живой

Стив приезжает в аэропорт на полчаса раньше, потому что спустя два с половиной года долгих писем, набросанных дрожащими руками, а с одной стороны — на коленке, беспокойных ночей, когда ответы затягиваются, принося незнание, здоров ли, жив ли, разорванных конвертов, когда наконец это становится ясно; спустя полтора месяца бессонного молчания и звонка, пугающего в утреннем дребезге разбитой чашки, упавшей из ослабших рук, сообщающего, что Баки жив, жив, он остался без руки, но жив, и Стив просит его к телефону, и долго слушает дыхание с того конца, потому что Баки дышит, и это главное, а потом «Я люблю тебя, знаешь», потому что, когда он уходил, они были друзьями, крепкие объятия на прощание перед отправлением и обещания давать знать, как дела, но Стив больше не может, это невозможно терпеть, когда вот так рвано и болезненно понимаешь, что конец наступит вот-вот, если судьбе так будет угодно, и Баки был на чертовой войне, ему-то не страшно будет сказать что-то в ответ, но в возвращенном признании дрожь, такая знакомая (как после похорон матери; как после признания, что собирается в армию), но с новой ноткой, оттенком чего-то светлее, и Стив вслушивается в эхо «И я тебя, Стиви, я тоже люблю тебя», кусает губы, и слушает живого, дышащего, любящего, пока не приходится попрощаться; спустя неделю необходимой терапии, забитой звонками и тихими разговорами, Баки возвращается. Стив смотрит на табло и отчаянно молится, чтобы с самолетом все было в порядке, чтобы не было задержек, но, если так надо, пусть будет задержка, лишь бы не падение, лишь бы никто не погиб, это было бы совершенно нечестно, на борту человек, переживший ад, он не может погибнуть на несчастном самолете... Рейс прибывает вовремя. Рейс прибывает вовремя, и встречающие стекаются приветственным морем, впитывая в себя выходящих из дверей пассажиров, и Стив встает на цыпочки, проклиная маленький рост, высматривая Баки, и задыхается немного, заметив знакомый блеск глаз и прямую линию рта. Он проталкивается сквозь толпу, просачиваясь между радостными родителями, вновь увидевшими детей, встретившимися парочками, друзьями, обнимающимися посреди зала, и застывает на месте, замирает, увидев его в полный рост, увидев, что он...изменился. Видит присыпанную трупной пылью радужку глаз, видит обострившиеся черты лица, видит подвернутый рукав, но быстро стряхивает дурацкие мысли, что совсем теперь его не знает, ведь знает же, узнает то, что изменилось, и это все не имеет значения, потому что Баки хотя бы стоит здесь. Перед ним. И улыбается, глядя на него, в этих припорошенных глазах взрываются фейерверки. Стив не хотел этого делать, слишком глупо и ужасно романтично, но он пробегает оставшиеся шаги, врезаясь Баки в грудь, обхватывая руками за талию, сжимая пальцы до белых костяшек, вдыхая его запах — усталость, больница, пот, но главное — БакиБакиБаки, живой, прямо здесь, с ним, и у Стива срывается гирлянда «я так скучал господи ты жив не вздумай уходить никуда больше слышишь я тебя никогда больше не отпущу слава небесам ты живой ты живой я люблю тебя живой боже», оборачивающаяся вокруг них яркими лампочками, удерживающая рядом, вплотную, и Стив немного отстраняется, достаточно лишь для того, чтобы вновь встать на носочки и прижаться к его губам, почувствовать правую руку Баки на спине, между лопаток, еще ближе, хотя казалось бы некуда уже, и каждый вдох-выдох ощущается так четко, и они стоят так, потеряв счет времени, потому что оно уже не имеет никакого значения, ничто не имеет значения, они вместе, рядом, живые, живые.