День сурка

Сначала был диван. Или сурок. Сурки. Целая стая плясала на нем канкан или какой-то другой морально устаревший, но все еще очень бодрый танец под музыку Людвига ван Бетховена, человека, остававшегося абсолютно глухим к тому, что в его честь Бернарду Блэку дали среднее имя. Со временем имя сократилось до L. «В магазине запрещено пользоваться мобильными телефонами. Подписано Бернардом L. Блэком». В магазине запрещено пользоваться аудиоплеерами. В магазине запрещено громко разговаривать. В магазине запрещено задавать идиотские вопросы, например: «У вас есть биография маршала Нея?» Запрещено есть, пить кофе, переставлять книги в вольном порядке, невольно касаться книг и делать вид, что вы приехали из Австралии. Или Канады. Или Абердина. В магазине запрещено находиться! И уж конечно, в него строго запрещено приводить стада проклятых сурков, нужно огласить это сегодня же, тщательно вывести мелом на доске, подчеркнуть два раза и подписать: «Бернард L. Блэк». Если он, конечно, когда-нибудь наберется сил, чтобы взять в руки такую тяжелую штуку, как мелок. И если он победит дрель. И сурка. Что? Что?! Дрель в голове вгрызалась в мозг именно на этот мотив: «И мой сурок со мною». Со мною. Сурок. В ухо пальнули из сурочьей пушки. Что-то загрохотало и осыпалось. По всей видимости, нейроны мозговой коры. «Господи, — подумал Бернард, — какой, ко всем чертям, сурок?!» И после этого упал. С кресла, упасть с которого было невозможно, оно стояло так близко к столу, что почти целовалось с ним. Расстояние между столом и креслом — один Бернард Блэк, очень важно сохранять это безупречно выверенное расстояние. Во избежание похмельного падения. Он как раз думал о диване и сурках, когда падение настигло его. Оно ведь должно было его настигнуть, так? Иначе бы он точно не свалился, стукнувшись копчиком об уютно захламленный пол, если бы за ним не гнались на всех парах? Но кто за ним гнался? «Сурки, — подумал Бернард, переживая удар копчиком, мощную волну тошноты и легкое касание затылка о край стола, — чертовы проклятые сурки…» Утро не задалось. Ему нужна была сигарета (пачка осталась валяться на столе). Копчик ощутимо ныл (удар об пол и полное собрание сочинений Чарльза Диккенса, сложенного Мэнни в аккуратную стопочку, за что его следовало убить. Мэнни, а не Чарльза Диккенса. О’кей, сначала Мэнни, а затем Чарли). Затылок тоже ныл. Он болел, поэтому страдал и жаловался. Не из-за края стола, а из-за вчерашнего. «Вчерашнее» — это то, что происходит неумолимо, надвигается и грядет из-за угла. Вчерашнего угла. Голова заныла, вторя копчику. Нет, хуже. Голова издавала такие звуки, как будто в ней шло строительство метрополитена. Голова кружилась. Голову тошнило. В ней рождались кислые на вкус слезы — «дождь, смывающий земную пыль, что покрывает наши заскорузлые сердца». [1] Бернард вытянул руку и принялся шарить по столу в поисках пачки. Он точно знал, что она должна быть там. Возможно, будь у него шестое чувство или третий глаз, они бы подсказали ему поискать поближе, порыться в кармане плаща. Но ничего такого у Бернарда, по счастью, не было, поэтому он бродил пальцами по поверхности стола, периодически сбрасывая с него совершенно бесполезные предметы — шариковую авторучку, степлер, лупу, фарфоровую чайную чашку, в которой иногда ночевала мышка по имени Глен (но только в те дни, когда Глен ссорился со своей подружкой Бет, обитавшей в раковине (вероятно, в водостоке?), и, преисполнившись решительности начать новую жизнь, приходил к своей насиженной чашке), миниатюрную подзорную трубу, книги бухгалтерского учета, бумажник, письмо из юридической конторы, чучело кота (или не чучело?) и глобус Луны. — О-о-о-о! — застонал диван и утомленно пошевелился. — Боже. В первый миг Бернард не на шутку перепугался, решив, что это сурки («чертовы проклятые сурки»), но потом вспомнил, что в