Бессонница

…Взрывная волна сбивает с ног, а когда едкий дым рассеивается, силуэт Аллена проступает сквозь него мутными рваными контурами. Канда раздраженно отмахивается от протянутой руки и встает самостоятельно, опираясь на рукоять Мугена, и Аллен даже не думает затевать в ответ свои любимые разглагольствования о дружбе, доверии и бараньем упрямстве напарника — вместо этого, он лишь беззлобно усмехается и отстраняется, хмыкнув себе под нос: «Ну да, разумеется». Пока Аллен с непроницаемым выражением лица вытирает кровь с когтей Коронованного клоуна о подол дорожного плаща, Канда наблюдает за ним и пытается прикинуть в числах, сколько смертей понадобится войне, чтобы сломать того пацана из сиротского приюта. Война отняла детство у Линали быстрее, чем она успела в полной мере это осознать, и Канда задумывается, что, в сущности, так как его детство не было предусмотрено проектными разработками с самого начала, ему и не пришлось почти ничего терять (это «почти» всегда дается Канде слишком непросто). Он, пожалуй, мог бы даже поблагодарить кардиналов за оказанную ему милость избавления. Подумать только, какая ирония. Аллен легко перемахивает через тлеющие останки акума, запрыгивает на гладко обтесанный ритуальный камень языческого капища и забирает осколок Чистой силы. В тусклых предрассветных сумерках он сияет пронзительно и чисто, а у Канды уходит слишком много времени на то, чтобы отдышаться — впрочем, он никогда не планировал дожить хотя бы до тридцати (занятная все-таки штука, эта татуировка). Его порядком оглушило, и плохо выходит уверенно двигаться по прямой, потому что мир вокруг дрожит, будто подернутый рябью на кромке воды; голос Аллена проходит сквозь густую вату, пытаясь добраться до Канды через навязчивый и резкий звон, сверлящий изнутри черепную коробку. Аллен говорит, что нужно связаться с Главным управлением и отчитаться об успешной миссии, говорит, что Врата Ковчега ждут их в Варшаве, говорит, что у них есть целая ночь в поезде, чтобы отдохнуть, а потом его голос вдруг замолкает. Оборачиваясь, Канда успевает ощутить ледяное дыхание у себя на затылке, но — нет, глаза у Аллена по-прежнему светлые и серые, смотрят слегка озадаченно и уже привычно устало, в то время как сам Аллен протягивает Канде открытую флягу с водой и очевидно намеревается все-таки надеть личину человека, которого заботят все проблемы, кроме его собственных (интересно, как сильно нужно приложить эту седую башку об пол, чтобы навсегда выбить оттуда подобную блажь?). — Тебя сильно задело взрывом, я видел. Канда почти чувствует себя застигнутым врасплох, потому что с каких пор он, мать вашу, в принципе беспокоится за придурка, и пока этот самый придурок не начинает раздумывать о причинах такой бурной реакции, Канда буквально вырывает протянутую флягу и отводит взгляд, прибегая к самому верному способу выхода из напряженных моментов в их отношениях — затевает склоку. — Это тебя при рождении чем-то задело, шпендель, со мной все в порядке. Аллен гневно втягивает воздух сквозь ноздри: — Знаешь, я вообще-то жизнь тебе спас, мог бы и поблагодарить хоть раз! — Жизнь спас? Я не какой-то там жалкий недомерок, чтобы умереть от подобного! — Когда до тебя дойдет, что меня зовут Аллен, тупица ты эдакий? Они оба с радостью входят в привычное русло их общения, вымещая в оскорблениях оставшийся после битвы адреналин. Канда слегка замедляет шаг, позволяя Аллену поравняться с собой, и говорит себе, что просто не хочет пропустить атаку сзади. Мягкий и вкрадчивый чужой голос, просачивающийся ядом в кошмары Канды слишком часто, здесь, разумеется, совершенно не при чем. Деревню приходится покидать обходным путем, с трудом продираясь через светлеющий ельник, потому как неизвестно, что еще хуже — отряд акума или вооруженная топорами и вилами свора озверевших селян, у которых похитили святыню и оберег. Под подошвами сапог хрустят осыпавшиеся еловые иголки, при каждом выдохе изо рта Канды вырывается облачко стынущего в воздухе пара — осень напоминает о себе заморозками и путающимися в отяжелевших от влажности волосах