Командор и королевич

С того дня Есенина я какое-то время больше не видел, хотя распрощались мы с ним вполне себе тепло и по-дружески. Проснувшись раньше меня таким бодрым и свежим, будто бы выспался на всю оставшуюся жизнь, он умылся и торопливо ушел, отказавшись от моего предложения проводить его, и даже не позавтракав. - Не нужно, я и сам доберусь, - странно улыбнулся мне пастушок, натягивая сапоги, - Ну, свидимся как-нибудь. Не забывайте меня! - Забудешь тут, как же! Мы пожали друг другу руки, и он ушел. Понимал ли я тогда, во что обойдутся мне эти отношения, о которых пока и речи не шло? Конечно, нет. И о том, что наша следующая встреча положит им начало, можно было только догадаться, но никого из нас это по воле случая не потревожило. Получив заряд энергии от меня, подкрепленный питательной животрепещущей ненавистью ко всякой критике и желанием как можно скорее быть услышанным, пастушок принялся за работу, ну а я уехал на время и вернулся в начале июля. В городе почему-то было невыносимо жарко, так что пот катился по спине, а холодная вода, два стакана которой я вылил себе на голову, теперь стекала по длинным волосам и оставляла обильные мокрые пятна на рубашке. Мы с Давидом сидели в парке, я прочитал ему отрывки «Облака в штанах» и теперь молчал, откинувшись на спинку лавочки. В ушах у меня звучал собственный голос, который все пересказывал и пересказывал поэму, чтобы я нашел в ней недочеты. - Вот задумался же! Слышишь меня, нет? Эй! - Да-да, что? - Я говорю, парень тут новый появился, поэт, но не из наших. - И что? - Да вот ходит с Клюевым под ручку, оба ряженые, как шуты. На вечерах поэтических выступают с частушками, вздор какой-то! Парень этот пушисто-белокурый, Есенин фамилия. Я усмехнулся и тряхнул головой так, что обрызгал Давида, а он недовольно посмотрел на меня, вытираясь рукавом. - Так какая же это новость? Видели, знаем. За то время, что я отлучался из Петрограда, мои мысли были полностью заняты работой, нежели чем-то другим, всюду меня сопровождало приятное ощущение работоспособности, так что о Есенине я вспомнил всего лишь раз или два, не больше. Но теперь же, при одном его упоминании в груди приятно дрогнуло, видимо, отозвалось, то нежное почти любовное чувство, которое я испытал в первый вечер нашего знакомства. - Ты его знаешь? - Ну, знаю. Способный довольно-таки. - Это ребячество, - возразил Бурлюк, махнув рукой. – Я тебя не узнаю последнее время. Что с тобой? Лохматый как черт, щетину вырастил, рубашка из штанов торчит. - Вот привязался же! – я шутливо пихнул его в бок, и когда он наклонился, спросил. – Пойдем, выпьем чего-нибудь вечером? - Пойдем, только ты уж обсушись, а то решат, что Маяковский свихнулся от жары. В тот вечер, четвертого июля, мы так никуда и не пошли. Ну, как не пошли, мне пришлось отправиться одному, потому что у Давида неожиданно появились неотложные дела. Меня это слегка огорчило - обязательно хотелось побыть в чьем-то обществе, а тут на тебе, дела. Заняться было решительно нечем и вот, в половину десятого я сидел в одном из многочисленных кафе, которые стали прибежищами для таких же поэтов, курил и обводил огрызком карандаша буквы в газете, забытой кем-то на столике. Меня довольно часто узнавали на улицах, бывало, иду я, а какая-нибудь милая гимназистка окликнет меня и, смущаясь, поинтересуется, действительно ли перед ней Маяковский. - Да, - говорю я, улыбаясь. Мне отчаянно хочется понять, что же она щебечет мне своим детским голоском, что говорят ее широко открытые глаза, мне кажется, что ее интересуют мои стихи, но все кончается по обыкновению тем, что она или робко просит меня об автографе или, вдоволь налюбовавшись, бежит дальше. Возможно поэтому, все мои попытки поухаживать за понравившейся девушкой и были столь скоротечными. Любовь, переполнявшая меня вновь и вновь, когда я держал хрупкую белую ладошку, целовал на прощание