aequanimitas

Запотевшее паром стекло в дешевом отеле практически не отражает хрупкую, едва заметную в толпе людей фигуру, которая порой даже не видна из-за своей прозрачности. Не то, чтобы Лухан был призраком, или еще чем-то. Просто порой люди сами хотят, чтобы их не замечали. "У тебя красивые глаза," — проносится у того в голове, и он со всей силы сжимает пальцами раковину, зажмуриваясь. Только не этот голос. Только не голос, который принес ему столько боли, но одновременно столько радости и столько нежности. "У тебя красивая улыбка," — тихий шепот продолжает расхваливать внешность блондина, пока тот чуть ли не давится собственными слезами, через раз надрывно вдыхая горячий воздух, пропитанный паром. Пальцы до боли сжимают раковину, и царапают ее едва отросшими ногтями, пока их хозяин сползает на пол, и закрывает рот одной рукой, стараясь унять дрожь во всем теле и мутность во взгляде. "У тебя прекрасный смех," — на этой стадии Лу взрывается, и надрывно, больно и истерично кричит, но крик выходит слабым, и едва выходит за пределы небольшой ванной комнаты. И потом тот ударяет кулаком кафель, будто вымещая всю боль и ненависть, но на самом деле он хочет ее выбросить. Он хочет избавиться от той ноши, которая царапает его плечи, ломая и выворачивая кости наизнанку, прорезая тонкую, словно крылья бабочки, кожу, и позволяя алой, словно та шелковая простынь, крови прекрасно пачкать его кожу, раскрашивая ее так, как ей хочется. А второй раз в горячей ванне уже не так приятен, как хотелось бы: вода ошпаривает кожу, и Лухан лишь шипит, но делает глубокий вдох, погружаясь с головой в уже мутную воду. Минута. Две. Три. Пять. А потом сильный рывок — и кости начинают стучать от сильного порыва ветра. Медленно открыв глаза, Лу увидел отнюдь не ту комнату, в которой он был, а самое настоящее ночное небо с кучей звезд, которые сверкали, словно маня к себе. Облака кусочками таяли на небе, и порыв ветра лишь ускорял это. На нем была майка, доходящая до колен. Волосы снова были мягкими и кудрявыми, а на теле не цвели синяки. Наконец-то, — было единственной мыслю, которая заполнила голову блондина, и тот, в удовольствии прикрывая глаза, начинает наслаждаться мимолетной радостью за свою прогнившую, усталую и серую жизнь. Где-то там, внизу, на Земле, было столько много боли, а тут было... было... было спокойно. Мягкие кусочки облаков парили в небе, и Лухан каждый раз смахивал их рукой, чтобы потом смотреть, как они снова собирались воедино. Хочу спуститься ниже, — и он летит вниз. А просыпается отнюдь не на холодной земле, а в холодной воде той самой ванны. Ирония. Глупая усмешка на губах, и худая рука ерошит собственные волосы, не обращая внимания на холод. Смерть стояла за его плечом, но не забирала. Не забирала... Ведь смерть наяву. Далекое будущее, казалось, должно быть радужным и многообещающим. Но жизнь очень странная штука, которая преподносит все, что можно. В 2045 году мир достиг наивысшего расцвета. Людям можно было не беспокоиться о смерти, ведь средняя продолжительность жизни человека длилась двести лет. Ученые, которым этого было мало, разработали препарат, называемый Eternity*, который вовсе делал людей бессмертными. Новые технологии, небоскребы — все это стало настолько привычным, что уже перестало радовать глаз. Ученые давно позабыли о предупреждении глобального потепления, которое могло произойти. Все отмахивались, и в 2050 проблема достигла своего апогея. Все льды растаяли, затопив многие города. Казалось бы, хуже не бывает. Люди, только оправившись после одной катастрофы, даже и не обратили внимание на вспышки на Солнце. Заметив все это, стало поздно. Жар сжег всю зелень, высушил все океаны. Мизерное количество воды, оставшиеся на Земле, не давали надежду. От такой жары огромные атомные станции взорвались, истребив тысячи людей. Оставшиеся люди потихоньку умирали в непригодных для жизни условиях. Остальные мутировали.