мокрыми листьями. До станции еще примерно полдня пути, но когда они отходят от деревни на порядочное расстояние, Канда останавливается и молча спускается в низину возле дороги, где бежит узкий ручей. Пока он смывает с себя копоть, пот и кровь, Аллен в стороне промывает ссадины и неловко бинтует раны, до которых может дотянуться. Канда буквально чувствует кожей непроизнесенное «Спасибо» за эту краткую передышку, и от этого ему становится чуть спокойнее — он жутко не любит чувствовать себя обязанным, особенно, если дело касается Аллена. Канда старается не думать о случившемся в Париже и старается заставить себя поверить в то, что ничего особенного и не произошло. Загвоздка в том, что сами попытки «убедить себя в чем-либо» никак не укладываются в рамки максимально упрощенного и разложенного по полочкам мира, в котором существует Канда, и это изрядно действует ему на нервы. Канда давно привык жить по схеме «Орден — тренировки — миссии — акума — Орден», и паршивый недомерок, нарушающий этот баланс одним своим существованием, словно специально нарывается на новые неприятности, вынуждая Канду волноваться, черт его подери, о проблемах, которые его самого вообще никак не затрагивают (ведь не затрагивают, правда?). Канда повторяет эти слова, словно медитативные мантры, каждый раз, когда Аллен оказывается слишком близко — так близко, что Канда может почувствовать, как бьется кровь в его яремной впадине — вот только довольно тяжело продолжать верить в то, что Ордену просто-напросто хватает забот и без пригретой на шее змеи, если ты вдруг обнаруживаешь, что просидел всю ночь на полу возле своей постели, внимательно наблюдая за сном не-причины-твоей-паранойи. Они не влюбленные и даже не друзья: это — отношения, которые они никогда не обсуждают, это — тот вид привязанности, на которую можно опереться, чтобы тяжесть лежащей на плечах ответственности за весь проклятый мир не вдавила тебя рожей в грязь. Однако, Канда все равно чувствует пресловутое облегчение, когда эта не-причина просыпается и тянет его к себе под одеяло, отчаянно зевая и зарываясь носом в осыпающиеся по голым плечам волосы; облегчение — потому что Канда не особо настроен на поединки с Ноями в пятом часу утра, а вовсе не потому что Аллен напоминает Канде о том, как приятно ощущать кожей тепло чужого тела. *** Канде нравится, когда Аллен целует его вот так — медленно, глубоко, прижимаясь всем телом и упоенно вылизывая его рот изнутри: нет, не потому что Канда находится во власти трепетных любовных переживаний, но потому что пока у Аллена хватает мозгов зажимать Канду на железнодорожной станции, в служебной комнатушке почтальона, и целовать его так, словно во всем мире нет больше никого и ничего, кроме них двоих, Канда уверен, что перевес сил на стороне Аллена. Потому что Нои, хоть и являются известными кретинами, но все же не настолько тупы, чтобы доходить до подобного, верно? О том, что Четырнадцатому все же хватило мозгов предать Графа и спутаться с Кроссом, Канда вспоминает уже тогда, когда в дверь комнаты вежливо стучат и напоминают, что их поезд скоро прибудет. Те несколько мгновений, за которые Аллен успевает ткнуться носом Канде за ухо и скользнуть пальцами по вышитой на груди его формы розе ветров, Канда даже размышляет, сообщить ли недомерку, что он и Ной в его голове — идеальная пара двух идиотов, но в итоге решает, что иронии Аллен не оценит. В конце концов — хотя, разумеется, дело вовсе не в этом — сам Аллен вряд ли стал бы шутить, узнав о том, что Канде порой бывает чудовищно сложно не попытаться смахнуть упавшие на плечо собеседника лепестки. Железнодорожная станция — это короткая платформа, крохотное окошко кассы, почта, телефон и с десяток домишек для тех, кто работает на ближайшей лесопилке. Они добираются на пару часов быстрее, чем планировали, и это поразительная милость небес для таких, как они, потому что пара часов лишнего времени — это быстрый и обжигающе холодный, но все же душ, и миска пресного и жиденького рагу, которое все же лучше, чем третьи сутки с пустым желудком. Внучка старика, у