Командор и королевич

Петроград, июнь, 1915 год. Ул. Разъезжая д. 31, квартира Ф.К. Сологуба, окончание званого ужина. - Это что же, для рекламы? – Спросил я не без насмешки, все не переставая разглядывать его пастушковый наряд. - Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем... – начал он бойко так, жарко, искристо, с вызовом, смотря на меня снизу вверх, из-под упавшей крупными золотистыми кудрями на лицо челки, но отчего-то запнулся, - Мы уж как-нибудь... по-нашему... в исконной, посконной... Мне вдруг захотелось улыбнуться этому так враждебному к моему футуризму, но смешному и милому мальчику. Однако нечто подобное просто сделало бы меня в его глазах еще одним Городецким, с первых же минут знакомства влюбившимся в очень деревенские стихи или еще чего похуже. Нет уж, увольте от такого бездумного подчинения этой святой простоте. - Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите! – уже перешагнув порог, сказал ему на всякий случай. - Неправда это! Этого самого, нашего у русского человека не отнять! В крестьянстве вся Русь! – возражая с убежденной горячностью, прокричал мне этот забавный пастушок, следом выбежав на лестницу и готовый уже вот так, в одной рубахе, кинуться за мной следом. И, наверное, если бы не Клюев, словно застыдившаяся мамаша развращенной дочки, увлекший его обратно, мы с этим юнцом сцепились бы прямо на ступенях. Я дождался их внизу, привалившись в кирпичной стене и пожевывая папиросу. Сам не знаю, зачем, так, от нечего делать. Когда входная дверь, скрипя, открылась, то на улицу вышла вся троица, во главе с шумно разглагольствующим парнем, что-то ворчащим про то, что никто ему не нужен, и что всякие «гиппиусихи» и «старые хрены в пенсне» своими дешевыми рецензиями не помешают ему стать великим мировым поэтом. Кажется, меня тоже поносили не самыми лестными словами. Ну, и черт с ним. Я оторвался от кирпичной кладки и как можно громче кашлянул, так что Николай даже подпрыгнул от неожиданности, впечатленный моей, неясной в сумерках, высоченной фигурой. - А! Это ты! – вдруг взвился пастушок, уже вновь готовый вступить со мною в неравное противостояние. - Сереженька, не надо, полно тебе, - ласково заворковал с ним Клюев, хватая острый мальчишеский локоть. - И то верно, Сергунька, пойдем. Извини уж его, Володя, эмоциональный больно, - улыбнулся Городецкий, хотя сам и души то не чаял в своем Сергуньке. Меня это еще больше развеселило и, по-прежнему не выпуская изо рта папиросу, я сказал им: - А одолжите-ка мне вашего Есенина? Клюев нахмурился, подозрительно глядя на меня из-под своей странной обитой мехом деревенской шапки, которую надел сегодня под стать народному своего подопечного. Июньский вечер был необычайно теплый, возле раздутых, словно маленькие тусклые звезды, уличных фонарей летали беспокойные толпы мушек, и все было тихо. В этой тишине, лишь изредка нарушаемой хриплым собачьим лаем, стояли мы вчетвером: я, глубоко засунув руки в карманы, спокойный и опять улыбающийся Городецкий, Николай и кудрявый пастушок, все это время не произнесший ни слова. Мне было и смешно и жалко его способную мальчишескую душу, уж слишком влияли на него эти столичные мужики, но что-то подсказывало, что в глубине этих васильковых глаз есть лукавая искра, из-за которой в скором времени он уже не позволит, ни волосы себе гладить, ни поясок подвязывать. - Что, миленок, пойдешь со мной? – совсем фамильярно сказал я ему. - А пошли! – хмыкнул он в своей развязной сельской манере и в два быстрых широких шага поравнялся со мной, оказавшись вне света фонаря. Вот и прошли мы рука об руку по слабо освещенным, почти темным улицам Петрограда, совершенно ничего друг другу не говоря, а только стуча каблуками по тротуарам. Помню только, что чувства у меня в тот вечер были чуть ли не самые приятные и спокойные. *** - Эй, чего притих-то, малец? - А мне почем знать? Сам позвал