***

Утром он проснулся в той же ванне. Мутная от крови вода студила, казалось бы, горевшую кожу — последствие наркоты, которую ему вчера толкнул Исин. Глупый сон, который не давал надежд и лишь давил на больную точку, которую омега так тщательно прятал внутри себя, лелея. Голос умирающего папы-омеги до сих пор эхом отдавался в ушах, провоцируя вновь набежавшие на глаза слезы. В этом мире не осталось ничего, кроме грязи. Лишь секс, наркота и обжигающий горло алкоголь. Люди разучились улыбаться. Омеги торговали своим телом за гроши, призывно выгибая пластичную спинку и обводя кокетливым взглядом огрубевшие за годы тяжелой работы мускулистые плечи альф. Те же пялились на привлекательные личики и попки. Это стало обыденным. Раз мир катился в тартарары, то почему бы не окунуться с головой в мир дерьма? Наркотики продавали прилюдно на рынке, где в следующем полуразрушенном здании можно было купить лекарства. Лухан скалится, сжимая в руках новенький пистолет, который выбил вчера у какого-то альфы. Снятый с предохранителя, готовый размазать чьи-то мозги причудливым узором своей прелестной пулей. — Блядство, — шипит блондин, резко разворачиваясь и ставя подножку привязавшемуся к нему мальчишке. Именно мальчишке. Тот упал, тихо пискнув и поджимая пострадавшую ногу, подняв голову и в упор смотря на него. Лухан фыркнул, небрежно размяв шею. — Чего надо? — Я-я... Увесистое оружие приятно холодило разгоряченную кожу. Омега обвел ствол указательным пальцем, довольно улыбаясь и направляя пистолет на мальчишку. — Мозгов лишиться вздумал? — Нет-нет! — в испуге заверещал тот, размахивая рукой. Забытое пострадавшее колено выглядывало из дырки на штанине. — Просто тут все тебя знают, и ты... крутой. Вот я и решил за тобой пойти. Парень вздохнул, раздраженно пялясь на сопляка. — Слушай, иди к своей маме или кому-нибудь другому. Ты, блять, альфа, а ведешь себя, как зажатая омежка. — Но мы же истинные! Ты не чувствуешь? Ярость закипала в крови. Этот мир не меняется: альфы глупо надеятся, что истинность спасет их от всего дерьма. Только в эти сказки глупо верить, это знает любая омега. В этом мире любви не место. Нужно уметь сносить башку каждому прохожему, кто позарится на тебя — зараженным тем более. — Ты не отстанешь, так? — мальчишка яро закивал. — Тебе сколько? — Шестнадцать. — Блять, — протянул Лухан, пряча пистолет в карман потрепанных джинс. — И нахуй ты мне сдался? Про истинность впаривать будешь — нарисую картину на стене а-ля "Мозги юного дарования". Усек? Альфа кивнул. Лухан довольно хмыкнул, продолжая свой путь и каждый раз закатывая глаза от довольного голоса малявки, увязавшегося за ним. Жаркий воздух резал легкие с каждым вздохом. Воды не было. Лухан прибавил шаг. Облака отчаянно сжирали голубизну неба своим прожорливым ртом, закрывая палящее солнце. Темнеет. Темнота всегда означала опасность. Куча зараженных, скитающихся по пустынным улицам в поисках жертвы и издающие булькающие звуки, скаля свои беззубые рты с кучей гнойных волдырей на языке и лице. Ошметки отваливающейся кожи и мышц, которые свисают с костей. Все это вызывает рвоту, которая огнем жжет желудок и пищевод, которую приходится из-за всех сил сдерживать. — Пошли быстрее, мелочь, — буркнул омега, ловко перепрыгивая высокий проржавевший забор, приземляясь и кашляя от поднявшейся пыли. Мальчишка так и стоял по ту сторону, нервно кусая губы и смотря на преграду. Его "товарищ" крикнул, чтоб поторапливался, заходя в убежище и сбрасывая сумку с патронами и едой, устало валясь на диван. Тот жалобно скрипнул, прогнувшись под весом второго тела. Альфа тяжело дышал, с опаской смотря на другого парня, который вытащил пистолет, любуясь на него. — Проясним ситуацию, мелочь: ты помогаешь мне, я, соответственно, тебе. Будешь нервировать — выброшу на съедение зараженным; будешь ругаться и лезть на меня — вышибу мозги, и даже стирать их со стены не буду. Эдакая картина современности, — хмыкнул он. Альфа испуганно кивнул. Омега заперся в комнате, а альфа с интересом разглядывал убежище. Убежищем служил старый гараж, заваленный кучей барахла и тряпок. Повсюду песок. Обшарпанный стол, пара бутылок колы, плед, и сумка, с которой ходил омега. Альфа осторожно постучал в дверь комнаты, которая, на удивление, была не закрыта. Омега сидел на кровати, протирая свой и так чистый пистолет. Мягко водил по нему тканью, любовным взглядом смотря на оружие. Альфа надул губы, привлекая к себе внимание. Парень лишь вздернул бровь, холодным взглядом прожигая зияющую дыру на потрепанной майке младшего. — Как тебя зовут? — задал вопрос альфа. — Лухан. Альфа надулся, ожидая большего. Каждое резкое слово бьет, как пощечина. Он не знает, почему омега не улыбается. Но после думает, что апокалипсис хорошенько измотал хрупкого парня, который не показывает это. Упорно показывает ледышки на дне тепло-медовых глаз и теплую линию губ, которую хочется зацеловать. — Я Сехун. Омега кивает, возвращая свое внимание к пистолету. Неловкое молчание давит на плечи стокилограммовым грузом, заставляя и Сехуна сжать губы в линию, чтобы не задать очередной вопрос, на который Лухан снова закатит глаза — единственное, что он часто делает. Крики обезумевших слышны за окном, стекла которого побились. Или были выбиты, кто знает. Дальше идет какофония из чавкающего человечьего мяса, клацание зубов и хруст ломающихся костей. Аверсия не давала спокойно сглотнуть подступающий ком. Аккомодация никак не наступала — он все еще хотел выблевать потроха от этих звуков, в отличии от омеги, который с нечитаемым выражением лица пялился на желтую от водных разводов стену, изредка постукивая пальцами по гладкому стволу пистолета, готовому выстрелить в любой момент. — Иногда я хочу сказать, что у меня чертова анальгезия, но не могу, — хмыкнул омега, видя отвращение на лице мальчишки. — Раньше я был таким, как ты: жил и радовался, несмотря ни на что. Теперь я понимаю, что жить одним лишь позитивом и срать радугой — лишь иллюзия, которую человек себе строит, чтобы успокоиться. Апокалипсис — ёбаная в рот тварь, ждущая тебя за поворотом и желающая вонзить нож в глотку, да поглубже. Даю совет, мелкий: учись скрывать ото всех свою боль, или сломаешься до того, как сдохнешь от руки безумца. — Почему ты стал таким? — недоуменно спросил Сехун. — Я омега, — пожал плечами Хань, не отрывая внимательного взгляда широких глаз от стены. — Омегам здесь труднее. Есть два варианта: либо ты прогибаешься под другими, либо другие прогибаются пред тобой. У меня давняя абулия, граничащая с апатией. Сехун замолчал, возвращая вес на свои плечи. Понимая, что не ел с утра ничего, кроме старого ломтика хлеба с чем-то, он облизнул пересохшие за весь день на солнце губы, смотря на омегу. — Жратва в сумке. Ешь, пока не стухло на такой жаре, — бросил омега, положив пистолет рядом с подушкой. Скинув с ног тяжелые ботинки, он утонул в на вид мягком одеяле и подушке, мгновенно забываясь хрупким, как их начинающаяся дружба, сном. Через час музыка за окном стихла, а шаркающие шаги удалились. Мальчишка вздохнул с облегчением, ютясь на диване, укрытый пледом. Его спокойный сон был прерван спустя пару часов. Сквозь мутную пленку он видел возвышающегося над ним Лухана, который держал пистолет в одной руке, сумку — в другой. — Валим, — было единственное слово, которое Сехун расслышал за секунду до начавшейся стрельбы.