которого они сняли комнату по приезду, за это время даже успевает привести их форму в более-менее приличное состояние: уходя, Аллен дарит ей одну из своих лучезарных улыбок и оставляет на столе пару лишних монет, когда думает, что Канда не видит (можно подумать, Канде есть дело до того, как всякие мягкотелые болваны разбрасывается своим и без того скудным жалованьем). Они приходят на станцию, Канда звонит с почтового телефона Комуи, слушает его вполуха и пытается понять, какой поступок с его стороны окажется большей подлостью — умолчать о том, что он видел в теле Аллена Уолкера совсем не Аллена Уолкера, или же доложить об этом туда, куда следует. Эта ситуация несказанно выводит из себя, потому что Канда не может решить, что беспокоит его больше — вероятность того, что Четырнадцатый за ночь перережет все Главное управление, или то, что он, возможно, слишком привязался к очередному идиоту, который неспособен сдержать своих обещаний. Канда действительно ненавидит Аллена за то, что спустя девять лет ему снова кажется, будто он упускает что-то очень важное — оно утекает сквозь пальцы, словно вода, ускользает, когда он пытается это поймать, в самый последний момент, когда Канда уже готов протянуть руку и прикоснуться к ответу, который он так отчаянно пытается отыскать. Если рассудок Аллена растворится в безумии Ноя, однажды Канда непременно вновь обнаружит себя единственным выжившим посреди гор трупов и залитых кровью цветов, и вот это уже на самом деле смешно, потому что только Канда мог дать себе зарок не привязываться к обреченным, а потом с уверенностью шагнуть на те же самые грабли и заметить это лишь за миг до того, как обитое гвоздями древко размозжит ему башку. Отстранившись, Аллен отходит к двери, подхватывает с пола свой чемодан и ждет, пока Канда поправляет сбитый воротник формы и ерошит ладонью до сих пор не просохшую после мытья челку. Гудок паровоза слышен уже достаточно близко, и им следовало бы поторопиться на перрон, но Канда вдруг ловит на себе взгляд Аллена и неожиданно для себя отмечает, какие глубокие тени залегли у того под глазами. Канде не нравится этот взгляд — Аллен смотрит сквозь него, и вид у него при этом несчастный, словно у побитой бездомной собаки. Канде хочется взять его за грудки и хорошенько встряхнуть. — Мы на поезд опоздаем, шпендель, ты вообще здесь? Аллен растерянно моргает и щурится. — Сколько раз тебе повторять, меня зовут… — а потом до него вдруг доходит, и он осекается, и Канда готов поспорить, что замечает, как неуловимо он вздрагивает. Уголок губ дергается, готовый растянуться в привычной дежурной улыбке — да только Канда не верил им с самого начала, и Аллену приходится пожать плечами и хмыкнуть. — Можно подумать, ты сильнее всех расстроишься, если я куда-то денусь. — Уж лучше ты, чем Ной. — Из твоих уст это звучит почти как признание в любви. — Заткнись. Аллен все-таки улыбается, когда Канда, беззвучно выматерившись сквозь зубы, кладет ладонь ему на шею и целует, так что Канда кусает его за нижнюю губу — чтоб неповадно было. Они садятся в поезд, стюард провожает их в прекрасное купе первого класса, и Аллен забирается на сиденье прямо с ногами, не потрудившись даже снять сапоги — Канде почти льстит настолько беспардонное поведение человека, говорящего со всем остальным миром на языке «спасибо» и «извините». Поезд трогается; вскоре в купе стучится стюард, неодобрительно косится на дорогую обивку под подошвами грязных сапог и осведомляется, не желают ли господа экзорцисты отведать горячего чаю. Канда не утруждает себя попытками сдержать ехидные комментарии на тему чревоугодия, Аллен, не переставая набивать рот рассыпчатым мятным печеньем, показывает ему в ответ средний палец, и Канда усмехается себе в чашку, глотая на удивление неплохой травяной чай. В конце концов, это в его голове купе усыпано цветущими лотосами, и может, Канда достаточно уже сошел с ума для того, чтобы начать видеть Ноев в чересчур зарвавшихся недомерках. *** Сны Канды наполнены запахом поросших тиной водоемов и липкой душной тьмой, и когда он просыпается в темноте