с собой идти, а теперь как воды в рот набрал! – моментально парировал Есенин, остановившись напротив меня и приняв мою, ставшую уже фирменной, поэтическую позу. - Так, а чего ты согласился идти, не спросив зачем? Вдруг у меня намерения не добрые? Город незнакомый, «папаш» твоих рядом нет. Увидав, как он напрягся, я не сдержался и захохотал так, что живот свело, и слезы на глазах выступили. Есенин тоже посмотрел на меня, сначала нахмурившись, забавно так брови сведя к аккуратному носику, а потом тоже залился смехом. Мы не могли остановиться, так что в итоге разбудили косматого пса, сидевшего на цепи в одном из дворов, и он уже своим воем поднял на уши своих родственников в ближайших домах, шум поднялся невообразимый. Ночь, собаки брешут, а мы стоим, согнувшись пополам и хохочем. Какая-то пожилая женщина, жившая на первом этаже, распахнула окно, глянула на нас маленькими злыми глазенками и стала ругать, самым что ни на есть русским матом, да норовила позвать полицию. Мы с Есениным опасливо обернулись в ее сторону и дали оттуда деру, остановившись только через квартал, чтобы перевести дух. Дальше шли спокойно, увлеченно обсуждая какую-то чепуху. – Я тут не был еще. Что за улица? - Надеждинская, – ответил я ему и после уже сам удивился, как мы тут оказались – тут находилась моя квартира. - В гости пойдем? - Пойдем, - улыбнулся я. – Третий этаж, девятая. - Нет, ну а чего еще делать-то? Нечего, значит, в гости. Так мы и пошли в гости. Уже поздно было, все соседи, да и жильцы ближних домов спали, и только у меня одного горел слабый рыжеватый огонек. В этом уютном золотом свете я пригласил моего случайного, а, может быть, и нет, гостя пройти в скромно обставленную квартиру. Забавно было наблюдать за тем, как он не скрывает интереса и удивления, сконфузившись, жмется к стене, не зная, куда бы деть себя. - Да ты не стесняйся, садись на кровать, если захочется, диванов не держим пока, - сказал я Сергею, а сам пошел на кухню чайник ставить. Чем угостить парнишку я и понятия не имел, потому, как последнее время сам помышлял то у одного, то у другого, так что совсем осунулся. Однако вскоре мы уже довольствовались одним лишь сладким чаем, придя к общему соглашению, что, несмотря на скучный и пошлый визит в дом по адресу Разъезжая 31, поужинали мы плотно и вкусно, так что даже наш получасовой марш бросок не заставил проголодаться. -Я давно уже, с детства пишу, - говорил мне Есенин, - Этот уже вроде части меня, я весь отдался стихам, понимаешь? -Понимаю, понимаю, - соглашался я, прихлебывая чай и смотря в эти горящие и искрящиеся глаза в рыже-золотом свете лампочки. Приятно было с ним говорить один на один, легко и непринужденно обо всем. Да, обо всем, что не касалось поэзии. Так отметил я про себя, когда мой собеседник запальчиво упомянул, что моих стихов он мало читал, но все равно считает, что нет в них никакого порядка, да и колючие они совсем, аж глазам больно. - Так что же я, княжна какая пушкинская, чтоб в стихах все мягко было да намарафечено? Наше дело мужское, революционное и поэзия должна быть соответственная. Некогда мне юбки крахмалить. На это Есенин только фыркнул, стал опять свое гнуть и, чтобы избежать излишних пререканий, я предложил ему почитать его собственные стихи. Ясно было, что любит он их больше, чем что-либо на свете, а мне начинало казаться, что я начинаю любить его самой нежной любовью, на которую только был способен в свой двадцать один год. Глядя, как Сергей читает, приподнявшись и поставив одно колено на стул, в поэтическом экстазе от собственного голоса устремив взгляд куда-то к потолку, я просто не выдержал и тихонько признался себе, что деревенские стишки не такие уж и дурные. - Ну, как думаешь? Годится такое? - кончив, торопливо заговорил Есенин, словно боялся, что все очарование его выступления улетучится. - Гм, годно-то оно годно, но нас этим все равно