И откуда такие берутся?

Ничто так не выдает англичанина с головой, как любовь к кастэрду. Постарайтесь держать свои желудки при себе и не позеленеть лицом, ведь придумать подобную пытку над чайными листьями могли лишь умалишенные, безумные потомки англосаксов. Сливки и яичные желтки? Вам не нравится? Напротив, они придадут напитку удивительный вкус и незабываемый аромат. О питательных и согревающих свойствах и говорить нечего. Ничто так не помогает забыть о сырой действительности английской погоды, как чудный глоток этого напитка. Уолтер улыбнулся. Сидящий за соседним столиком американский турист принюхался и начал оглядываться по сторонам: с какой стороны так мерзко воняет? Юношу это повеселило. Люди приезжают в готическую сказку университетского городка, дабы насладиться красотами архитектуры и узнать больше об истории Оксфорда, а получают пытку в форме ароматерапии английской кухни. - Меги, ты ничего не чувствуешь? – долетел до слуха Дорнеза разговор американца с женой. - Что, hunny? - Кто-то заказал тухлые яйца на завтрак? Я просто…никак… Американец посмотрел на сидящего всего в метре-полутора от него юношу. Черноволосый и худосочный, паренек держал в руках небольшую чашку и улыбался. - Хм, ладно, ничего, - американец фыркнул и отвернулся, вновь уставившись в разложенную рядом с тарелкой «английского завтрака» карту. Уолтер скривил губы, посмотрев на содержимое блюда туриста. Определенно, его предки были сумасшедшими, когда придумывали нечто подобное и окрещивали это «легким утренним перекусом». С другой стороны забавно, что американец так резко реагирует всего лишь на напиток в его руках, при этом умудряясь сам за один присест сожрать яичницу с беконом и колбасками, картофелем, грибами, фасолью и тостами с маслом. Ладно, еда едой и сумасшествие рознь безумию, а пришел «Уборщик Хеллсинга» сюда не ради чая одного. Конечно, выпить что-то согревающее в такую отвратительную погоду сам Бог велел, однако ж, истинной причиной было желание встретиться кое с кем. В спокойной обстановке. На нейтральной территории. Дорнез протянул руку за книгой, с которой пришел, но ее на месте не оказалось. Юноша поднял взгляд. Напротив него, словно из ниоткуда, возникла плечистая фигура в темно-коричневом плаще с высоким воротником. «А вот кепи он не изменил. Но мог хотя бы зонтик купить тогда уж». С намокших под дождем почти белоснежных волос падали капли воды. Падали на страницы открытой книги Хайдеггера «Время и бытие». Мужчина внимательно скользил взглядом по странице. - Ты не мог бы вернуть мне том. Это библиотечный экземпляр. Гюнше закрыл книгу и протянул ее юноше. Немец расстегнул верх ворота, но промокшего плаща снимать не стал. - Чаю? – предложил ему Уолтер, указывая на небольшой металлический чайничек. - Нет, спасибо. Голос был все таким же, хриплым, тихим, будто его обладатель прилагал немалые усилия для речи. Чушь. Гюнше просто слишком умен для того, чтобы болтать без умолку и часто, как делают его товарищи по команде, его «комераден». - Ужасная погода, - Дорнез отпил согревающего напитка, прикрыв в удовольствие глаза. Смотреть на промокшего (наверняка, до нитки) капитана стало выше его сил. Сразу захотелось, стащить это временное мокрое полотнище с плеч, дать подзатыльник и отправить греть свои вервольфовские телеса к расположенному в другом конце помещения ресторанчика камину. Конечно, Уолтер так не поступит. Его страсть в битве, а в миру – он спокоен, сдержан. Он уже не четырнадцатилетний мальчик, который совал свой нос, куда не следует, и обладал огромной самоуверенностью. Теперь он четко осознает свои сильные и слабые стороны, теперь он оправданно самоуверен. Они сидели в молчании. За соседними столиками общались меж собой студенты (некоторых Уолтер знал лично, некоторых видел лишь мельком), педагоги, туристы. Зал наполнялся разнообразными звуками: досадливыми всхлипываниями, протестующими выкриками, успокаивающими предостережениями. Гюнше и Дорнез же словно очутились в отдалении от всего этого шума, в своем собственном пространстве вакуума. Уолтер читал книгу и мирно попивал свой отвратительный чай. Ганс смотрел на юношу немигающим взором, с привычным бесстрастным выражением лица. Со стороны несведущему могло показаться, будто между этими двумя черная кошка пробежала; молчание – означает обиду, читающий книгу юноша – излучает равнодушие и нежелание общаться более, наблюдающий за ним мужчина – надежду на примирение. Какой славный спектакль можно было себе надумать и ошибиться в корне с его постановкой и трактовкой. - Хм, - Уолтер отложил книгу в сторону. – Мне всегда было интересно, откуда такие, как ты, берутся? Гюнше опустил взгляд. Повертел