ночного купе, то несколько мгновений не может осознать, где находится, отчаянно пытаясь вынырнуть из этой всепоглощающей мглы. Он тянется на звук мерного стука колес по рельсам; сперва глаза привыкают к плотному полумраку, а потом поезд выныривает из туннеля, и в окно проливается скупой и тусклый свет угасающей луны. Канда жмурится, прогоняя остатки сна, и откидывает за спину волосы — похоже, шнурок, державший хвост, развязался, пока он спал, и Канда даже пытается нашарить его на сиденье рядом с собой, пока не замечает, что Аллен не спит. Лицо у него изможденное, такое бледное, что почти сливается с выцветшими волосами, он сидит, подвернув под себя одну ногу, и смотрит на Канду пустыми глазами. Канда хмурится и указывает подбородком на чемодан с осколком у Аллена в руках. — Я покараулю. Аллен вздрагивает — голос Канды словно выводит его из оцепенения. — Все нормально, я не хочу спать, — качает Аллен головой в ответ, а в желтом свете фонарей мелькнувшего в окне городка мешки под покрасневшими от недосыпа глазами становятся видны особенно отчетливо — последние двое суток у них не было времени на такую роскошь, как сон. Канда фыркает, стараясь вложить в голос как можно больше сарказма: — У тебя под глазами такие мешки, что в них картошку можно таскать. Аллен пытается улыбнуться, но у него получается лишь жалкое и искаженное усталостью подобие ухмылки. — Со мной действительно все нормально. — С тобой все нормально, Комуи излечился от сестринского комплекса, а Граф завтра явится прямо в Ватикан и позовет нас всех помогать бездомным сироткам и котяткам. Ну да, конечно. Звучит, пожалуй, чуть более едко, чем Канда планировал, зато он попадает прямо в цель, потому что выражение лица Аллена становится жестче. — Не беспокойся, я не прирежу тебя во сне. — Конечно, не прирежешь, у тебя силенок для такого не хватит. — Помнится, во время своей предыдущей встречи с одним из Ноев ты едва не погиб. Хотя постой-ка, или все-таки погиб, а я тебя спас? — Помнится, из ныне живущих я пока остаюсь единственным, кому удалось этого Ноя все-таки убить. Аллен снова улыбается — в этот раз выходит куда удачнее. — Ты же понимаешь, что тот остолоп и Четырнадцатый — это не одно и то же? — Они оба — путающиеся с Графом безмозглые ублюдки, не вижу особой разницы. — А мы путаемся с Орденом, который превращает в падших одних и скрещивает с акума других, так кто из нас еще безмозглый? На это Канде возразить нечего. Можно, правда, добавить, что Орден выращивает детей в резервуарах и заставляет Чистую силу снова и снова рвать их тела на куски, но Аллен прав и без учета таких подробностей. Аллен, тем временем, отворачивается к окну, и пальцы на его левой руке сжимаются в кулак. — Я каждый раз засыпаю и думаю о том, что в этот раз уже точно не проснусь. Канда передергивает плечами: — Мы все так живем. — Это другое, — Аллен качает головой, — Если на нас нападут, я смогу защитить и себя, и других, я смогу что-либо сделать, хотя бы попытаюсь. А здесь… — он стискивает челюсти и опускает взгляд, — Это как попасть под разум марионетки — я могу только висеть на нитках беспомощной куклой и ждать, когда же он начнет за них дергать. Эта беспомощность… невыносима. Канда задумывается о том, что, в сущности, кому из них приходится хуже — тот еще вопрос. Мир Канды никогда не был нормальным, Канда давно сходит с ума и давно привык существовать на границе между явью и бредом, но Канда хотя бы уверен, что его безумие принадлежит только ему. Аллен пытается собрать собственный рассудок из разодранных лоскутов, в то время как позади разверзается бездонная пропасть, и когда он оступится — омут чужой ярости поглотит его без остатка. Канда чертыхается и гневно скрещивает руки на груди. — Твою мать, шпендель… — Аллен я. — Какого черта ты решил отказаться от своей любимой песенки про «идти вперед, несмотря ни на что» именно сейчас?! Аллен вдруг издает странный звук, похожий на всхлип, и Канде кажется, будто его приложили обухом по макушке — не собирается же этот недомерок реветь?! — только через мгновение Аллен смеется, откинувшись