько лет, — неохотно признается он, сбрасывая ладонь. И так слишком близко. — До нее наконец это дошло. Но я все равно ей не нужен.  — Я знаю, ты не тот человек, что просто так сдастся, — она качает головой, — Разве что… у нее кто-то есть?.. Вот лиса, думает Казуки и поднимает глаза к небу. Надеется, что ее лисий разум способен сделать выводы правильно. Аманэ поднимается плавным отточенным движением. — Прости, — слышит он от нее и непонимающе смотрит. За что она просит прощения? — Это, конечно, глупости и все такое, но раз уж я вынудила тебя на такой разговор, то просто обязана чем-то подсластить ситуацию, — Аманэ снова улыбается, точно ничего не было — в точности, как ее младший брат пытается сгладить намечающийся конфликт. То ли за разговор извинялась, то ли за что-то еще — Казуки до конца не понимает, но позволяет увести себя и после ни капли не жалеет, что поддался этому. У них на двоих оказывается полный чайник Эрл Грея и целая тарелка какого-то рукодельного творчества на тему то ли пирожных, то ли печенья, которая опустевает в рекордные сроки и Казуки с долей неловкости признает мысленно, кто в основном был этому виной. Аманэ уводит его не просто пить чай, она бесцеремонно утаскивает его в домашний уют, тот, который у него отобрали уже много лет назад. Вот глупая принцесса. С каждым днем, с каждым новым разговором, казалось, чушью на чуши, он понимает, какая же она другая. Нырять в омуты все легче, точно застоявшийся густой мед в тепле размякает и плавится. В этом светло-янтарном меду растворяется безмолвная благодарность, и Казуки проникается ей до самых темных глубин, осознавая странное чувство умиротворения. Ему хочется доверить ей свои темные уголки души. С этим чувством его кольцо медленно размыкается. Ловить в лимонном янтаре темные крапинки становится все легче. Казуки не представляет, почему он заслужил доверие коснуться их — как коснулся в первый раз тонкого шелка ее волос. Ничем иным, кроме крайнего доверия, не может казаться, когда одним вечером она на той же террасе прячет лицо, уткнувшись ему в колени — не вздрагивает, заходясь в рыданиях, просто собирается комочком, пока никто другой не видит. Казуки не приходит на ум ничего лучше, чем потянуть за торчащий ближе к нему хвостик ленты на волосах и пройтись по хлынувшей волне ладонью. Когда оставшаяся половина пробора с поворотом головы расслабленно ускользает от него, он тихо усмехается, понимая, что не ошибся. Когда Аманэ открывается ему, она никогда не показывает лицо. Всегда получается так, что он не может взглянуть ей в глаза — точно та боится, что этим подпустит его слишком близко. Но рассказывает Аманэ настолько легко и свободно, что начинает казаться, что все это копилось, ожидая своего часа, и до этого ее переживаний не слышал никто. Эта маленькая смелая женщина с ласковым голосом, плавящим ледяное кольцо на душе, бездонными пропастями в светлом янтаре глаз и душе, кажется ему подобной тетиве лука — медленно и мучительно растянутой и выпущенной со щелчком. Казуки понимает, что выпустить получается только у него. Не сравнивать ее с названой дочерью не получается еще долго. Это царапает отголосками осознания первой любви, что не была бы принята. С каждым разом отголоски ранят все меньше, кольцо, сжимающее сердце, оттаивает, а осознание того, какие же они разные, становится все четче. Казуки сложно понять самому, что чувствует гений, которому легко дается все, что в пределах кольца досягаемости, ему привычнее вгрызаться изо всех сил ради результата, но все же он начинает понимать — просто потому что от этого гения с темным омутом в душе пахнет, что называется, безумием, пахнет тоской по свободе и жаждой тоже довериться. И он не против. Ее доверие настолько искреннее и открытое, что Аманэ, хотя и продолжая улыбаться, пока они не наедине, перестает прятаться с чем-то (чем же?) возникшим между ними от семьи. Впрочем, им не до этого. Хомарэ приводит девушку, будущую невесту, будущую принцессу семьи. Когда близняшки, истосковавшись по его вниманию, вновь утаскивают старшего брата играть в карты, Аманэ наблюдает за ними чуть поодаль — так, чтобы не мешать. Казуки догадывается, что сестра в такие моменты для них точно не существует. — Интересно, они были бы счастливее, если бы у них было два старших брата? — задумчиво произносит Аманэ. На город опускается закат, для младших — именно, что троих — излюбленное время для игры. Ее голова снова лежит на его коленях — Казуки не осознает, когда подобная близость становится таким нормальным и привычным.  — Ну и почему ты так думаешь, принцесса? — спрашивает он, без каких-то мыслей пропуская небесный ручеек сквозь пальцы. Это шутливое «принцесса» прилипает к ней, но чем-то таким невыносимо отдающим привязанностью, что даже страшно признаться и странно осознать, каким теплом отзывается это прозвище даже для него самого, едва ли меньшим, чем когда она зовет его уменьшительным.  — Когда родителям показали на снимке двойню, они сразу решили — два парня. Подобрали два имени. А в итоге природа подвела, пришлось срочно искать выход, — она улыбается, но в ее улыбке странная знакомая горечь. Такова на вкус правда. — Так может, лучше было бы, будь двое старших братьев, как и хотелось, а, Казу? А Казуки бросает взгляды вскользь на пшеничные локоны, укутывающие хрупкую фигурку невесты друга, и в очередной раз понимает, где ему соврали — пусть ради его же блага. Пусть ему в тот момент это было нужно. Только теперь времени у его друга, что на семью, что на друзей, становится меньше, но Казуки все по привычке приходит в этот дом, кажущийся ему почему-то уже родным. Близняшки мечутся то к нему, то к родному брату, то вообще к будущей принцессе. Только тут то-самое «химе» несет разве что шутливо-уважительный оттенок. Казуки упрямо не хочет признавать, что другого в этом слове заслужила только одна женщина. В один из вечеров он застает Аманэ на той же террасе с коробочкой в руках. Там — он знает, сам помогал выбрать — парные кольца. Не обручальные, но намекать Хомарэ умеет. Хотя, ставить перед фактом - тоже. Девчушка должна понять. Лишь бы все было хорошо. — Стащила? — с ухмылкой Казуки приземляется рядом. — Зачем они тебе, а, принцесса? — Взяла ненадолго, — вяло отзывается Аманэ, не поднимая на него взгляд. — Мне надо. Казуки хмурится. Ему не нравится ее тон. — Мда уж, видимо, у них все серьезно. Как тебе она, кстати? — он пытается говорить как обычно, хоть как-то отвести нашедшую тучу, но кажется, без толку.  — Она милая девочка, — отзывается тень рядом на террасе с какой-то странной тоской в голосе, тщательно спрятанной за улыбкой. Эта натянутая сквозь боль улыбка прилипла к близнецам настолько, что Казуки наловчился различать ее, что у брата, что у сестры. — Он по уши в нее влюблен, родители души в ней не чают, готовятся называть дочерью. Близняшки тоже в полном восторге.  — А ты? Что ты сама о ней думаешь? — почему-то кажется важным поставить именно этот вопрос именно в лоб.  — Я? — Аманэ явно теряется от этого вопроса, начинает нервно теребить в руках коробку, точно школьница, не выучившая урок и боящаяся в этом признаться. — Она не самый худший вариант, и я рада, что она пришлась всем по нраву, будет мне новая младшая сестренка. Только… мне кажется, что она тебе кого-то напоминает. Все-таки заметила. Казуки вздыхает.  — Аманэ. Посмотри на меня. Он пристально смотрит в послушно обращенные к нему потускневшие янтарные глубины в поисках плясавших в них озорных бликов. Казуки нравится видеть этих чертенят, в такие моменты его самого обычно заполняет странная эйфория, они дурачатся, смеются, болтают о всякой чуши, и это не оставляет после себя неловкого послевкусия. А сейчас их и след простыл. — Ты правда рада? Аманэ тут же опускает взгляд. — Казу… Ты можешь выполнить одну мою просьбу? Он в отчаянном запале даже не задумывается и машинально кивает, махнув рукой, мол, валяй.  — Поцелуй меня?.. Казуки сначала думает, что ему послышалось. Но тихая просьба звучит, повисая той самой неловкой тишиной, которой он боялся с самого начала. В это мгновение он крайне некстати вспоминает о Цукико. Поцеловал бы он ее? Да запросто. Но реальность быстро вытягивает из глупого плена мыслей. Осознавать собственный страх — жуткая вещь. Страх ли это одиночества, страх ли потери. Но в двадцать лет бояться поцеловать девушку? Придвинуться ближе, как в тот вечер, кажется почти невозможным, но он приближается неуверенно, опирается на согретое солнцем дерево, и медленно дотрагивается ладонью до ее щеки, точно отрезая себе путь к отступлению. Казуки не знает, что им движет, но осторожно касается искусанных губ с малиново-железистым привкусом, и неожиданно для самого себя — действительно целует ее, по-настоящему, жадно отпивая из получаши ладони, как когда-то по глупости представлялось уже несколько лет, хоть и с другой, правда. А еще в той подростковой фантазии не было этого глупого чувства, как делает невообразимый кульбит и колотится, точно снова оживая, сердце. Вот глупая принцесса. Этого выпрошенного поцелуя хватает, чтобы встряхнуть сложенную кое-как, не трудясь попадать в пазы, мозаику, и сложить ее обратно, как положено.  — Почему? — только и спрашивает Казуки. Хотя и ей впору задать тот же вопрос. — Хотела попробовать, что это такое, — тихо отзывается Аманэ, пряча взгляд. — Не знаю почему, именно с тобой. Только…думала, что ты откажешься. Просто… я ведь не знаю…они… а я тоже хочу… Слыша эту сбивчивую речь, Казуки прослеживает ее взгляд и, глядя на злосчастную коробочку, наконец вспоминает о существовании в свое время приметы. Прикоснуться к таким первой — значит следом за теми, кто будет их носить, обрести свое счастье. В голове точно что-то щелкает, и теперь все встает на место. Казуки смеется с облегчением, и видит, как плещутся в золотых радужках блестки, как расцелованные губы изгибаются в улыбке — на этот раз точно настоящей. На этот раз он совершенно уверен, что ему хочется поцеловать эту улыбку снова.

Тихо-тихо дева подошла к тебе И навек осталась внутри Подарила тебе то, чего тебе так не хватало И теперь тебе ее не прогнать

Каждый в семье имеет право на собственное счастье. Аманэ дает ему осознать смысл этой истины. Остается всего лишь дождаться, когда схлынет эйфория, сводящая с ума, и терпеливо научить ее этому же — отпустить себя из кольца ее имени, ее собственного кольца. А может, отпустить получится их обоих.