Командор и королевич

Утром я уже ворочал ключом в замке, в зубах держал узелок с завтраком. Меня глодало чувство, что я должен обязательно покормить Есенина, уж больно беспокойно было за его состояние, да и денег, очевидно, нет у него вовсе. Входя, был в полной уверенности, что мое шебуршание хоть немного Сергея разбудило, оказалось, ничего подобного, спал как убитый, обняв подушку и укрывшись темной мятой тряпицей, в которой я признал свой пиджак. Я опустился рядом с диваном на колени и положил ладонь на плечо Есенина, легонько потянул ткань на себя. - Вставай, мне нужна моя одежда, - я не знал, как мне нужно с ним говорить и стоит ли вообще, но одеться прилично мне было необходимо, нужно идти работать. Пастушок не просыпался, только капризно нахмурился во сне и замычал, зарываясь носом в горловину. Мне вдруг показалось, будто он в беспамятстве вдыхает мой запах и не хочет с ним расставаться. Потом опомнился, обозвал себя идиотом. - Поднимайся, мне нужно на работу. Есенин замычал, отворачиваясь от меня, но я силой принудил его вернуться обратно. - Эй! - Чего тебе? – сонно пробурчал Сергей, глядя на меня чуть припухшими глазами-щелочками, да и вообще вид у него был какой-то отекший, с узорами от складок наволочки. - Я должен идти на работу, - вкрадчиво повторил я, словно слабоумному. - Да понял, понял. Меня зачем будить? - Пиджак, Сереж, ты им укрылся. - О, прости, - он тут же отдал мне помятый предмет гардероба и сел, с усилием потирая щеки, лоб, глаза. Его взъерошенные волосы лежали так, словно ночью, пока Есенин путешествовал в мире грез, мимо пробегала корова, которая не сдержалась и с умиленной мордой лизнула золотистые, подобные копне сена, кудри. На стуле я заметил выстиранные брюки и рубашку, да и сам Сергей был чистенький и от этого, видимо, с таким беззаботным удовольствием раскачивался из стороны в сторону. - Хм, вот тут завтрак. - Не стоило, - махнул он рукой, а мне стало не по себе, стыдно. – Но я поем. Посидишь со мной? - Есенин, я не… «Не хочу я, черт возьми, смотреть на тебя, не хочу чувствовать себя неловко», - только и звучало в голове. – «Сорвусь же, милый мой, родной». - Понимаю, это… это плохая идея, - будто бы прочитал мои мысли Сергей. Его лицо вдруг сделалось бледным, напряженным, словно что-то в моем поведении его сильно шокировало. Может быть, следовало остаться, поговорить, Есенин этого явно хотел, а у меня духа не хватало, такая беспомощность перед собственным мозгом, но вместо этого я как можно быстрее убрался оттуда. *** Весь день пронесся галопом, так что к вечеру я уже и вспомнить не мог, кого видел, с кем говорил и куда заходил, опомнился только, когда выходя из театра, чуть не угодил под клячу с повозкой, груженой пьяной молодежью. В тот миг я ощутил себя каким-то потрошеным и совершенно протухшим, никчемным. Все вокруг чудилось злобным, враждебно вылупившимся на меня, словно хотело задушить, так, ради забавы, даже легкие мои противились дышать, ноги идти не хотели, сердце не слушалось и будто бы у старика, прошедшего не одну войну, пошаливало. Меня охватила паника, близкая к той, которая случается у шизофреников, в моменты которой человека обязательно нужно привязаться тугими путами к койке, дабы тот не скинулся откуда-нибудь или не раскроил себе череп. Не знаю, видели ли люди на улице, как меня затрясло, но сбежал я оттуда довольно быстро и очухался лишь в сомнительном подвальном помещении, где распивали алкогольные напитки, а в руках у меня был крепко зажат полный стакан водки. Конечно, топить проблему на дне – не самая разумная идея, тем более, когда она обосновалась лишь в моей собственной голове, а я в свою очередь, как герой вшивого кустарного романишки, с невообразимой прытью доказываю, что она, проблема эта, создана коварными демонами. Да и топить Есенина в водке… Вот бы он хохотал, услышав такое! Тут мне опять сделалось до горючих бабских слез обидно, ведь это из-за него, шельмы, я себя непонятно во что превращаю, из-за него все за задний план