Ведь ярость лучше отчаяния.
Полпред медленно выдохнул сквозь зубы. Так холодно. Почему так холодно? Как зимой. Зима… Что такое зима? Отчего-то перед глазами мерзлая степь. Ветер рвет полы картуза, пьет горячее дыхание. Снежная крупа исколола щеки, не видно ни зги… Только водоворот белизны и гаснущий, мутный диск солнца. Злой ветер и его закопал в снег? И солнце потом не найдут до оттепели? Полпред вздрогнул всем телом, будто на мгновение потерял равновесие. Нет мороза. Ничего нет. Просто он чуть не уснул… Интересно, ему бы приснилась зима? В их Мире ее не бывает — формально, таких вечеров тоже. Температура воздуха всегда стабильна. Так отчего морозит? Но ему бы сообщили, правда? Случись что, ему бы сообщили. Все под контролем. Почти все. Ну почему же, почему так… страшно? Да. Страшно. Давно пора в этом признаться. Что еще остается? Сколько бессонных ночей, сколько бессмысленных дней прошло… Как солгать себе достаточно ловко, если (оправляя резные рукава, гротескно улыбаясь в зеркале) знаешь наверняка: все неправильно. Все не так. Все сложилось не так, как должно. Будто что-то потерялось. Что-то жизненно важное. А может, и ценнее самой жизни. Может, вернуть себе память? Лишь бы отпустила эта боль, смутная, неотступная. Увивается, как верная собака. Но он прекрасно носит маски. Почти талант. Никто ничего не заподозрит. И где научился так лгать? Уж не здесь, не в этом слащавом, искалеченном Мирке, где без притворства теперь не вздохнуть. Вспомнить прошлое… И это — боязно. Что-то внутри говорит - бесстрастно, беспощадно - фрагмент «страшного» детства, который он иногда пересматривает — далеко не самое худшее из того, что там ждет. А вполне возможно, и лучшее. Всенепременно. Вернуть память... Включить машину? Пойти на попятный? Пока на столь радикальный шаг не решиться… не зря же он стирал память? Не зря же строил все это? Но у страха есть еще одна грань. Холод смерти. Каждую ночь, каждую чертову ночь… только ляжешь — не успеешь и глаз сомкнуть, как приходит боль. Еще один вид боли, менее цепкий, но более ощутимый. Сначала знакомо сожмет сердце — и дыхание оборвется на долгие секунды. Потом плавно растечется по груди, усилится… полоснет по спине. И по всему телу — налетами, налетами — то исчезая, то вновь наваливаясь со всей силы. Не ослабевает она ни на мгновение лишь в одном месте. В сердце. Раньше, когда немели пальцы, ладони, запястья, пока на смену волне боли приходила волна дрожи — и так до бесконечности, он не двигался с места, надеясь лишь на одно. Что хотя бы после смерти эта боль прекратится. И в то же время боясь смерти до слез. Теперь же он просто не ложится. Родом эти мучения из прошлого. Откуда еще? Это не онкология, нет, и не простая болезнь. И возникли эти боли не на пустом месте. Как и страх. Умрешь — упустишь. Из этого и соткан страх смерти… И невыносимо грызет жажда чего-то близкого и далекого одновременно, будто если сейчас умрешь, никогда не узнаешь того, что должен. А ведь он не помнит собственного имени… Он попал в бесконечную ночь, в которую нельзя ни спать, ни бодрствовать, ни жить, ни умереть. И даже с приходом солнца она не отступает. Можно лишь на время не думать, играя роли, путаясь и ошибаясь… А он помнит одну из своих ошибок. Странную и бессмысленную: и зачем оставил Седьмого на свободе? Знал ведь, тот в здравом уме (хотя еще можно поспорить) и в твердой памяти (с этим уже не поспоришь). Просто… так легче. Да, так легче. Бывало, вспомнишь об этом упущении — и слабеет смутный узел в груди… Такой тугой. Такой воспаленный. Эта