Настоящая принцесса

      Говорят, что огни Сентинеля не похожи на огни Даггерфолла.       Аубк-и выглядывает в оконный проем своих покоев. Они почти на верхушке одной из башен сентинельского дворца — и город лежит перед ней как на ладони.       Главная торговая улица, шумная дорога лавок, давно уже уснула. Аубк-и не видит даже, чтобы кто-то внизу копошился, собирая товары — лишь стремятся на свет из окон таверн, словно темные мотыльки, неторопливые от имперского винограда муравьи-гуляки и беспокойные муравьи-путешественники.       Ночь. Обычная, тихая-тихая сентинельская ночь.       Обессиленная Аубк-и, превыше остальных Девяти чтящая Аркея, готова сказать: мертвая.       Последние огни Сентинеля внизу растворяются постепенно, гаснут один за одним. Город еще не оправился от войны, которая — пусть и не шла в его землях — не прошла бесследно. Сейчас здесь не любят запоздалых чужаков.       Аубк-и обрывает себя на середине мысли — и смотрит наверх.       Говорят, те, кто когда-либо видел сентинельские ночи, не забывают о них даже на смертном одре. И Аубк-и верит. Чернота сентинельской ночи мягче алинорского бархата, Массер и Секунда — близко, но недостаточно близко, чтобы загораживать звезды.       А звезды — крупные и яркие, будто бриллианты в фамильном ожерелье, будто, если они и вправду дыры в Обливионе, вот-вот засосут, будто…       Аубк-и почти удается успокоиться. Почти.       Но в небе над нею — Лорд, в полный рост, в зените, а Лорд, хоть и кажется повелителем, всего лишь слуга.       Даггерфолл попросил ее отбытия из Сентинеля до конца Первого Зерна, месяца Лорда.       Мать решила отправить ее завтра и не дать времени даже до Фестиваля Клинков.       Аубк-и прикусывает губу, сильно и больно, намеренно до крови, только бы удержаться от вроде бы кончившихся уже слез.       Замок Сентинеля — первая крепость Ра Гада. Замок Сентинеля тысячелетиями защищал их от бретонов.       — Так зачем же нужен весь этот фарс?!       Ей не отвечают ни застеленная кровать, ни зеркальный столик с примостившимся рядом пуфом, ни строгие ряды подсвечников, ни даже небо и звезды.       Мать покачала головой, закрывая дверь на закате и предупреждая, что к рассвету она должна быть настоящей принцессой.       Служанки, те самые, которых она вернее всего считает своими подругами и которых, несомненно, отберут у нее еще до того, как зашуршит по бортам корабля Илиак, собирают в сундуки остатки ее приданого.       Аубк-и разжимает кулаки, смотрит на восемь красных полулун на ладонях и как-то заторможено, как-то деревянно надеется, что они хотя бы не сплетничают весело, провожая ее навсегда. Или, может быть, что кто-нибудь в этом замке…       Но — нет. Никто не услышит.       Замок Сентинеля спит. Вернее, притворяется спящим.       Мать отдает последние приказы о том, как именно должен вести себя эскорт — или, вернее, конвой. Лотун опять, наверное, проснулся от кошмара, в котором он заходит в комнату пропавшего три года назад брата — и видит в кровати скелет.       За утешением он всегда приходит к старшей сестренке. Мама не знает. Папа тоже…       Эта последняя мысль что-то ломает в ней, заставляет ноги подкоситься, а тело — упасть на пуф, вечно стоящий перед серебряным зеркалом.       Лотуну больше некому будет рассказывать о своих кошмарах.       …папа не знал.       Аубк-и смотрит на свое отражение и чувствует гадливость сама: под глазами залегли почти черные круги, а кожа — посерела от горя, будто данмерская. Она почти что похожа на данмера-полукровку — обострившимися от гнева скулами и неправильными глазами.       У всех ее братьев глаза голубые, в отца — Аубк-и в последнее время вздрагивает, заглядывая в них, видит отцовское отражение.       У ее матери — карие, почти черные. Глаза настоящего редгарда.       У нее — какое-то полукровое недоразумение.       