Командор и королевич

Себя до последнего стука в груди, как на свидание, простаивая, прислушиваюсь: любовь загудит - человеческая, простая. Ураган, огонь, вода подступают в ропоте. Кто сумеет совладать? Можете? Попробуйте.... (В. Маяковский)

Петроград, апрель, 1916 год. С этого момента историю о деревенском поэте можно было считать законченной. По правде говоря, мне не следует больше называть его «пастушок», а использовать что-то более значимое вроде «королевич», как за глаза говорили о нем, но это первое прозвище к нему слишком привязалось. Собственно, ключевое событие произошло весною, когда Есенин уже прекратил жить у меня из-за призыва в армию. Впрочем, поначалу службу он проходил весьма легко (но не легче, чем я), в Царском Селе, а это всего порядка тридцати километров от меня. Но, тем не менее, в это время мы совсем не виделись, хотя я и не раз слышал о том, что молодого поэта частенько замечают в городе в компании то одного, то другого. Конечно же, я скучал по нему, но как выяснилось потом, его тоска была сильнее. Если же мои дни скрашивала собой Лиличка, расставаться с которой мне с каждым днем хотелось все меньше и меньше, то в его распоряжении были разве что какие-нибудь малознакомые девушки, которые с удовольствием внимали всему, что болтал его длинный язык. Пока он служил в Царском Селе, совсем рядом, я с уверенностью мог сказать, что с ним все хорошо, что он в безопасности, сыт, доволен и, если уж у меня совсем помутится рассудок, я совсем быстро могу к нему приехать. Другое же дело было смириться с отъездом. Я сидел за столом, погрузившись в работу, на мне бы теплый черный свитер с высоким горлом, который неприятно покалывал шею, но ничего больше не отвлекало. Все было слишком тихо, поэтому я сразу услышал, как дверь в мой импровизированный кабинет тихонько открылась, и повернулся к ней лицом на тоскливо скрипнувшем стуле. Это был Сергей, но совершенно другой, нежели тот, к которому я уже привык. На нем была солдатская форма, грубые сапоги, фуражка, голова была наголо побрита. Я право слово опешил тогда. Передо мною стоял молоденький бравый солдатик, лихо подпоясанный армейским ремнем, и сдержано улыбался. - Ты… на фронт? – только и сумел выговорить я, медленно подходя к Есенину. - Я санитаром, на поезде буду, - спокойно сказал он мне, держа руки по швам, словно всегда у него была эта военная выправка. - Когда уезжаешь? - Послезавтра, – ответил Сергей, а у меня сердце защемило. - Вот как. Хорошо, что зашел, - бесстрастно отозвался я. Кроме этого ужасно хотелось добавить «впервые за месяц». Есенин протянул мне какой-то пожелтевший кусочек картона, с противоположной стороны которого на меня взглянул ясноглазый, с пушистыми, аккуратно уложенными кудрями прежний Сергей, пастушок. На фотографии ему было лет шестнадцать-семнадцать. - Зачем это? - Ну, мы же не чужие. Я скучать буду, правда. Это была единственная фотография, которую он дал мне, которую я хранил до сих пор, все десять лет, что мы были знакомы и еще пять лет после, между страниц своей записной книжки, подальше от чужих глаз. Всего таких черно-белых карточек позже у меня стало три: на одной шестнадцатилетний пастушок, на другой отец и еще одна, где мы с Есениным были вдвоем. Последнее фото было исключительно, ведь никому больше не удавалось снять нас вместе. - И еще… извини, что я к тебе не зашел ни разу, - виновато потупив взгляд, сказал мне Сергей. Далее из его объяснений я понял, что дело было в еще имевшем силу влиянии Клюева и отдельных личностей, которые ненавязчиво промывали парню мозги на предмет того, что якшаться с футуристами, а тем более с Маяковским – не есть хорошо. *** Как сейчас помню это мучительное прощание на Николаевском вокзале вечером, в