на спинку сиденья, и в тяжелом воздухе темного купе этот смех звучит так до жуткого неестественно, что Канда обнаруживает себя вглядывающимся в цвет чужих глаз раньше, чем Аллен успевает резко замолчать и замереть от неожиданности. В окруженном барьером приюте Хёрста тоже было темно, но глаза Ноев горят так ярко, что клеймят проклятым золотом радужку, а в глазах у Аллена — затянутое свинцовыми тучами небо и такое болезненное чувство, что у Канды ком встает в горле. — Вот об этом я и говорю. Я в любой момент могу исчезнуть, а потом очнуться с кровью на руках — кровью Линали, или Тимоти, или Джонни, или еще кого, и — нет, Канда, даже не смей меня перебивать — это будет все равно то же самое, потому что они будут убиты моими руками. — Знаешь, по поводу Линали… А что, неплохая мысль — натравить ее на тебя. Может, хотя бы ее кулаки приведут тебя в чувство? Аллен злобно сопит и пытается скинуть руку Канды со своего подбородка, но тот лишь крепче сжимает пальцы, не позволяя отвести взгляда. Аллен шипит от боли и пытается заехать Канде коленом в живот. — Что-либо сделать смогу я. — Убить меня? — Ты сам просил об этом. — Да c чего ты взял, что я вообще хочу умирать?! Вот в этот момент он, кажется, действительно готов разреветься — глаза у него блестят ярко-ярко, светлые и такие ясные, что Канде становится тошно. — Ну так не сдавайся без боя, как последний трус, а не то действительно скоро помрешь. — Сам ты трус, — огрызается Аллен и добавляет сварливо, — Уж тебя я точно переживу. — Если разревешься, то не переживешь — я тебя прямо тут прирежу. Канда выжидает несколько минут — Аллен продолжает сопеть и буравить его мрачным взглядом, но не разводит в купе лишней сырости, поэтому Канда все-таки отпускает его лицо, а потом упирается коленями на сиденье по обе стороны от бедер Аллена и садится ему на колени. — Чертов недомерок, — бормочет Канда, вжимаясь лбом в висок Аллена, — Чтобы я больше никогда от тебя этого дерьма не слышал, понял? — Ладно, — кивает Аллен и кладет руки Канде на поясницу, — Обещаю, что больше не буду говорить об этом вслух. — Идиот, — отвечает Канда. Канда всю жизнь только и делает, что притягивает к себе наивных идиотов. Губы у Аллена сухие и обветренные, а на языке до сих пор мятный привкус печенья — сладости раздражают Канду не меньше, чем ощущение влаги на белых ресницах, он старается не думать об этом и углубляет поцелуй, попутно стягивая с себя форменный плащ. Пальцы Аллена, проскользнувшие под плотно обтягивающую майку — чертовски холодные, от их невесомых прикосновений к пояснице кожа покрывается мурашками, и Канда невольно вздрагивает. Он пытается расстегнуть пуговицы на кителе Аллена, распущенные волосы падают на лицо и мешаются под руками, Аллен пропускает тяжелые темные пряди сквозь пальцы и отводит их назад, мягко прикасаясь к шее Канды за ушами. Когда Аллен заглядывает ему в глаза вот так, это слишком для того, Канда мог спокойно относиться к подобному, и это, наверное, написано у Канды на лице, потому что Аллен закрывает глаза, а потом невесомо и нежно целует чуть его повыше скулы, и в этот момент Канде отчаянно хочется, чтобы Четырнадцатый все-таки придушил недомерка. То, как Канда зарывается носом в волосы на виске Аллена, и тот ведет языком дорожку от его кадыка до впадины между ключицами — это просто способ отвлечься от всего того, что находится за пределами этого купе, как и то, что Аллен вытесняет из своей головы Четырнадцатого, отзываясь на голос Канды, не имеет никакого отношения ко всем этим прикосновением, которые Канда старается запечатлеть на его коже. Канда расстегивает ремень в брюках Аллена, выпускает заправленный в них край майки, оставленный Коронованным клоуном шрам под пальцами — вульгарно широкий свежий рубец, и кожа в том месте тонкая и натянутая, словно обожженная. — Он болит? — спрашивает Канда, Аллен быстро качает головой в ответ, и Канда прикусывает его язык. «Уж мне-то врать не смей». Канда царапает зубами край его челюсти, вылизывает теплую кожу на изгибе плеча, оттянув в сторону форменный воротник, и сдавленно