боль связана с мальчишкой, да? Прошел он обряд забвения или нет… Смешно да и только. Словно Полпред истосковался по добру — глупому и беспощадному. Добру, которое с лютой радостью ставит под угрозу его собственную безопасность. А теперь Седьмой с готовностью перетянет на свою сторону и новенькую. Не может не перетянуть, он слишком хваток, чтобы упустить союзницу… И от мысли о Седьмом снова стало самую малость легче — насущные проблемы заманчиво отвлекали от тоски, страха и усталости. Штуки психики. Стоит начать злиться, пока искусственно, а затем все более искренне — призрачная боль послушно отступает в сторону. Лишь отступает. А отпустить… пожалуй, никогда уже не отпустит. И он вскочил на ноги, игнорируя муть, застлавшую глаза. Но конечности затекли из-за неудобного положения — он же не мог лечь — и полпред Ее Величества Королевы оказался на полу. Покорно отшиб бок, неуклюже запутался в плаще… стойте, он что, всю ночь валялся в парадном облачении?.. запутался в плаще, затем согнулся пополам от приступа кашля. Но не сдался. Силы все еще брались из минутного раздражения, и действовать нужно как можно быстрее, пока оно не ушло. Потому что потом в лучшем случае опять накатит смертельная апатия. Ну, или он просто грохнется на пол от недосыпа и нехватки кофеина. И все начнется сначала. Онемевшие пальцы наконец нащупали старинный телефон в груде игрушек и листов бумаги на столе. Еще сложнее было включить короткую связь — он забыл, на какую кнопку жать. Значит, дела плохи. — Алло?! — Его отчаянный хрип все-таки сложился в слова. — Алло? Что значит, «какого дьявола»? Что? Полчетвертого утра? А вам разница какая, вы вообще не спите!.. Сам иди к черту! Ты на работе, между прочим! Горло привычно сдавило, и он закрыл ладонью трубку, чтобы откашляться. — Алло? — Ему снова ответили неразборчивым ворчанием, складывающимся из мольбы, возмущений и угроз. — Да срочно это, мать твою! — В голос Полпреда закралось непривычное рычание. Напугавшее и собеседника, и его самого. — Мне нужно, чтобы к утру номер Семь был в Башне Страха, — уже ровнее продолжил он, пользуясь молчанием. А когда на том конце медленно и разборчиво все объяснили, вдруг почему-то уцепился за край столешницы, вздрагивая всем телом. — Что?.. Он уже там? Как? Когда?.. И понимая, что это неожиданное смятение берет над ним верх, он бросил трубку. В прямом смысле этого слова. Бросил о стену. Провод не дал ей улететь далеко, но телефон испорчен. Как и нервы Полпреда. Ну, и что это за истерика? Он хотел, чтобы Седьмой оказался в Башне — Седьмой в Башне. Вроде бы все сходится, а он… Полпред притянул колени к груди. Вскользь осознавая, что уже снова находится на полу. Чувствуя, как на смену бутафорному гневу приходит весь букет реальных истязателей: боль, страх, усталость… боль, страх, усталость… Круг замкнулся. Нет выхода… Нет, так Полпред долго не протянет. Ну когда жизнь стала такой невыносимой?! Все же было хорошо! Или хорошо не было никогда? Он стиснул зубы и пнул пробитый барабан. Стойте, он что, уже на ногах? И следом его оглушил грохот. И заболели ребра и левое бедро. Кажется, он опять упал. ***А память — лишь мешанина из ярости и отчаяния.