нежно розовые губы, была так велика, что ни одна моя пассия еще не смогла понять и разделить ее со мной. Как бы сентиментально это не звучало, как бы смешно не выглядело на фоне моего могучего и тяжелого внешнего вида, это все сущая правда. Я просидел еще с четверть часа в полном одиночестве. За это время мне приглянулся пожилой подвыпивший мужчина, уморенный душным вечером, который сидел в метрах трех-четырех от меня, повесив свою покрытую седым пушком голову. Его сморщенное старческое лицо с крупным носом и круглым подбородком как-то само собой появилось на относительно пустом кусочке газеты, и теперь он казался мне еще более сонным. Так, пока я разглядывал свой ленивый рисунок, в кафе вошли новые посетители, и голос одного из них я узнал сию секунду. - Да отстань же ты! - Слушаться меня будешь, халтурщик! Давеча еще послушный был, а как снюхался с этими своими, так управы на тебя нет! - Ну, ради бога! Хватит уже драть горло! - Поговори у меня еще, теленок эдакий! Все это походило на более чем нелепую сцену перебранки отца с сыном. Я поймал взглядом лицо пастушка, аккуратные черты которого мне слегка забылись. Он хмурился, кусал губы, отводил взгляд, но покорно сел за один стол с Клюевым, понимая, что это не самое подходящее место для выяснения отношений. Интересно было то, что на Есенине не было уже ни косоворотки, ни сапог, ни пояска, а только белоснежная рубашка, которая делала его совсем уж хрупким и худым, светлые брюки, ботинки, да и вообще весь он был светлый, пушисто-белокурый, как сказал Давид. Клюев что-то говорил Сергею, сначала наклонив его голову к себе и крепко держа за руку, потом отпустил. Есенин же и вовсе не желал его слушать, смотрел все по сторонам, совсем пристально разглядывая посетителей, и вскоре увидел меня. - Маяковский! - радостно завопил он, чем вызвал недовольные взгляды и шепот, и кинулся ко мне через весь полутемный зал. - Здравствуй. - Чертовски рад тебя видеть! Пристроившись напротив меня так, чтобы быть спиной к Николаю, Сергей облегченно выдохнул. - Я тут посижу, ладно? - Конечно, - я тоже рад был его видеть, но виду особенно не подал. – Как поживаешь? - Как видишь, - горько хмыкнул Есенин и, подавшись вперед, полушепотом изложил мне причину его пререканий с Клюевым. Оказалось, что последнему было не по душе, что юный поэт больше не хочет выступать с ним вместе, а желает делать все самостоятельно, что стал он часто встречаться с девушками, а это, конечно же, мешало работе, и что сегодняшняя одежда совсем и полностью портила образ деревенского парня. - Вот оно что, ясно. И что делать будешь? - … и еще у самого уха ноет, мол, ты еще зеленый и ничегошеньки не соображаешь! Ха! Жил же как-то без него в Москве? Жил! Одежда ему не понравилась, но она ведь ничего да? - Очень даже ничего, по-столичному, - меня развеселила его напористая пылкая речь, то, с какой эмоциональностью он выговаривал каждое слово. – А я ведь говорил. - Что? - Что бросите вы все эти штучки народные. Деньги ведь неплохие сейчас получаете, так? - Ну, это другое!- Есенин припомнил предложенное мною пари и с досадою скрестил руки на груди. - Да ну? А впрочем, это и не важно. - Да… - помолчав какое-то время и заинтересованно разглядывая мои каракули на газете, он сказал, - Ты должен мне помочь, прямо сейчас. - О, неужели нужно убить кого? Скажем, твоего усатого мужика, который тебя глазами пожирает? - Да я серьезно, Маяковский! Что, смотрит, да? Вот и пускай смотрит. Делаем так: ты идешь к выходу, а я за тобой спрячусь… - Может мне тебя еще раз на руках понести, а? Тоже мне, мастер скрытности. - А это идея! Дальше все обернулось совершенно невероятным спектаклем, и я решил, что обязательно попробую себя в роли актера, если еще подвернется возможность. Мы заговорщицки улыбнулись друг другу и, перекинувшись парой нужных фраз, разыграли настоящую сцену: Есенин вскочил как ужаленный