в руках вторую, поставленную на стол, чашку. - Из Германии. «Ангелу Смерти» показалось или капитан едва заметно улыбнулся? Отцовская шинель обвисла на его плечах, ее полы волочились за мальчиком по полу, а фуражка прикрывала лицо до глаз, скрывая растрепанные светло-русые волосы и козырьком закрывая обзор зеленым, с желтыми прожилками, глазам. Мальчуган попытался бежать как можно быстрее, но вечно путался в треклятой шинели. Нет, не треклятой! Самой лучшей и самой хорошей, и такой теплой. - Мама, мама! – остановившись на пороге кухни, мальчик попытался сдвинуть фуражку на затылок, дабы поднять взгляд к стоящей у печи матери. Фрау Гюнше была дамой дородной. Впрочем, чего еще можно было ожидать от женщины, выросшей в крестьянском селе, всю жизнь проработавшей в поле и родившей пятерых детей (троих из которых фрау уже успела похоронить). Женщина оторвалась от готовки и посмотрела на семилетнего Ганса, который умудрился опять залезть в сундук в ее спальне и вытащить оттуда форму покойного отца. Сколько бы она на него ни кричала, сколько бы раз ни наказывала, мальчишка все равно повторял этот сомнительный подвиг, с периодичностью раз в неделю и с одной и той же победной фразой в конце: «Теперь я достаточно вырос?». Фрау Гюнше не сердилась на сына, хоть и отвечала ему крепкими оплеухами вместо слов. Да и как можно было сердиться на единственное оставшееся в ее жизни счастье. Фрау обтерла руки о передник и подошла к мальчику. Сорвала с него фуражку, стряхнула видимые лишь ее глазу пылинки. Улыбка исчезла с лица мальчугана. Ребенок поджал губы, готовый получить затрещину. Вместо нее, он услышал следующее: - Еще пару годиков, сокровище мое. Еще пару годиков, - и мать вернула фуражку на голову сына, ласково пригладив перед этим спутанные волосы мальчика. *** - Твой отец жидовский подхалим! – от второго комка грязи увернуться не удалось, и земля вперемешку с лошадиным навозом, оставила на чистой рубашке тринадцатилетнего Ганса жирное пятно. - Заткнись, - не кричал, только процедил сквозь зубы Гюнше, а затем ринулся на обидчика, головой ударяясь тому в живот. Оба подростка упали на дорогу и, вцепившись друг другу в волосы, начали кататься по земле. Фридрих Хоффман был старше, выше и сильнее Ганса. Это не останавливало маленького «волчонка», как ласково называла его теперь мама. И отчим. Не отец. Отец умер. Давно. Погиб. Пропал. Все, что от него осталось – старая потрепанная шинель, фуражка, да несколько писем с фронта. Гюнше дрался остервенело. Кусаясь, царапаясь, опрокидывая обидчика снова и снова в грязь. Скоро оба мальчишки были перепачканы с ног до головы. - Что тут происходит?! Эй вы, - сильные мужские руки расцепили драчунов. – Унялись живо! Зюстеллер Бауман сжал обоих мальчиков за плечи, гневно смотря то на одного, то на второго. - Гюнше, ты почему отцу не помогаешь на почте? А ты, Хоффман, опять свой язык длинный распускал? Ганс вырвался из хватки. - Он мне не отец! – мальчишка быстро подобрал с земли сумку и бегом бросился в сторону дома, на ходу глотая слезы. Разве он виноват, что живет теперь в другой семье? Разве виноват, что все так изменилось; что старший брат решил наплевать на армию и устроился в магазин, что познакомился там с какой-то еврейкой и теперь стал одним из «них»; разве Ганс виноват, что мать от отчаяния последовала примеру сына, и теперь ходила не в церковь, а в синагогу, забыв про отца, про прошлое, про саму себя и про то, что она немка?! Небольшой домик в деревне под Лансбергом сменился квартирой в грязном и вонючем Бреслау. Гюнше ненавидел этот город. Его тошнило от его жителей, улочек, домов. Еще больше он ненавидел людей, которых теперь должен был называть своей семьей. Как дикий «волчонок» он часто убегал, огрызался, прятался от новой «родни». Как непослушный звереныш упирался и отказывался молиться иудейскому Богу. Если какой Бог и существовал в мире, то только Бог Войны, Смерти и Насилия. *** Высокий, широкоплечий, поджарый, с почти желтыми глазами, с копной светлых, выгоревших на солнце волос и мертвенно бледной кожей, - он словно сошел с агитационного плаката нацистской партии. Губы сомкнуты в тонкую полосу, хоть как по линейке мерь. На лице невозможно было прочесть ни единой эмоции или внутренней борьбы чувств. От взгляда же мурашки бежали по спине; этот человек смотрел не на вас, а сквозь вас. - Хех, значит, в партию хочешь вступить? – оберхелфер ухмыльнулся, садясь на край стола и закручивая пальцами папиросу. - Да, - сухо отозвался Гюнше. На нем была старая отцовская шинель, пусть теперь и без знаков отличия и имперских нашивок. Голову парень не нашел чем прикрыть, потому стянул на одном из