магазине ночевала Фрэн, и на всякий случай испугался еще сильнее. Фрэн Катценджаммер держала его в состоянии перманентного ужаса. Кажется, для таких вещей и нужны друзья, нет? Чем стариннее друг, тем больше жути он способен на тебя нагнать, да? Из дивана показались длинные худые ноги в тех кошмарных штуках, которыми маньяки-убийцы среднего калибра ушат своих жертв. «Колготки», — вспомнил Бернард нужное слово, глядя на пальцы, накрашенные лаком цвета атомной бомбардировки, и почувствовал гордость подлинного лингвиста с «красным» дипломом за щекой, или где там обычно лингвисты держат свои дипломы? В шкафу, за щекой, какая разница… Он не курил с того момента, как проснулся, в связи с чем его обуяла такая ярость, что он принялся пронзать взглядом пространство. Это привело к интересному результату. Во-первых, Бернард заметил, что колготок на длинной ноге наличествовал в единичном экземпляре. Во-вторых, толпа сурков, дробивших в его голове дрелью асфальт на мельчайшие кусочки, внезапно сложилась в дичайшую картину, в которой присутствовали ноги, единственный гордый колготок и — на это следовало обратить внимание — отсутствовали трусы. Как факт. Как класс. Не важно. Вряд ли на земле, забитой толпами бестолковых придурков, проживает хоть единственный человек, способный определить жанровую принадлежность трусов — факт или класс. Сурки поддали жару, и голова приготовилась взорваться, честно предупредив об этом хороводом белых пятен перед глазами. Смерть выбиралась из щели дивана и манила длинными атомными ногами в сладкий омут небытия. — Бернард, выключи свет! — взмолилась смерть. — Не могу смотреть на… на… на то, как он светит. Выключи же его скорее…. За этим последовал полу-хрип и полу-храп. Разница между двумя звуками была, скорее, семантической. — Выключи свет! — гаркнула Фрэн, спустя десять минут. — Ты что, оглох? — Сейчас, — покладисто откликнулся Бернард. — Полечу на солнце и загашу его. Утро наступило, женщина! — В самом деле? — удивилась она. — Когда? — Сразу после ночи. Он продолжил скитания по столу. Сигарет по-прежнему не было. «Если я сейчас не закурю, то умру», — твердо решил Бернард Блэк. Идея ему в целом нравилась. Однажды он решил покончить с собой и поднялся на крышу магазина. Допил бутылку. Докурил сигарету. Бросил их вниз. На кого-то попал. Потом сообразил, что не дочитал книгу, и вернулся обратно в помещение. Очень вовремя. На улице как раз пошел противный накрапывающий дождик. Любой труп в слабых струйках такого дождя смотрелся бы сентиментально, а этого Бернард, конечно, допустить не мог. В окно пробились наглые солнечные лучи. — Ты так и не выключил электричество, — упрекнула его Фрэн. Вслед за ногами показались длинные худые руки. Маникюр напомнил Бернарду его детство. Оно тоже было совершенно невыносимым. Черная, взъерошенная, коротко стриженая голова озарила собой магазин. В этом было очарование дорожной катастрофы. — Что вчера было? — спросила Фрэн. — Праздник, — ответил Бернард. — День… как его там? Когда взорвали парламент. Или не взорвали? Что-то подожгли. Очень веселый праздник. Ты блевала раза три. Два из них в туалете. Твои друзья обещали прислать счет за чистку ковра. Мэнни! Мэнни! Где мои сигареты? Мэнни, Мэнни! Где мои сигареты и моя зажигалка? Мэнни, Мэнни! Где Мэнни? — Что ты так орешь?! — заорала она. — Мэнни в отпуске! — В отпуске? — Бернард был поражен до глубины души, он убеждался в ее существовании каждый раз, когда был поражен. — Как такое могло произойти? — Ты отпустил его. — Под угрозой шантажа? — Возможно. — И что же он сделал? Украл моих родителей? Я бы ему только спасибо сказал. Нет, это какая-то немыслимая ситуация. — Бернард покачал головой, в которой веселились чертовы сурки. — Расскажи мне, как это случилось. — Откуда я знаю? — вяло огрызнулась она и показалась целиком, выползя из диванной расселины. Платье