выдыхает, сжимая пальцы на левом предплечье Аллена, когда тот расстегивает брюки Канды и накрывает ладонью его пах. На узком сиденье маловато места для двоих, Канде приходится прижаться всем телом, чтобы не навернуться вниз; Аллен прячет лицо у него на груди и глухо охает, когда Канда запускает ладонь ему в белье и смыкает пальцы вокруг его члена, а потом берет в кулак их обоих. Стук колес вагона сливается в монотонный гул, прерываемый их тихими гортанными стонами и сорванным дыханием, Канда облизывает губы и смотрит, как его пальцы двигаются от кожи к коже, пока он ласкает их члены. От ощущения того, как трутся головки, от паха по животу поднимается покалывающее и яркое тепло; второй рукой Канда упирается в стену купе, чтобы сохранить равновесие, Аллен поднимает голову и касается носом местечка на внутреннем сгибе его локтя, и хотя со стороны это выглядит на редкость нелепо, почему-то Канда ловит себя на том, что задерживает дыхание, стоит Аллену коснуться губами нежной кожи. Он тихо хрипит и толкается в стиснутый кулак, отчего его член с силой проезжается по уздечке, и от неожиданности Канда давится глухим стоном. Когда Аллен начинает дрожать и метаться, Канда глушит его вскрик поцелуем. Ногти левой руки Аллена впиваются ему в спину, наверняка раздирая кожу до крови, Канда, кончая, наваливается на Аллена всем телом и стонет ему в плечо, и это так близко, что Канда чувствует, как чужое сердце ударяется о его ребра. Обляпанные их спермой пальцы Канда вытирает прямо об обивку сиденья и позволяет Аллену обнять себя, пока они оба пытаются унять звон в висках и пляшущие перед глазами искры. — Канда? — тихо спрашивает Аллен чуть погодя, когда они оба натягивают штаны, и Канда возвращается из туалета с влажной тряпкой, чтобы Аллен мог стереть подсохшие белесые пятна с одежды. Канда садится рядом с ним, находит свой шнурок для волос и начинает пальцами вычесывать взбитые пряди. — М? — Ты правда считаешь, что у меня хватит сил? Канда фыркает — нашел у кого просить поддержки и ободряющих слов. — Я считаю, что ты будешь омерзительно жалок, если не хватит. — Не говори Линали, ладно? После разговора с ней мне швы понадобятся, а я не хочу провести оставшееся мне время в больничном крыле. Аллен смотрит на него глазами все того же, прежнего пятнадцатилетнего сопляка, и Канда раздраженно скрипит зубами. — Какой же ты все-таки придурок. — Так ты ей не скажешь? — Чтоб тебя. Аллен снова целует его одним из своих долгих поцелуев и зарывается пальцами в волосы Канды, а он обнимает его за шею и старается не думать о том, почему так сложно не застонать Аллену в губы, пока он упоенно изучает языком его рот, если Канду настолько бесят эти подростковые нежности. Аллен осторожно берет Канду за руку, сперва проводя нежным движением по предплечью к запястью, а после сплетая их пальцы — Канда закатывает глаза, но руки не отдергивает — и вскоре засыпает, уронив лицо на плечо напарника. Когда на седые волосы падают слабые лучи лунного света, легкие пряди мягко сияют чистой белизной, и Канда решает, что, пожалуй, вот теперь действительно сходит с ума. Канда ненавидит идиотов, которые не держат свои обещания, а это значит, что ему, пожалуй, можно смело начинать ненавидеть самого себя — Канда вспоминает о стеклянных часах и думает, что Аллен и правда имеет все шансы его пережить, а если не Аллен, то Четырнадцатый уж точно. Канда думает, что они оба вляпались по самое не хочу, потому как если ему одному выпала честь быть тем самым сверхсильным чудовищем, что способно дать отпор ноевому отродью, то у кое-кого там, наверху, весьма скверное чувство юмора, потому что иначе подобное никак объяснить нельзя. Канда боится пробуждения Четырнадцатого не только потому, что ему нравится цвет глаз чертового Аллена Уолкера. Канда боится пробуждения Четырнадцатого, потому что Канда представляет себя, вновь стоящим по щиколотку в крови один на один против обезумевшего монстра. Канда боится пробуждения Четырнадцатого, потому что заставлять кого-либо проходить через это дважды — слишком жестоко даже для их бессердечного Бога.