Точно. Его имя — Владислав. И Полпред раскрыл глаза, очутившись в темноте, обволакивающей и тихой. В такой нет места для возвращения расколотых воспоминаний. И он резко вытянул руку, чтобы нащупать кнопку настольной лампы. Вспомнил, что здесь нет ни спасительной лампы, ни электричества, к которым он так привык. Замер на середине движения, сжимая пальцы. Рядом послышался вздох, а за ним — пугающая возня. Полпред… Владислав вжал голову в плечи. Даже собственное дыхание вдруг показалось ему опасно громкой роскошью. Еще под большим вопросом, как к внезапным ночным пробуждениям относится Седьмой. Нет, не тот, не настоящий Родион… его проекция в Стране Вредных Привычек. Иногда так бывает: у некоторых людей появляются отражения и в других Мирах. Такие изломанные, неправильные отражения… Слава закусил губу. А может, Седьмого не так уж и просто разбудить? И аккуратно опустился все-таки на старую кровать. Но с отчаянием зажмурился, когда та мстительно скрипнула. Седьмой вскинул голову. Чутко спит, черт бы его побрал… Хотя, непонятно, как его сну быть глубоким: спал он на удивление в неудобной по разумению Славы позе — на животе, подмяв под себя подушку. И теперь опирался на руки ниже локтя, заспанно моргая. Вот блин. Его сонный взгляд настороженно просканировал тьму. Остановился на Славе. — В чем дело? — Он нахмурился, с видимым усилием фокусируя на нем усталое зрение. — Тебе оно надо? — Вышло это враждебно. Как плохо. Можно же и отхватить. — Блин, Королева, не выпендривайся… — Однако, произнес Седьмой это с ласковым оттенком. Сказать ему?.. Слава прислушался к себе. За грудиной что-то с готовностью уныло заскреблось, привычно проклиная его дурацкую замкнутость. Что-то жутко истосковавшееся и больное… Просто для Славы давно уже стало странным говорить с кем-то искренне. А в неискренней исповеди смысла нет. Он глубоко вздохнул. — Беда не только в том, что я Химера: «то баба, то мужик, то неведомая хрень», как ты выразился на днях. Все еще веселей. — И как иронично это прозвучало… А ведь раньше возвращающаяся память каждый раз оставляла его разбитым и смущенным, каждый раз. С каждым ее осколком приходили удушье и хандра, от которых он слеп, глох, замерзал. Не до шуток было. Но теперь научился воспринимать все со спокойствием фаталиста. А первый после его бегства удар нанесла не сама память. Слава просто растянулся в обмороке на крыше, где стоит Лифт-Между-Мирами, ссадив подбородок. А поднявшись на ноги, обнаружил себя женщиной. И не преминул поистерить по этому поводу со страстью ребенка, наяву попавшего в сказку. В злую сказку. Зато теперь он знал, откуда были внутренние ночные боли: от попранной физиологии. — Ну? — наводяще фыркнул Седьмой. И вдруг собственнически положил руку ему на живот, вынуждая вздрогнуть. И побороть желание отползти. Отползти, чтобы увеличить расстояние между ними как можно больше. Да, а отползал бы он все дальше и дальше, пока в итоге, не рассчитав, не упал бы с кровати. Но и тогда бы не пожалел. — Ты был прав. Эта фигня на ключице связана с Кровными. И не надо делать такую довольную рожу. Фу, аж воротит. — А ты разве сомневался, что я прав? — Слава готов поклясться, что глаза Седьмого блеснули благосклонно-насмешливо. Эти его невыносимые темные глаза, зажженные холодным огнем. — Я вообще много в чем сомневаюсь, Седьмой, — ответил он как можно более бесстрастно. — Например, не ошибся ли я, что не придушил тебя в первую же ночь. У меня бы уже две недели были прожиты в спокойствии. — Как бы ты это сделал, если я снял наручники с тебя только утром? — Наверно, именно это меня и сдержало… Тварь! Ты хоть представь: полночи с вывернутыми за спину руками. Полночи, которые ты, падла, продрых. — Он помолчал, пережидая хохот Седьмого. — Совести у тебя нет. А вообще-то сказано это было на полном серьезе. Потому что та ночь выжжена в его памяти клеймом — как одна из самых ужасных в жизни. Взгляд мазнул по шее и плечу