отодвинул и декорациями сверху прикрыл, а он, подлец такой, хоть бы сам извинился. На этом порешив, я лихо хлопнул всю водку и вышел прочь. Меня просто носило по городу из одного заведения с выпивкой в другое, где я методично обозначал для себя все новые и новые причины, по которым Есенин мой обязан просить прощения едва ли не на коленях, со слезами на глазах, может даже без одежды. Ну а что? Тем не менее, грандиозно напиться мне отчего-то не посчастливилось, и поэтому я продолжал бродить до тех пор, пока не оказался в темном зловонном тупике у черного входа куда-то. Стало ясно, заблудился. Решил спросить кого-нибудь, куда это я имел счастье забрести, но тут сзади раздалось шарканье. Я обернулся, ожидая чего угодно, вероятнее всего каких-нибудь личностей вороватого вида, но вместо этого ко мне подошел юноша с размалеванными ярко красными губами и грубым голосом спросил огоньку. Закурив, он окутал себя облачком вонючего дыма и сел у стены прямо на землю, вид у него был потасканный и больной, чего просто нельзя было не заметить, поскольку если ему и удалось напудрить лицо, то глаза по-прежнему были желтые. - Извини, сегодня не работаю, можешь не ждать. - Что? Ох, нет, я не… - язык, убаюканный водкой, ворочался на удивление проблематично. В ответ мне послышался сдавленный тихий смех. Поскольку я так и остался стоять в тупике, разглядывая парня, мои действия вряд ли можно было расценить как-то иначе. - Никак потерялся? Не местный? - Да, видимо, свернул не туда. - Сейчас немного прямо пройдешь, потом налево, там мастерская будет, дальше, думаю, разберешься, коли не дурак. Кивнув, я направился в указанном направлении, как вдруг юноша окликнул меня. - Слушай, а не будет у тебя папироски? Курить смертельно хочется, мои кончились. Пока я шарил по карманам в поисках новенькой пачки «Герцеговины Флор», парень уже подошел ко мне и пытливо заглядывал чуть ли не в рот, как голодный беспризорник. Наверняка думал что-нибудь вроде: «Сигаретки хорошие, сегодня купил, значит, и деньги при себе. Да и одежда приличная, крой франтовский, мордой тоже вышел…Странное место, чтобы заблудиться, дураку понятно. Ох, и потрясу же я с тебя денег, пьяная ты рожа». - Merci, - с какой-то звенящей интонацией поблагодарил юноша, наклоняясь к моей руке, в которой игралось пламя спички. – А то моя бензиновая. Моя гудящая голова соображала просто отвратительно, так что я даже не сразу осознал, как подозрительно оживленно и ловко он вцепился мне в запястье худощавыми воспаленными пальцами. Теперь, вблизи, парнишка казался еще более хрупким и изможденным, во всей его фигуре читалась исключительная феминность, и даже чуть проступающий тонкий пушок на выбеленной жемчужной коже над верхней губой был совершенно очаровательным и, что забавно, - женственным. Сразу стало понятно, к чему клонит мой неожиданный знакомый – слишком плотно он прижимался ко мне своим теплым порочным тельцем, слишком заискивающей и смешливой была улыбка его красных губ. И почему-то я вспомнил Есенина - того, кого весь вечер пытался забыть, залившись до ушей выпивкой и надышавшись табаком. В моей голове отчетливо вырисовывалось Сережино бледное и больное лицо, совсем такое же, как у этого продажного мальчишки, и его желтые с красными ниточками сосудов глаза. Я совершенно растерялся, обмяк в этих тонких паучьих пальцах, ведомый в темноту зловонных узких закоулков, спасающийся лишь мыслью о том, что, может быть, все это – просто пьяный бред? Может, и нет всего этого вовсе, и сейчас меня, такого грязного, запыленного, в алкогольном угаре, ведет домой вовсе не размалеванный и напудренный до неприличия кокодес, а Есенин? Тогда я бы все отдал, чтобы неприятное видение рассеялось и обернулось пускай даже самым неприятным выяснением отношений с Сережей, но, увы, это было не видение. - Стой, подожди, куда мы идем? – я насилу мог отчетливо выражаться. Парень слегка улыбнулся, будто что-то его рассмешило. - Ты и сам знаешь. Или опять в дурачка? Я глупо мотнул головой, отшатнулся. Молча