и, ударив кулаком по столу, напал на меня с обвинениями в плагиате, бездарности и прочем, причем притворялся он так натурально, что я еле выдержал, чтобы не засмеяться во весь голос. Затем настала уже моя очередь отвечать оппоненту, вышло громогласно и довольно жестко, так что какая-то дама даже стыдливо прикрыла руками уши. - Что ты понимаешь в стихах?! У самого еще молоко на губах не обсохло, а ты уже меня поучаешь! - зло обращался я к Есенину, а сам едва не дрожал от смеха. - Да, действительно! Где уж нам, деревенским, схватываться с городскими! Толку нет от вас, только словами и бросаетесь, а по-мужски дело решить не можете! - выпалил пастушок, так старательно жестикулируя, что крупный завиток его длинной челки упал на глаза, в которых стояла мутная пелена слез обиды, а он все пытался сдуть его, вместо того, чтобы просто убрать рукой. Это стало последней каплей, так что я решил, что пора бы заканчивать балаган, иначе мы просто провалимся. - Ах, так? Ну, разберемся сейчас! Грех достоинство русского мужика оскорбить! После этих слов я только одной лишь рукой подхватил этого «русского мужика» извергающего проклятья, словно заправская актриса, закинул на плечо и, твердо ступая по скрипящему полу, вышел прочь. Что было там дальше я и понятия не имею, помню только изумленно открытые рты и множество пар округленных глаз, глядящих на нас со страхом, а что до Клюева, то он даже не решился вмешаться в нашу наигранную ссору то ли из осторожности, то ли еще почему. - Ну и шуму мы наделали! - сквозь смех восторженно сказал мне Сергей, все еще лежа на моем плече и утирая влажные глаза, а я отчетливо чувствовал, как быстро колотилось его сердце – А голосище у тебя! Я чуть было не оглох! Вот это да! - Да, дали мы маху, - довольно согласился я, опуская его на землю, предварительно пронеся около шести метров, чтобы оказаться подальше от глаз, любопытно вылупившихся на нас из окон кафе. - Только ночевать мне теперь негде... - То есть? - Ну, я к Клюеву хотел перебраться. Робости ему явно было не занимать, иначе вряд ли кто ему бы вообще помог в Петрограде, а я в свою очередь повел себя излишне мягко. - Ты же мне по гроб жизни должен будешь. - Спасибо тебе! - пастушок схватил меня руку, благодарно улыбаясь, - я уж в долгу не останусь. - Ловлю на слове. Только ты учти, что мне нет дела до тебя в принципе, своих забот по горло. Раз уж приехал в большой город, то будь добр сам себе жизнь устраивай, – я пытался быть серьезным и говорить с ним своим ровным низким голосом, но один лишь хитрый и торжествующий взгляд его ясно голубых глаз разрушал все мои старания. Меня это слегка раздражало. – Ну, ладно, теперь нужно найти тебе хотя бы матрас какой, а то снова придется на одной кровати тесниться. Вот так мы и встретились снова, совсем неожиданно, но ужасно обрадовавшись друг другу как старые друзья. Есенин, несомненно, влиял на меня своей еще совсем мальчишеской и непосредственной натурой. Совершенно открывшись, он выложил передо мной всю свою жизнь, пока устраивался спать. Рассказал, что уже один раз женился и даже имеет сына, а я сразу и не поверил. Говорил про то, какая замечательная у него мама, и что нет такой песни, которую бы она не знала, с нежностью вспоминал своих младших сестренок, и, конечно же, много внимания уделил стихам. Он был буквально влюблен в Блока, да и кто не любил его, только разве что никто еще прямо с поезда не шел к нему в дом и так самонадеянно не просил уделить себе время. Я слушал все это и только изредка переспрашивал, но в целом старался не перебивать этот безумно интересный поток информации, который поначалу показался мне просто выдумкой. В голове все никак не укладывалось, как же этот юноша, мальчик, которому еще и двадцати лет не исполнилось, уже успел столько всего, но, с другой стороны, все мы рано начинали самостоятельно строить свою жизнь, мне ли его осуждать?