Седьмого. Эх, нет, у проекций не может быть маленького созвездия на коже — метки, отличающей Кровных, чтоб больше не сомневаться… Придется жить в ожидании. Как знакомо. Ничего, плавали, знаем. — Потому ты так легко помирился со мной на утро. Я ведь мог и не снять наручники. — Седьмой наконец опустил голову и дальше бурчал более неразборчиво. — Спи… мать твою, мне… завтра на патруль. — Иди к черту. — Можно было на этом и умолкнуть. Но меланхолия поруганной чести взяла верх. — Я не испытываю к тебе ненависти только потому, что о многом думал в ту ночь. — Именно «меланхолия» и именно «поруганной чести». Именно так вычурно. Эта мерзкая вычурность в мыслях и словах долго еще будет проскальзывать — слишком он заигрался в роль полпреда. Но вымотанный Седьмой уже не откликнулся. О, нет, а если честно… Слава покривил душой. Пусть чертова проекция и не надеется, что можно вот так все откинуть за какую-то ночь. Да, Слава не мечтает днем и ночью прикончить шального парня, осмелившегося поднять на него руку. Но все сложнее. Есть кое-что еще: стоит ему только подобрать для Седьмого вид смерти в своем воображении, как к образу этой буйной проекции примешивается другой: мелкий упрямый мальчишка в черной одежде. Среди толпы, словно мрачная клякса. Как правильны его злоба и непокорность… Правильны — до истомы под сердцем. Слава вообще бы воскрешал эту сцену почаще. Если бы вместе с ней не обострялось и пакостное нытье в грудной клетке, которое не унять. Именно оно и сплеталось с той тоской, что душила его, пока он еще был Полпредом. Чертовы Кровные. Какая, нахрен, предначертанность!.. В умных книжках ни слова обо всех этих мучениях!.. Неужто это и есть та самая истинность, присность, кровность? Неужто она притянула к нему и эту гребаную проекцию? Вот так потусторонняя любовь! В ту ночь, пока Седьмой спал, Славе нужно было собрать себя по кусочкам. У него было предостаточно на это времени: с полуночи и до самого рассвета, с которым Седьмой встал. Время… Но на такое ведь не хватит и жизни. Каждую мысль тогда пришлось разобрать по косточкам и органам, чтобы дознаться, что делать-то дальше. Чтобы унять жгучее отвращение и апатию. Чтобы не рвать запястья, стирая в кровь, чтобы не скулить, прокусывая и без того истерзанные губы. Чтобы не метаться, как лист в шторм. Кстати, наутро Седьмой не смотрел ему в глаза. Старательно не смотрел: поднимая с пола, снимая проклятое железо, втирая какую-то дичь без единого слова извинений, но насквозь пропитанную сожалением, которое еще хуже. Не смотрел в глаза… будто его прожженная совесть все-таки взбунтовалась. Кстати, а ведь рука Седьмого все еще покоилась на его животе. Слава тут же зло и брезгливо скинул ее с себя, даже не боясь разбудить. Странно, но Седьмой, не проснувшись, лишь подтянул ее под подушку. Совесть!.. Да после такого можно было бы и всю жизнь глаз не поднимать. Смешно!.. Ох, а если бы Слава к тому времени уже контролировал бы ипостаси… Седьмого, видимо, не интересуют мужчины. Так что это могло сработать, уберечь. Этот ушлый парниша подкараулил, пока Слава снова обернется. А после недавнего стресса организм окончательно взбунтовался и уже не всегда признавал Славину власть над превращениями. И если тело решило стать женщиной, оно становилось. И было ей, сколько нужно. Не считаясь ни с чем. Подкараулил его Седьмой и… Да чего уж теперь говорить… С самого начала Слава подозревала, что что-то такое да будет. Седьмой впервые встретил ее именно в виде женщины и воспользовался ее слабостью и болью после обращения. А именно: взвалил на плечо и притащил в свой клан. Ну, непоколебимо тащил первые сотню метров, пока она не собралась с силами и не перестала истерично ржать. Потом выдохся и угрожал двустволкой, решив просто конвоировать. Зачем парню брать с собой какую-то левую дамочку непрезентабельного вида? В клан, где есть и свои дамочки? Более цивильные, благосклонные, к тому же не с потекшей тушью, не в странной мешковатой мужской одежде. И не зовут себя полпредами Ее Величества Королевы. Уже эта неразборчивость была подозрительна в линии поведения Седьмого. Да и его то томный, то бешеный взгляд был подозрительным, и полуулыбка его разбитых губ. А ведь в этой Стране была Славина проекция, как ей рассказали ребята из клана. Мужчина, не Химера. А может, их с Седьмым что-то связывало… и потом он перенес свои порывы на оригинальную Славу. Но в тот раз все обошлось. В следующий Слава опять была в состоянии нестояния из-за магической дребедени. А именно: ее многострадальное тело принимало возраст этого Мира. Да, теперь ей девятнадцать, под стать Седьмому и большинству из окружения, радость-то какая. И из-за этой фигни с возрастом обе ее несчастные ипостаси стали заметно более хрупкими и угловатыми. Особенно, женская. И все равно, черт возьми, она привлекла Седьмого. — Извращенец. Ровно через неделю он… Если подумать, и до этого Седьмой вел себя странно: подчеркнуто покровительственно в силу своего разумения. Да каждое его поползновение настораживало! Проявлялось это собственничество по-разному: то прилюдно облапает, нисколько не смущаясь, то бережно выхаживает в дни слабости. Как же она могла воспринимать это, как должное… Гребаная дура… Ровно через неделю Слава опять стал женщиной. И тогда Седьмой уже не стал ходить вокруг да около. И по-видимому, он считал это все чем-то вроде ритуала присвоения. И вот — на двадцать девятом году жизни Славе посчастливилось стать подстилкой лукавой проекции. Проекции Родиона в Стране Анархии. Гремучая смесь, если учитывать характер оригинала… Так повезло, что она разве что не покончила с собой от счастья. Хотя, Славе приходила на ум такая альтернатива. Смутная, неоформившаяся, она словно проскальзывала мимо, задевая его плечом — такое ощущение оставалось после мыслей о ней. Но ее нельзя серьезно рассматривать. Будто… будто после всего пережитого это только лишний раз доказало бы, что он стал конченым трусом. Сломанным и сдавшимся. А что именно он пережил-то, а? Ну, он родился колдовским существом в милитаризированной Стране-Без-Магии. И этим обрек себя на бесконечные прятки и тайны. Что кроме этого, нечто не менее, а то и более весомое? Что? Но смутное ощущение давило грузом, не давая сомневаться, было ли что-то еще или нет. Обязательно было. Что было? Да что-то, но, черт возьми, было! А трусость… чертова трусость. Из-за этого малодушия он и стер себе память — и хоть тех минут в воспоминаниях до сих пор нет, ясно, как день: Слава однажды просто-напросто не выдержал. Не выдержал какого-то дерьма и стер. И натворил еще большего. Даже имя, и то пришлось вспоминать с боем, подскакивая среди ночи чуть ли не с криком «эврика!». А уж о Кровности… А ведь Слава так и не сказал проекции свое имя. И хорошо. Не Седьмому знать о сокровенном. После того, что он… после той ночи… Да, вот уж увольте. Проекция — не оригинал. Никогда она не будет, как Родион. И теперь стало понятно, как глупо было их даже сравнивать, не то что путать. Из-за оригинала не захочешь всадить меж ребер нож, без разницы, себе или ему. Но хватит о трусости… нет, нет… да нет же! Конечно, кроме