достал все ту же смятую пачку «Герцеговины» и закурил. Юноша кинул на меня непонимающий взгляд, но не ушел - закурил тоже, не говоря ни слова. В какой-то момент мне снова почудилось, словно это Есенин рядом со мной, только почему-то волосы у него теперь были темные, а ноги длинные и жилистые. Так мы стояли с полчаса, и наверняка выкурили бы всю пачку, если б не завязалось разговора: - Наверное, сильно тебя жизнь достала, что пьяный в одиночестве бродишь, - вдруг нарушил тишину мой новый знакомый. - Если б жизнь, то любовные страдания, - медленно побулькал мой голос, на что юноша повернул ко мне свое выбеленное лицо, влажно причмокнул красными губами и рассмеялся. - Велика беда, не поспоришь! Не понимаю я этих ваших заморочек с бабами – всё про любовь говорят, а сами и понятия не имеют, что это. - А ты, стало быть, понимаешь? – я не стал признаваться, что баба моя вовсе и не баба, а двадцатитрехлетний мужчина и, к тому же, женатый. - Стало быть, да. Не все верностью измеряется, люди ведь не собаки, человек – существо иное. Я слушал его, слушал, развесив уши и, как бы то ни было, этот размалеванный рот, который так вульгарно округлялся в притворном удивлении, читал мне настоящую проповедь. - Мы предали наши отношения. Изменили им. - Физически? - Физически. - В этом ничего такого нет, пустозвонство. - Не суди по себе, мне это неприятно. - Ты типический мужик, властный, хочешь обладать как кобель течной сукой. Тяжело тебе любить, если понять не можешь, что блюсти верность и не ложиться с другими – это вовсе не то. Тело - всего лишь тело, поверь, уж я-то знаю. - Не правда… - Нет, все так. Ты теряешь всю суть, забыл про душевную связь, которую ни одна тварь тронуть не сможет, которую ты будешь чувствовать, - он больно ткнул костлявым пальцем мне в ребра. – Даже если все вокруг рухнет. Это то, что будет тянуть вас друг к другу через все дерьмо мира, и никакие измены тут роли совершенно не играют. Тебя ждут и принимают любым. Только это важно. Парень замолчал, переводя дыхание, с таким рвением он говорил, столько боли было в его надламывающемся голосе. Мне было сложно это принять, почти невозможно допустить мысль, что Есенин касается еще кого-то, что я позволяю делать себе то же самое. - У тебя такое лицо мрачное, - с сочувствием пробормотал мой собеседник, а потом совсем по-братски пихнул меня локтем в бок. - Что, так она хороша? Или, может, все-таки он? - Не твое дело. - На самом деле разницы здесь нет, если ценишь человека как личность. Не смотри на меня так злобно. - Я готов отдать всего себя, мне ничего больше не нужно. Никаких подтверждений. Что-то во всей этой беседе было неправильно, неправдоподобно или же я был слишком пьян, поэтому воспринял все как в дурмане. Меня учил жизни какой-то несовершеннолетний проститут, да еще с таким рвением, будто ему за это платили. Впрочем, действительно платили: на утро в карманах я обнаружил полное отсутствие каких-либо денег и зажигалки. На прощание же парень наигранно смущенно кашлянул, обхватил ладонью меня за шею, заставляя наклониться, и легко поцеловал прямо в губы со словами: «Дарю бесплатно». В тот день Лиличка ждала меня к ужину и не дождалась. Помню, что потом, воодушевленный идеей, что если простить друг другу одну оплошность, какой бы болезненной она не была, все встанет на свои места, рванул к Есенину. С Мариенгофом он жить будет, как бы ни так! Не видеть его – слишком дорогая плата за собственное самолюбие. По обоюдному согласию отпустить друг другу прегрешения не так страшно, как всю жизнь мучиться из-за того, что не нашел в себе силы решиться на это. Тяжелое оглушительное сердцебиение и последующее, при любом исходе, облегчение просто не могут сравниться с, скажем, медленным саморазрушением из-за одной роковой ошибки. Что бы там ни говорили, осознание своей безнравственности и принятие ее, как чего-то неизменного и нормального, добавляет эдакой остроты в жизнь. Становится так хорошо, что хочется и дальше продолжать зарываться с