Мать сказала ей что-то сделать с собой и быть настоящей принцессой?       — С этим ничего уже не сделаешь.       Слова неожиданно отдаются болью в груди. Звучат в резонансе с этой запертой комнатой, с этой бессонной прощальной ночью.       Ничего уже не сделаешь. Нечего было делать с самого начала — ее обещали принцу Готриду практически с рождения, не заботясь даже, вырастет она хорошенькой или страшнее гарпии.       — Это политика, — повторяет за матерью Аубк-и сотню, тысячу раз вдолбленную в голову истину. Политика. Сильные желают власти, слабые желают выжить. Слабые желают привязать к себе кого посильнее — и сильным приходится заключать союзы, чтобы становиться сильнее. И захватывать власть над слабыми, конечно.       Даггерфолл, Вэйрест да Сентинель — никого сильнее у залива Илиак не найти. Соваться в Нортпоинт, тянуться к имперскому востоку западу ни к чему — не его это игры. Игры короля Эдвира, родной дочери которого едва тринадцать, а приемной, данмерке, если и искать мужа — точно не здесь.       Это политика. Все предрешено, все было предрешено.       До одного маленького, ненужного до поры кусочка суши на выходе из Илиака, ровно посередине между хайрокским и хаммерфелльским побережьем — острова Бетони.       До одного страшного слова: война.       Отец — король Камарон — никогда не славился ни добродетельностью, ни умением уступать.       Позже, уже многим после того, как тело его уложили в гробницу, как ушли боль, шок и неверие, Аубк-и поняла: отец еще много чем не славился. Милосердием и терпимостью.       Благоразумием.       Противник отчаянно хотел мира.       Отец отчаянно хотел войны.       Сбылись оба желания: отцовское — раньше, потому что для его исполнения не нужно было прикладывать никаких усилий: лишь устроить резню, превратившую Антиклер, место переговоров, в место бойни.       Тайное желание матери, которое она не смела высказать иначе, чем поворотом головы или усталым взглядом в пол — тоже.       И это было ожидаемо: после Крингайнова поля у власти остались две вдовы, а переговоры скорбящих женщин редко заходят в тупик.       А меньше чем через год юный король, Готрид, со всей возможной почтительностью попросил ее руки.       И слово «политика» снова не обмануло: все осталось предрешено, как и было до того. Вопреки тысячам убитых и раненых, вопреки ограбленным и обездоленным — все осталось в точности как раньше.       Восемь полулун на ладонях — Аубк-и чувствует — исходят кровью. Кровью же сочится прокушенная почти что в мясо губа. Аубк-и пытается прийти в себя хотя бы с помощью боли, но не выходит — из серебряной глубины на нее смотрит никак не настоящая принцесса, скорее — прибрежная гарпия.       Все по-прежнему, кроме одного.       Ее будущий муж, принц Готрид, своими руками убил ее отца.       Аубк-и не может оторваться от гарпии в зеркале, ложится локтями на призеркальный столик. Мать никогда бы не разрешила, если бы увидела.       …мать ненавидит отца жениха, мертвого уже, до сих пор, горячей редгардской ненавистью. Ненавидит она и юного короля — холодным, невысказанным презрением.       Но отдает ему свою дочь. А… что, если начнет ненавидеть и ее?       — Начнет? — переспрашивает Аубк-и у гарпии в отражении, которая мало-помалу превращается в юную и очень усталую полуредгардку.       Она никого из них не любила.       Ни отца, который был жесток и требовал больше подчинения, чем любви. Ни Артаго, на исчезновение которого из замка больше всех внимания обратили не родители, но маленький Лотун. Ни… ее. Да и ни младших ее братьев тоже.       Ей нужны были правители для Сентинела: смуглокожие и сильные воины, будто бы Ра Гада из легенд, прожигающие насквозь глазами-маслинами, а не сияющие бретонскими нежно-голубыми глазами. Ей нужна была Настоящая Редгардская Принцесса, сдержанная и прячущая страсти в себе, как и она сама. Не ни на что не похожее недоразумение с характером предков.       