этой гордыни а-ля «будь сильным, не режься» были еще бессчетные причины, почему он так ухватился за жизнь. И готов был заплатить за нее любым количеством своей крови. Да и Слава все еще цепенел, стоило только подумать о том, чтоб умереть вот так, не узнав того, что должно. Его подташнивало в той слащавой Стране от такой перспективы, от нее же он пропускал вдох и здесь. А еще было бы неплохо сказать свое имя Родиону. Когда-нибудь. От такой мысли уголок губ сам собой пополз вверх, складываясь в презрительно-горькую ухмылку. Честолюбивые мечты. Как мило и наивно. Не то что эта чертова сложная жизнь со всеми ее минами. Очень сложная. Почему, к примеру, Слава сейчас не сбежал от Седьмого, пусть и запоздало? Ответ прост: проекцией можно загасить жажду по оригиналу. Пусть и не полностью. Пусть и на время. Эта тупая боль под сердцем — и есть жажда. Вот и все. Вот почему они оба живы. Вот. Но какая же это чертова жизнь… *** …И заканчивается она так же внезапно и непонятно, как и началась. И, пожалуй, впервые Слава рад, что родился Химерой. И насквозь пропитан магией. Потому что под конец физическая боль уже не может его коснуться. Жаль, что с ментальной все не так просто… Так. Не нужно затягивать. И Слава цепко сжал ручку, в которой уже почти не осталось чернил. Вспомнил на полях мятой страницы, как пишутся буквы, попутно оглаживая бумагу вспотевшими пальцами. Вспомнил собственный почерк: корявый, дрожащий, но вместе с тем вполне разборчивый. Старательно разборчивый, ведь когда-то Слава был военным фельдшером, и иначе прочесть нельзя будет и знаки препинания.Родион,
Знаешь, я всю жизнь боялась умереть. Боюсь и сейчас. Но уже чувствую, что небезосновательно. Верь мне, я на добрые семьдесят процентов состою из магии. Это же что-то да значит, правда? А значит это, что некоторым моим чуйкам можно доверять. Чертовски забавно. Слава в шаге от агонии, а пишет такую чушь. И если это к тебе попало, значит, мои опасения подтвердились. Опасения!.. Конечно, когда ты уже больше напоминаешь решето, чем живого человека, начинаешь опасаться, что одной ногой в гробу! Теперь, пожалуйста, расцелуй Седьмого (твою проекцию), потому что он сделал все по чести.Бывшая полпред Ее Величества Королевы.
О, записка вышла в стиле вкурнувшего Седьмого. Вот как… И зачем вообще было писать все это? Можно было обойтись парой строк, на манер «ничего еще не кончено». А так он просто усложнил задачу. Ведь все это нужно только чтобы обхитрить самого себя. Свое желание по Родиону, подло обострившееся на самом излете жизни. А в руки адресата эти строки, конечно же, не попадут никогда. Вот черт, приходится выкручиваться даже подыхая! Без единого абзаца, который можно целиком назвать истиной… Но Слава хотя бы честно признался в «любви» к Седьмому. Хотя бы перед самим собой. Все-таки, с этой скотиной он прожил десять лет под одной крышей. Правда, вряд ли сумел простить... Все, хватит размазывать сопли. Но Слава еще немного погрыз карандаш, несколько раз порываясь, наконец, уничтожить бумажку. И в итоге все равно не выдержал. P.S. Ничто не кончено. Вот. Теперь правдивый абзац есть. ***Но перед надеждой гаснут и ярость, и отчаяние.