головой в свою творческую анархию, такие повороты судьбы, несомненно, наш удел, бежать от этого некуда. *** У своей собственной двери я увидел высокого худого человека, который заслонял собой Есенина, стоящего в воинственной позе, уперев руки в бока. Они спорили, даже ругались, с трудом сдерживая желание кричать. Мне бросились в глаза резкие черты лица пастушка, от негодования под гладко выбритой кожей ходили желваки, подбородок дрожал, а шея была напряжена. Немудрено, что он выглядел так мрачно, ведь время близилось к двум часам ночи. Мой энтузиазм тогда словно ветром сдуло, и я ощутил совершенную разбитость то ли из-за того, что надеялся застать сонного и беззащитного Есенина в одиночестве, то ли потому, что кто-кто, а Мариенгоф со своей до неприличия гладкой прической в мои планы ну никак не вписывался. Они, конечно же, увидели меня. Сергей как ошпаренный отпрыгнул от своего собеседника, сжав руки в кулаки, и с каким-то благоговейным ужасом поглядывал в мою сторону. «Что, худо тебе? Никак без меня?» - попытался я выразить на своем лице и твердо, насколько это вообще позволяло количество выпитого, подошел к этим голубкам-полуночникам. - Плохое место, товарищи, вы для свидания выбрали. Сняли бы себе номер, а там, глядишь, и на споры бы времени не было, а то ведь здесь, знаете, стены тонкие да и люди спят. Глаза Мариенгофа, находившиеся аккурат против моих, оскорблено выпучились, да и сам он являл собой эдакую напряженную черную жердь, на которой вздумал раскачиваться изрядно поддавший и ревущий во все горло цирковой медведь. Очевидно, от удивления Анатолий не нашел ничего лучше, как обронить деликатное «извините». - Извиняю, - благосклонно кивнул я с цезарейшим видом, после чего прошествовал на свою погруженную во мрак жилплощадь и уселся на стул. - Толя, думаю, тебе стоит уйти, - торопливо сообщил Есенин, оказавшийся теперь спиной ко мне. - Нам больше не о чем говорить. - Нет уж, мы еще не закончили. Пойдем, поговорим снаружи. - Я не хочу ругаться. - Ты… Я наблюдал за этой сценой, делая, таким образом, свое присутствие тошнотворно навязчивым, наверное, поэтому этот задушенный вопль Мариенгофа сквозил таким отчаянием, но мне ничуть не было его жалко. Да и вообще жалеть кого-то в мои планы тем вечером больше не входило, довольно с меня самокопания. Сергей тем временем сцапал висящие по обеим сторонам длинного чужого тела руки и задрал голову, обеспечивая себе полный зрительный контакт. - Успокойся, Толя, ты на взводе, - строго сказал он. – Иди, выспись. На тебя смотреть больно. Потом все обсудим. Давай не будем обижать друг друга. Я честно боролся с ревностью, но это было чудовищно сложно, поэтому все-таки вставил свои пять копеек, когда Мариенгоф пропал за дверным косяком. - И ты тоже спать иди, полюбовничек. Наверняка в коридоре все было прекрасно слышно. На тот момент мне это показалось вполне приемлемой злобной шуткой, однако, когда Есенин затворил дверь, включил свет и повернулся ко мне, ехидничать расхотелось абсолютно. - Вовсе и не надо было так делать. - Делать что? - Говорить с ним в таком тоне. Да, я помню, твой дом, твоя территория, но он все же к тебе уважительно относится. В его словах не было прямого упрека, вообще ничего не было, разве что сам он виновато застыл в полуметре от меня. - Я не знаю, зачем ты пришел, но спасибо… С моих губ сорвалось какое-то самодовольное фырканье, мол, ну это же я, такой отважный красавец прискакал спасать свою суженую. Есенин явно с первых минут еще распознал во мне не самого трезвого и благодушного Маяковского, которого я имел обыкновение изображать дома, но, тем не менее, подобрался поближе и продолжил говорить. Он бормотал что-то о том, как я капитулировал утром, и что не винит меня за это, что я вряд ли пойму его в таком состоянии, но больше терпеть он не может, сыпал извинениями, просил прощения и еще раз благодарил не пойми за что. Терпение мое быстро кончилось, эти бабские лепетания походили на какой-то каламбур, поэтому я едва ли не со