помещении, в каком-то заплеванном закутке, чтобы никто не увидел. Тогда я уже не сомневался, не было времени, не было и терпения, да что вообще тогда могло быть в моей голове, кроме страстного желания поскорее схватить его, привязать к себе покрепче и уволочь прочь с этой распутицы. - Это надолго так... – бормотал Есенин, повесив голову. - Как тут все без меня? - Ну-ну, ничего, сам подумай? Россию посмотришь, себя покажешь. Не грусти ты так, а то мне и самому уже тошно! - Да на черта мне служба эта сдалась?! Не хочу! – вдруг вскрикнул он, в отчаянии ударив по стене кулаком. - Тише, чего орешь? Все и хуже могло быть, так бы и в самое пекло тебя забросили. - Не забросили бы... - Ну, это уж не тебе решать, - Слушай, Маяковский, а ты скучать по мне будешь? - Дурак! Чего я, по-твоему, тут стою с тобою? Скучать я буду... Ты бы спросил меня раньше, когда в армию ушел, ничего не сказав, - я тяжело вздохнул и попытался натянуть дежурную улыбку. - Эй, да ты что, плакать собрался? Ну, не надо, не надо. Я люблю тебя, и скучать буду очень. - Знаю... – тут голос моего юного солдата надломился, глаза помутнели и стали закрываться. - Надо было тебе еще тогда, под Новый год сказать, - вне себя, совсем странным с хрипотцой голосом прошептал я ему в самые губы. Но этих крепких объятий, этих быстрых поцелуев, которыми мы, словно дети, осыпали друг друга на прощание, было мало. Все это было слишком интимно и чувственно, чтобы не хотеть еще, не хотеть этой простой человеческой близости. В ушах стучала тогда еще горячая юношеская кровь, это мое «люблю» было словно опиум, и, всякий раз, стоило только мне подумать об этом слове или вновь произнести, как все тут же наливалось сочными красками и вкусами, мироощущение обострялось, но по-прежнему перед собой я видел только ошалевшие от счастья голубые глаза Есенина. Странно было не чувствовать под пальцами густых золотистых кудрей, а гладить коротко стриженую голову. На какой-то миг мне даже показалось, что вместе с этими прекрасными волосами отняли саму его поэтическую сущность. Однако это было не так, никто и ни что не смогло бы лишить Есенина его поистине волшебного очарования, которое приковало меня к нему. Мы простояли прижавшись друг к другу еще какое-то время, затем неохотно отпустились и Есенин попросил у меня закурить, после чего мы оба вышли на перрон, полный солдат: Сергей шел впереди, а я чуть позади и оба дымили не хуже паровоза, иногда заходясь судорожным кашлем. Перед посадкой в шестой вагон, я крепко сжал протянутую мне бледную холодную, немного влажную от волнения ладонь и твердо кивнул, словно говоря «все хорошо, не сходи с ума так». Рядом с нами стоял толстый бородатый мужичина, вероятно старший над четырьмя молодыми санитарами и выжидающе смотрел на наши сцепленные руки. Часы показывали без двадцати одиннадцать. - В вагон, Есенин! Если вы хоть раз провожали кого-то близкого на вокзале, но наверняка знаете не понаслышке, в какой не распутываемый клубок сворачиваются в такой момент все чувства, нервы, даже нити кишок. И обстановка там соответствующая, неуютная, немного сырая, очень людно, так что не знаешь под час куда сунуться, а самое невыносимое то, что человек уезжает, а ты остаешься на месте, недвижимый, со своими проблемами один на один. Трудно дышать. Однако стоит только уйти прочь с платформы, подальше от уносящегося вдаль стука колес, как все приходит в норму и, вроде бы, ничего и не было. Парадокс. - Я кому говорю? Серёга, а ну быстро! – строго пробасил фельдшер, после чего Есенин быстро заскочил в свой шестой вагон. Дверь за ним закрылась. *** В начале мая поезд вернулся назад в Петроград, и этот поезд вернул мне Есенина. Загорелого, исхудавшего и совершенно больного. Новость о