4 a.m.

Im dłużej czekasz na przyszłość, tym będzie krótsza.

      Лукаш вдруг просыпается. Он не знает, в чем дело — в непривычной обстановке, в усталости или в непреходящем беспокойстве последних дней, — но точно уверен, что больше уснуть не сможет. Попытка обмануть себя и, плотно закрыв глаза, вернуться к приятному, без мыслей и решений, состоянию утреннего полусна оказывается безуспешной. Некоторое время он лежит, глядя в светлеющий за плотными занавесями проем окна, и размышляет о простых, обыденных вещах: о погоде, о тренировках, о том, что подадут на завтрак. О Кубе.       Они встретились вчера в аэропорту, и Куба, улыбаясь, протянул ему руку, а потом крепко обнял — объятие казалось залогом того, что все осталось по-прежнему. Они сидели рядом в автобусе, но почти не разговаривали. В салоне было тепло, и Лукаш чувствовал себя слишком сонным и слишком счастливым, чтобы думать о причинах и следствиях. Продремав вторую половину поездки на плече у Кубы, он, вероятно, забыл бы про багаж, если бы Гжегож не встряхнул его и не поинтересовался, где же его вещи. Вечер был холодным, поэтому Лукаш жалел, что не захватил куртку. Жалел он и о том, что практически ничего не успел сказать Якубу, прежде чем тот скрылся в ванной их общего номера. Оставшись наедине с дорожной сумкой, Лукаш пытался сосредоточиться и разобраться, какие необходимые вещи он забыл взять с собой на этот раз, пока не заметил на соседней кровати аккуратную стопку полотенец. Вздохнув, он выбрал самое большое и затем вошел в ванную, замерев в нерешительности у двери лишь на долю секунды. Оставив полотенце на полке, он немого постоял внутри, вслушиваясь в шум воды и раздумывая, не задать ли Кубе мучающие его вопросы прямо сейчас, когда тот не сможет уйти, не ответив.       Теперь он вслушивается в тишину, пробуя понять, ветрено ли снаружи, но услышать может только едва уловимое дыхание своего соседа. Лукашу не нужно смотреть на Кубу, чтобы понять, что тот тоже не спит, он может угадать это по ритму дыхания, но все равно отворачивается от окна и смотрит на соседнюю кровать. Глаза Якуба закрыты, и выдают его только крепко сжатые губы: когда он действительно спит, они чаще всего полураскрыты в легкой улыбке, которая напоминает Лукашу о счастливых, беспечных временах молодежной сборной. Он внимательно смотрит на Кубу и медленно считает до тридцати на немецком — и на “двадцать три” веки Блащиковского чуть подрагивают, а на “двадцать семь” он открывает глаза, и их взгляды встречаются. Куба выглядит уставшим, невыспавшимся и, как всегда по утрам, немного несчастным, его волосы взлохмачены, шея и поясница — Лукаш знает — влажные от испарины, а руки с расчесанными царапинами — сухие, горячие и словно немного чужие. Он смотрит на Лукаша так, словно не узнает его, словно все еще остается во власти печального сна, где они не знают друг друга, смотрит, как смотрят на незнакомых паломников в поисках утешения и просветления.       Балансировать на высоко натянутом над балаганом чувств канате и одновременно стойко выдерживать такой взгляд Лукаш не в состоянии, поэтому он вздыхает, вытягивает руку над пространством между кроватями — и Куба ловит его ладонь в свои, крепко стискивает, а потом прижимает к своей щеке. Он старается глубоко дышать, и его дыхание щекочет Пищеку запястье. Оба молчат. Лукаш мысленно перебирает вопросы, какие мог бы задать, если бы не знал заранее все ответы. А тот вопрос, на который ответа не знает, задать не решается.       — Тебе точно не о чем беспокоиться, — говорит он наконец тусклым утренним голосом. Куба в ответ смотрит недоверчиво и качает головой. Оба молчат еще немного, а потом Лукаш снова вздыхает, отодвигается к стене, освобождая место, и сгибает руку, возвращая ее на кровать, а Куба не отпускает его пальцы и тоже перебирается поближе.       Пару секунд они просто смотрят на друг друга, замерев, а потом Лукаш притягивает Кубу к себе. Кровать не оставляет много места для маневра, но в считанные секунды им удается устроиться удобно. Как и всегда. Это, возможно, и есть ответ. Их пальцы все еще переплетены, Куба свободной рукой обнимает его за шею, а Лукаш — приглаживает ему волосы, невесомо касается вновь сомкнутых век, обводит контур губ.       — Перестань думать обо всем этом, хорошо? — предлагает он.       — Хотел бы я, — отвечает Куба то ли подушке, то ли плечу Лукаша. Тот в ответ поднимает его подбородок и целует шрам над бровью. Куба приоткрывает губы и тянется за вторым поцелуем, но Лукаш отклоняется назад, и ему удается достать только до скулы.       — Давай, пообещай мне, что постараешься уснуть. Тебе нужно выспаться.       — Не хочу давать обещания, которые не смогу исполнить. Я не хочу спать. И не могу. Я никогда не могу нормально уснуть, это джетлаг, и ты не можешь утверждать, что… — тут он противоречит сам себе, широко зевая.       — Конечно, я не могу ничего утверждать, имея дело с тобой, — усмехается Лукаш и легонько хлопает Кубу по носу. А потом, когда тот послушно закрывает глаза и возвращает голову ему на плечо, все-таки наклоняется и возвращает поцелуй. Куба широко улыбается, не размыкая век, и Лукаш думает о том, что мог бы смотреть на него вечно.       Совсем скоро дыхание у обоих выравнивается, но Лукаш волевым усилием аккуратно высвобождает пальцы, чтобы вернуть сбежавшее покрывало, и тут замечает на руке у Кубы часы. Он медленно, старясь не разбудить его и не нарушить равновесия их единственно правильной позиции, снимает их, большим пальцем потирает красные отметины на запястье и, не зная, насколько мечтательное выражение застыло на его лице, целует основание кисти там, где нитки вен расплетаются, чтобы превратиться в сеть незаметных капилляров. Прежде чем провалиться под лед сна, Лукаш успевает бросить взгляд на циферблат, отметить, что часовая стрелка указывает на четверку, а минутная только начала свой круг, и решить, что трех часов им хватит, чтобы прийти в форму. Поэтому он засыпает абсолютно счастливым.       Ему еще предстоит узнать, что Якуб не слишком аккуратно обращается с часами, что стрелки будут оставаться в том же положении довольно долго — значительно дольше, чем владелец часов и человек, обнимающий его сейчас и беспокоящийся о нем постоянно.