злостью подскочил на ноги и зыркнул на опешившего пастушка. Нежный румянец и чистые синие глаза с огромными, словно черная бездна, зрачками – вот что я увидел. Перво-наперво, когда я направлялся к Есенину, ничего кроме как сказать ему, что я просто до смерти люблю его, и ничего он поделать с этим не сможет, в планах не было. Потом, добравшись, решил наорать на этих двоих, дрянных разрушителей моих «грандиозных» планов, даже Сергею хотелось устроить выговор, который бы еще больше усугубил наши отношения. А, в конце концов, оказалось, что орать не на кого и не за что. - Вечно с тобой все не слава богу, - я выдохнул эти слова с облегчением, а потом неловко покачнулся вперед на отяжелевших ногах и мы с Есениным стукнулись лбами. - Это со мной-то? - совсем уж нежно пожурил он меня, после чего крепко схватил за шею, так что даже больно сделалось, и выпалил на одном дыхании, - Прошу, прости меня, выслушай и прости за каждое мое следующее слово. Никогда мне еще не было так скверно на душе, места себе не нахожу. Ты не знаешь, что творится в моей жизни, с какими людьми мне дело иметь приходилось, а потому и думаешь, что я это от хорошей праздной жизни делаю, по бабам хожу да пропадаю надолго, ничего ты не знаешь, у тебя все другое, у тебя другая Россия, другая жизнь. Я не желаю видеть тебя в ней, не смей в нее лезть. Нас до добра такое положение дел не доведет, мне страшно, поэтому, прежде всего, хочу уберечь тебя. Я просто хочу, чтобы ты жил, чтобы мы жили в этом мире долго и даже, мать твою, счастливо. У меня горело лицо и вообще все тело, да так сильно, что на минуту мне подумалось, что ладони Сергея обожгутся, почернеют, если он продолжит держать меня так сильно. Не признать его правоту, пусть и от части, было нельзя, наша деятельность стремительно набирала обороты, внимания было как никогда много и лихо вторгаться при всем народе в буквально потом и кровью сколоченную карьеру стало опасно для жизни. В этом Есенин был прав, страх его вполне понятен и мне. - Все, что было раньше, все плохое, не имеет значения по сравнению с этим. Уж не знаю, о чем они так спорили с Мариенгофом, что вообще произошло, но повлияло на Есенина это удивительно благотворно, он открылся мне, и с каждым его словом от меня отваливались целые куски двухлетнего чугунного груза недомолвок. Все пришло к своему порядку, мы простили друг другу абсолютно все грехи. - Как мне быть? Я не заслуживаю такого снисхождения… И он почти заплакал, горько и жалобно, как раскаявшийся ребенок. - Как быть… - повторил я вслед за Сергеем и не нашел ничего лучше, как положить ладонь ему на грудь, туда, где быстро-быстро билось и ныло его лиричное мягкое сердце. – Я не буду удерживать тебя, никогда больше, просто оставь его мне. Кто сказал, что отношения между двумя мужчинами это неправильно? Неправильно - это пытаться растворить в стакане компота пуд соли – невкусно и невозможно. За это негромкое «да», сказанное хрипловатым, таким есенинским голосом, я бы и сейчас отдал что угодно, и это было бы самым верным решением в моей жизни. Мы еще долго сидели, распивая чай, пока я уже сам не начал клевать носом. Тогда, видимо, я уже не без помощи Есенина перебрался на диван, с горем пополам разделся и отошел ко сну, а на утро обнаружил себя обмотанным одеялом, словно личинка какого насекомого, да еще и в одном носке. Зажмурившись от яркого солнца, я быстро соорудил себе козырек из куска пододеяльника и смог увидеть, что пастушок что-то ожесточенно строчит, прерываясь только на то, чтобы откусить кусок от хрустящего соленого огурца, рядом на столе стояла, видимо, заботливо оставленная мне банка с мутноватым рассолом, в которой одиноко плавал укропный зонтик. Тело у меня приятно заныло от ностальгии по прежним спокойным денькам в Петрограде и от того, что даже после такого благополучного примирения и по-настоящему доброго утра повернуть время вспять не получится. И все-таки, чем меньше я чувствовал себя виноватым в случившемся, тем меньше мы к этому возвращались.