том, что он перенес операцию острого аппендицита, я услышал совершенно случайно, а возможности увидеть его в то время совершенно не представлялось. Но, к счастью, нам посчастливилось столкнуться, пусть и не в самой приятной обстановке. Дело было прямо на улице, проще и не придумаешь, не помню уже, куда я так несся сломя голову, так что совсем не разбирал дороги и из-за этого даже не сразу услышал, как меня окликнули. Раздраженно обернувшись, я тут же остановился как вкопанный, сердце забилось чаще. Мое замешательство было вызвано не столько тем, что Есенин в принципе вернулся в город, а тем, как он выглядел. Какой-то странный, с изменившимся лицом он стоял, опершись на Клюева, который с заботой матери, поддерживал его за талию. - Чего не здороваетесь, товарищ Маяковский? - немного улыбнувшись, сказал Есенин. Конечно, устраивать посреди улицы сцену сомнительного воссоединения мы не могли, поэтому пришлось проглотить эту горькую правду жизни и вести себя соответственно. Мы обменялись рукопожатиями, я даже приветственно кивнул Клюеву, все никак не желавшему отпустить Есенина, после чего отметил в руках первого небольшой чемодан. - Как служба? - спросил я, с жадностью рассматривая стоящего передо мной парня, словно голодный пес на привязке, которого дразнят куском мяса. - Отпуск, - видимо, не зная, куда засунуть все накопившиеся эмоции, Есенин принялся говорить односложными предложениями, но его бесстыдно выдавал голос. - В деревню еду. - И то верно, отдыхать - дело нужное, - ответил я, смотря туда, где под одеждой должен был находиться свежий шов от операции. Сергей заметил это и недовольно кашлянул. По обыкновению моя, уже годами отработанная, речь ясна, отличается четкостью и, конечно же, в ней нет мычания и каких-либо других утробных звуков, но в тот момент я нес просто экстраординарную ахинею. Это была не речь влюбленного юнца, напичканная нежными прозвищами, она вообще была не похожа ни на что, являлась лишь прикрытием, в то время как основной контакт происходил невербально. Мы с Есениным говорили совершенно иначе в тот раз, изо всех сил сдерживая бурную радость, сожаления, словом, подав все так, будто и не могло быть между нами ничего, кроме, разве что слабо выраженной дружбы. Такая ужасная несправедливость приводила меня в настоящее негодование, выказать которое, увы, я не мог. Жизнь вообще вещь несправедливая и великое счастье, что моя самая большая, искренняя и совершенно неземная любовь была предназначена именно Есенину. Никто еще так чутко, без лишних слов не мог понять меня. - Отзывы на вас неплохие, я даже не поленился пару стихотворений проглядеть, - а феерическая чушь продолжала извергаться неконтролируемым потоком. - Замечательно, а мы вот вас и не читали. Мало издаетесь, товарищ, мало, - вдруг влез в наш разговор Клюев. - У всех взлеты бывают, чай мой черед сейчас. Есенин на эту мою дерзкую фразу едва подавил смешок и тут же схватился за низ живота, а я, будто бы ощутив боль вместе с ним, чуть вздрогнул. Нужно было идти, но при этом душа рвалась хоть как-то помочь пастушку, хотя бы просто посадив на поезд. Снова поезд, расставание. Как это скверно! - Что ж, рад был повидаться. Держитесь, товарищ Есенин, и поправляйтесь. Будет время, пишите письма. Мы согласно кивнули друг другу, безмолвно пообещав, что когда все закончится, когда не будет посторонних ушей, отношения наши станут как прежде. Уже отвернувшись, нервно пожевывая папиросу, я услышал постепенно стихающий разговор. - Может, не поедешь все-таки, Сергунька? – нежным, почти сюсюкающим голосом спросил Николай. - Поеду, - в своей упрямой манере возразил ему Есенин. - Тебе бы отлежаться еще, подлечиться. - Ерунда все. Заживет как на собаке. Ну, дай сюда чемодан!