— Как больно, оттого что все случилось не с тобой и не со мною… — Пальцы вдруг задели струны совсем грубо, и те лишь загудели в ответ, вконец испортив мелодию. На этом аккорде Родион оборвал песню. На последнем захлебывающемся звуке собственного голоса, соскользнувшего на шепот. Отчего-то все это казалось таким важным: этот бесснежный пустой день февраля, старая покоцанная гитара и поляна, заросшая степной травой по пояс, но после зимы пожелтевшей и склоненной к земле. Все это казалось бесконечно важным. И бесконечно бессмысленным. Всю жизнь Родион на что-то так же бессмысленно и важно надеялся. И право на это ему давало созвездие на ключице, маленькое, с семью изломами. Такие можно увидеть на картах звездного неба. Только на коже его черточки отливали красным. Теперь Родион понял, что зря надеялся на счастье. Надеяться стоило. Но нет, не на счастье. На эту льдистую боль, затопившую грудь, словно талая вода. А кто сказал, что людям могут обещать лишь счастье? Кто? Родион аккуратно отложил гитару к ногам, не беспокоясь, что мерзлая земля все еще остается грязной. Несмотря на его горе, ха. «Когда от взрыва вылетело то стекло… — Проекция запнулась. Обозленно потерла шрам на запястье, перед тем, как все-таки продолжить. — Она была к нему ближе всех.» Умереть от волны осколков… Вот так, когда тысячи маленьких острогранных кусочков стекла пронзают тебя в тысячах же мест. Обжигая, как каленым железом. Почему раньше Родион не слышал о такой смерти? Чтобы услышать сейчас? Вечно у него больше вопросов, чем ответов. Некоторые из них он хотел задать Кровной… Полпреду… забавно. Нет. Королеве. Пожалуй, легче перенять прозвище, которое дала ей проекция. Да. Так лучше. Что же, теперь он получил ответ хотя бы на один из череды бесконечных вопросов. На один из самых ценных. Что такое предначертанность? — То, что определяет тебя как осколок большого витражного стекла, расколотого напополам. На равные, пусть и не одинаковые части. И ты будешь всю жизнь искать свою вторую часть, зная, что без нее многое в твоем рисунке теряет смысл. А потом, когда вы снова соединитесь, вы должны подточить свои острые сколы, чтобы снова склеиться в одно. Однако, Родиону известно кое-что еще. Не факт, что ты не найдешь свою вторую часть растертой в пыль. Мертвой. Может, стоит пойти и научить этому всех? А ведь с десяток лет назад он видел ее вполне живой… — Только повторять осталось — пара слов, какая малость… — Он даже не прикоснулся к гитаре, слушая лишь собственный прокуренный голос. — Мне ль не знать, что все случилось… Не с ним и не с ней. — Я конечно, еще спою на прощанье, но покину твой дом… — И яростно мотнул головой, на секунду умолкнув. — Нет, не дом. Могила — не дом, чтобы там ни говорили. Иначе не существовали бы и родственные души, «идущие рука об руку через века». В этой жизни он так и не успел взять ее за руку. Ну что же… Вдруг заброшенную тишь прорезал еще более резкий и хриплый звук. Родион вздрогнул, вскидывая голову. На ветке старой гнилой яблони, что стояла у края поляны, сидел тонкий маленький ворон. Глянцево-черный пером. Видимо, совсем молодой. Родион зябко закутался в легкую куртку, поднимая ворот повыше и пряча замерзшие вконец пальцы в карманы. Нечаянно задел кроссовком гитару. Та отозвалась глухо, больно и фальшиво. И упрямо допел последнюю строку: — Я бы отдал все, чтобы быть с тобою, но может тебя и на свете нету… этом. — Ту, которую не мог не спеть. А ведь он даже не знает ее настоящего имени. Знает лишь, что она была его витражным врагом. Бесконечно важным, бесконечно нужным. Нет, и все-таки, не бессмысленным ни разу! Но бесконечно неправильным… А ведь между ними никогда не было даже дружбы, хотя виделись они близко и часто. Но один был повстанцем, другой маньяком, увы. Даже смешно. А неправильно все и из-за этой стылой смерти с участием стекла. Что ж, Родиону снова остается лишь ждать. И он будет ждать. Сколько потребуется.