подозрительно обычного черного цвета задрано почти до пояса: — Мэнни здесь нет. — Как это на него похоже. — Бернард бы закатил глаза, если бы это не причиняло ему адской боли. — Его никогда нет на месте, когда он нужен. — Зачем он сейчас тебе нужен? — Я не могу найти свои сигареты. Обыскался на столе, а их там нет. — Посмотри в кармане плаща. — Не говори глупостей. — Люди обычно носят сигареты в карманах. — Я не «люди». — Это точно, — вздохнула Фрэн. — Ты чертов фрик. — А ты с этими черными кругами от туши похожа на енота. — Что?! — Не волнуйся, на вечеринке никто не обращал внимания. Всех отвлекало то, что у тебя серые тени на щеках. — Что?! Бернард расхохотался, отдаваясь свирепому дребезжанию дрелей. Ее макияж представлял собой отличный образчик абстракционизма, который можно было бы продать на аукционе Сотбис где-то за сорок тысяч фунтов. Размазанная вокруг рта помада придавала происходящему на лице изящный штрих коверной клоунады. «По разным странам я бродил И мой сурок со мною», — играло ночью по радио, когда они вернулись из гостей. Бернард настаивал на том, чтобы они слушали эту музыку. — Людвиг ван Бетховен, — сообщал он благоговейно. — Композитор. А также L. — Что за «L»? — спрашивала она. — Просто слушай! — требовал Бернард. — Впусти в себя классику. Откройся культуре. Распахни душу навстречу сурку. Исполняет детский хор. Как трогательно и глубоко они плачут своими наивными, не знающими жизни голосками. Фрэн дулась. Ее губы тогда были просто пожарными, а не клоунскими, и получалось довольно мило, как будто параллельные прямые устремляются навстречу друг другу, страдальчески ковыляя, как две загнанные лошади. — Мне не нравится, — говорила она. — Они просто ноют и хотят денег. А современная культура, которую ты так презираешь, ничуть не хуже. Он услышал каскад святотатств: Дэвид Бекхем, Spice Girls, тамагочи, Леонардо Ди-Капни-ме… Сначала он заткнул уши, но до него продолжало доноситься что-то про Пепси, шампиньоны моей жизни и лифчики в форме треугольников. Это требовалось как-то прекратить, и Бернард поцеловал ее. На свой страх и риск. То есть ему было очень страшно (это то, что делают с нами друзья, так? Заставляют дрожать до поджилок), и он жутко рисковал, потому что Фрэн вырвалась, побив его кулаками по спине, и залепила ему пощечину. Изо всех сил. А Фрэн, хотя вроде сделана из каких-то проволок, — чертовски сильная, поэтому завалила его на диван одной левой. Или правой, этого Бернард уже точно не помнил. Ему запрещено помнить. Поэтому все доказательства — размазанный рот, располовиненные колготки, задранное платье, отсутствие трусов, стыд и какую-то странную фигню, напоминающую надежду, — ему пришлось проигнорировать. Это не так сложно было сделать. Во-первых, он привык, во-вторых, одиночка по жизни (с шампиньоном), в-третьих, все можно свалить на сурков. Они все еще маршировали у него в мозгах. Вскоре она уже стояла в дверях. Колготки и платье на месте, макияж укрощен, лохмы не покорились, торчат во все стороны, но Бернарду так, пожалуй, даже нравилось. Хотя его никто не спрашивал. — Придешь на ланч? — осведомился он недружественным тоном, призванным ее отпугнуть. Фрэн не отпугнулась. — А что у тебя на ланч? Он задумался, продираясь сквозь развалины головной боли и похмельной тошноты. В тишине книжного магазина громко скрипело скрюченное лицо. — Шардоне, — вспомнил он. — Две бутылки. — Ладно, — кивнула она. — Приду, если не умру. Пока, Бернард. И ушла. Она всегда так делала. И после первого раза, который ему запрещено помнить, и после второго, и после третьего. С чего ей было менять это сейчас? Да и зачем менять? Они же просто друзья, так? Раз уж пугают друг друга до колик. Бернард Блэк залез в карман плаща, достал пачку сигарет, зажигалку и, сидя на полу книжного магазина, наконец, сладострастно закурил, выпуская дым в пустоту. Конец