не переплюнешь. Разве что девушек очаровывать. - Так ведь я и читал про любовь, - фыркнул он, явно недовольный произведенным эффектом. - Но погоди у меня! Сейчас, сейчас... И, промочив горло, парень принялся читать по памяти такие стихи собственного производства, в которых невольно чувствовалась какая-то непонятная, неокрепшая, еле теплящаяся сила. Если свои стихи я писал так, что не в бровь, а глаз, резко и точно, то здесь же Есенин предпочел иной путь. Еще сам того не осознавая, он селил в голове слушателя идею, которая после оставалась там так долго, что становилось жутко. - Это все о смерти было, - нахмурившись, обратился я к нему. Мрачные темы одиночества, страдания и, в конце концов, самоубийства ненадолго вернули меня в те страшные месяцы, проведенные в тюрьме, в одиночной камере. Что тут еще сказать? Мне было шестнадцать, я был напуган и потрясен. Такое бесследно не проходит, уж поверьте. Беспокойное напряжение и крепко сжатые челюсти остались, как хроническое заболевание. - Да. А что? – непонимающе спрашивает меня пастушок, ежась и тихонько зевая куда-то в сторону. - Да так. Чаю еще хочешь? - А можно? - Нужно. - Так как стихи-то? - Хорошие, - коротко бросил я и вновь отправился на кухню, чтобы вскипятить воды. По известным причинам продолжить этот разговор отчаянно не хотелось, но не выставишь же за дверь человека вот так ни с того ни с сего? Мол, проваливай, дружок, а то я сию секунду озверею и выбью из тебя весь дух. Глупости какие, всего-то поближе рассмотреть его хотел. Но вернувшись обратно, я понял, что никто никуда сегодня больше не пойдет, по крайней мере, ближайшие десять часов, не меньше: Есенин крепко спал прямо за столом, уронив белокурую голову на руки. Некоторое время я стоял в нерешительности, склонившись над ним, разглядывая умиротворенное лицо спящего ребенка, которому явно снится сон, потому как длинные ресницы у него чуть подрагивают, а губы едва приоткрыты, все решал, разбудить его или нет. Ну, проснется, дальше что? Куда его сонного и ершистого такого денешь в два часа ночи? В общем, пока я думал и соображал, Есенин на моих руках уже перекочевал на кровать и сопел в свое удовольствие, распластавшись на животе. - Уж простите, ваше королевское величество, - ворчливо сказал я и, без особых усилий пододвинув ни сколько не противящегося пастушка, прилег рядом и моментально начал засыпать, ощутив под собою, казавшийся тогда божественно мягким, матрац. Хорошо было, мягко и тепло под боком, даже жарко, а в голове все еще беспокойно мелькали воспоминания давно прошедших дней. Тем не менее, наша с Сергеем встреча или, как уже вполне можно сказать, тесное знакомство, было не иначе как кстати: мое навязчивое ощущение угрозы одиночества, особенно обострившееся в новой квартире, сегодня совершенно не дало о себе знать. Ничего не было вопиющего в том, что мы с ним познакомились только сегодня. Почему нет? Ведь есть в этом что-то особенное, то ли родственные души мы были уже тогда, то ли нам еще суждено было ими стать, но мы так и не стали и оттого всю жизнь, тоскуя и стыдясь быть осмеянными, гонялись друг за другом. Ирония-то какая. Стыдящийся быть непохожим на других футурист. Есенин рядом со мной завозился, пытаясь улечься поудобнее, точно как дети ворочаются во сне, предварительно накапризничавшись и пролив жалостливые слезы, лишь бы только мать не заставила ложиться, а потом сами же не хотят встать. До меня долетели какие-то несвязные звуки, среди которых я почти не смог ничего вычленить. - …береза… тишине… И потом еще. - …снежинки… в золотом огне.* - «Снежинки какие-то, а ведь лето сейчас. Черт знает, что у него там в голове творится,» - с этими мыслями я окончательно уснул, а пастушок потом неосознанно крепко прижался ко мне, грея свои холодные руки, словно снившаяся ему зима и правда была такая настоящая, такая снежная. * С. Есенин «Береза», 1913.