Аубк-и проводит по зеркалу пальцами, и они оставляют за собой красный след. Кровь? Аубк-и почти и забыла.       …наверное, было бы лучше, если бы тот рыцарь из Ордена Свечи не узнал ее тогда, закутанную в тряпье, поймал и вернул в замок быстрее, чем кто-то заметил пропажу. Потому что вдруг — не заметили бы, как не заметили исчезновения Артаго?       А, впрочем, что теперь гадать? Аубк-и поворачивается к окну, и черная сентинельская ночь не кажется глубокой, будто омут или воды Илиака в шторм. По бессонным ночам, проведенным со слезами, спрятанными в подушку, Аубк-и знает, что скоро начнется рассвет.       Наверное, было бы легче, если бы она сбежала в какой-нибудь храм Пути Меча в маленькое королевство рядом с Сентинелем. Родителям бы было все равно, как и на Артаго, три года как пропавшего и три года как не разыскиваемого. И ей было бы легче: не злиться сейчас, не плакать уже месяц в подушку.       Сложнее было бы только маленькому Лотуну: в своих ночных кошмарах он видел бы двоих.       Аубк-и всегда любила Диридж Терер, но в Даггерфолле его не будет. Ничего в Даггерфолле не будет: ни улыбчивого мастера меча, который позволял ей следить за занятиями братьев и даже — нечасто, правда — принимать в них участие. Предшественники — потомки Ра Гада. Предшественники воины и пришли для того, чтобы воевать, и в каждом их сыне и дочери горит этот воинственный огонь.       Из Книги Кругов Аубк-и знает лишь избранные, не-очень-опасные отрывки, всего сотню-полторы из более чем десятка тысяч движений — но хватает и этого. Свечи, почти догоревшие, падают из подсвечников, но не успевают устроить пожар, лишь опаляют кое-где дорогие ткани, портят их безвозвратно. Потом — попадают под голые стопы Аубк-и, которой не больно, а если и больно — то больно правильной, очищающей болью — и тихо гаснут.       Потом движения заканчиваются, и Аубк-и рвет покрывала и одеяния, которые точно не возьмет с собой. Ткань хороша, лучшая в Сентинеле — но Аубк-и упряма и яростна, и все-таки самую каплю сильнее сплетений волокон и швов.       Перед своим выходным платьем Аубк-и останавливается, но — решает не трогать. Она же должна быть настоящей принцессой.       Пуф, немного поразмыслив, она просто переворачивает, а зеркало роняет — не выкидывает в окно, как хотела сначала. Внизу может прогуливаться рыцарь из Ордена Свечи, а никому из них она зла не желает — даже тому, кто так вовремя ее поймал.       Аубк-и оглядывает комнату с улыбкой. Все, что могло быть разворошено, перевернуто или испорчено — разворошено, перевернуто, испорчено. И мать может ругать сколько угодно и кого угодно — ее, принцессы Сентинеля Аубк-и, здесь больше не будет.       Будет где-то там Аубк-и, королева-консорт Даггерфолла.       Остается еще одно.       Аубк-и садится на корточки и смотрит в лежащее на полу серебряное зеркало. Она больше не похожа на то ли данмера, то ли труп: раскраснелась, вновь посмуглела, почувствовала жизнь. Синяки под глазами украдут дни на корабле в путешествии через залив — все равно, кроме как спать, делать там благородному грузу нечего. Не это главное.       Аубк-и смотрит в зеркало, пока ей не кажется, что из глубины зеркала на нее смотрят холодные глаза королевы Акорити. Пока не уходит все: и ненависть напополам со страхом, и ярость напополам с отчаянием.       Через полчаса из отпертых покоев будущей королевы Аубк-и выходит Настоящая Принцесса.       Ее выдают лишь мешки под глазами, восемь алых полулун на ладонях да кровящая губа — но первые скрадывают простейшие иллюзии, а с остальным в мгновение ока разбирается отданный ей матерью лекарь.       Королева Акорити смотрит тяжело, обжигает черными глазами — но не говорит ничего: ни слов поддержки, ни слов прощания. Лотуна и Гретлига просто нет: не их это дело, не их — теперь — сестра.       К приходу эскорта маска становится идеальной.