***

Свист пуль до сих пор отдавался в ушах, противно звеня. Банда людей, решивших напасть на здание, значительно превосходила численностью и запасом оружия. Зато у Ханя была натренированная годами рука, крепко сжимавшая тонкими алебастровыми пальцами пистолет, убивая одного за другим. Сехун хвостиком бежал следом, не желая отставать или отхватить пулю в лоб или еще куда-то. Они укрылись где-то за городом у какого-то парня, которого Хань ласково назвал "Чанни". Он опасливо озирался по сторонам, вздрагивая от воющих голосов безумцев. Они скитались небольшими группками, разыскивая очередную жертву, увядая с каждой секундой. Омега снова начал протирать пистолет, что-то цедя себе под зубы. Небольшая ранка на лбу, полученная при столкновении с оградой, покрылась кровавой коркой, уродливо закрывая неглубоко рассеченную кожу. — Стрелять умеешь? — неожиданно спросил парень. — Ну, умею. А что? В руки ему положили такой же пистолет, который минуту назад так любезно чистил Лухан. Он коротко растянул губы в подобии улыбки, снова садясь за стол. — Лухан, — омега вздрогнул от того, как хрипло прозвучал обычно тихий голос малявки. Он поднял голову, не отводя цепкого взгляда от прикусившего губу альфы, стоящего рядом. — Что? Вместо ответа обветренные губы мягко коснулись его собственных, сминая. В поцелуе не было и намека на пошлость — простое, нежное и мимолетное прикосновение. Единственная нежность, которую получил омега за столько лет. Он растерянно смотрел в глаза напротив, видя смешинки в тягуче-темных коричневых глазах. Они отстранились друг от друга, не отводя взглядов. Лишь поверхностное дыхание и вой безумцев разбавляли тишину, не давая ей, как прежде, сесть на плечи парням, не давая спокойно вдохнуть. Это было глупо — целоваться, будто в последний раз, хотя знали они друг друга лишь день, а то и меньше. Но бьющееся в ритме стаккато сердце омеги почему-то не болело, как прежде. Оно было слишком спокойно. Будто это было правильной вещью. Будто Сехун был правильным человеком. — Еще раз так сделаешь — вылетишь отсюда, как мозги у того лысого. — Ты не говорил, что нельзя целоваться во время апокалипсиса. У Ханя было чертово апноэ, но ему было плевать.