собраний НСДАП у кого-то серо-зеленую кепь. - Хм, - оберхелфер закурил, еще раз внимательно оглядел прямо стоящего перед ним паренька. Тот ему чем-то не нравился, вот хоть убейте. С одной стороны – идеал. С другой – на плакате его двойник улыбался. От этого же типа, казалось, улыбки не дождешься и за век. – Сколько тебе лет? - Восемнадцать. - Школу ты хоть закончил? Писать, читать умеешь? Ганс кивнул. - На собраниях наших бывал раньше? Вновь кивок. Мария Милосердная, из него ответ клещами вытягивать? - Значит, разделяешь наши…э…убеждения? - Убеждения, - подтвердил Гюнше. – И свои тоже. Оберхелфер оторвался от стола, подошел ближе к кандидату. «Зря», - подумал мужчина: «теперь он смотрит на меня сверху вниз, невыгодная позиция». - И какие же у тебя убеждения? - Страна и Война. Взгляд желтых глаз Гюнше нервировал. Невольно заставлял трястись на месте. Будто волк голодный смотрит на тебя. По-хорошему, таких, как Ганс, либо не принимали в партию, либо принимали, а затем держали на низших ступнях иерархии. Такие, как он, были опасны, но полезны. - Хорошо, - оберхелфер вернулся к своему столу. – Вот, прочти, распишись и держи, - нацист протянул Гюнше пару петлиц с орлом держащим свастику в петличном знаке. – Нашьешь их пока на свое…убожество. *** Ганс шел по вечерним улицам Бреслау, смотря прямо перед собой, легко улыбаясь и сжимая в карманах шинели выданные оберхелфером нашивки. Впервые за долгое время он испытывал нечто сродни счастью. Он принял верное решение. Он поступил правильно. И скоро об этом узнают «они». Гюнше уже представлял себе лицо отчима, названной сестры и невестки, - какие вздохи и ахи он услышит, когда сбросит с плеч отцовскую шинель, возьмет иголку с ниткой и нашьет на лацкан знаки отличия члена партии. Ничто не связывало, по сути, его и этих людей. Они были для него чужими с самого начала, а теперь, когда брат решил сбежать в Америку, а мать умерла в прошлом году от чахотки, - тем более. Мамин «волчонок» вырос и показал свои зубы. Прямо перед ним распахнулась дверь кабака, в котором любили напиваться штурмовики, и из нее вывалилась компания уже изрядно подвыпивших солдат. Вульгарный женский смех и громкие мужские возгласы за несколько метров могли оповестить любого запозднившегося прохожего – вечер у этих ребят удался. - О, смотрите-ка, кого я вижу! – Гюнше, собиравшийся обойти праздно веселящихся, замер на месте. – Так это же еврейский лизоблюд! – неровной походкой от группы отделился Фридрих Хоффман. Один конец коричневой рубахи вывалился из-за пояса, кепка съехала козырьком на бок, галстук был развязан. Среднего роста, круглолицый, с глазами-буравчиками, он совершенно не походил на себя в детстве, когда был мечтой всех одноклассниц в их общей школе. – Че, золотишко свое прятал где-нибудь? – одна рука Хоффмана была занята бутылкой, второй он попытался сделать в сторону Гюнше неприличный жест, но покачнулся и едва не упал мягким местом на булыжную мостовую. - Фридрих, друга нашел? – один из собутыльников подхватил Хоффмана под плечо. - Друга? Хах! Перед тобой то, против чего мы будем бороться! Так что, - пьяный штурмовик приблизился к Гюнше вплотную. Ганса обдало зловонным амбре выдержкой в сорок градусов. – Так что запомни, маленькое еврейское ссыкло, ты будешь мне яйца лизать до блеска скоро, чтобы я «случайно» не подстрелил твою сучью задницу. Гюнше спокойно смотрел на шатающегося перед собой штурмовика. - Что? Нечего сказать? Правильно. Молчи, молчи, жидяра, - облизнув губы, Хоффман попятился. – Эй, девочки, я иду к вам! Штурмовик обернулся к друзьям, но был резко схвачен за плечо и развернут в обратную сторону. Сжатый до боли в ладони кулак Гюнше с силой ударил Фридриха в челюсть. Штурмовик должен был бы упасть, но вторая рука крепко удерживала его. Не дожидаясь пока до пьяного мозга солдата дойдет, что же нужно делать и вообще необходимо как-то обороняться, Ганс притянул к себе Хоффмана, коленом ударил под дых. Рука отпустила плечо Фридриха Хоффмана. Тот, кашляя, вспомнил, что не так уж беззащитен, с бутылкой-то в руке. Увы, озарение пришло слишком поздно. Такого бывшие товарищи Фридриха Хоффмана не видели раньше. Парень, которого оскорблял их друг, просто схватил обеими ладонями человека под голову, резко дернул, повернул, раздался хруст, и тело штурмовика безвольно грохнулось на мостовую. Правильно говорят: стресс мгновенно отрезвляет; солдаты НСДАП, все как один, уставились на замершего над телом Хоффмана Гюнше. Тот смотрел на них. Находящийся ближе всех к убийце немец вздрогнул. Ему померещилось, будто глаза того блеснуло красным. Гюнше в последний раз взглянул на тело обидчика, затем посмотрел на следы крови на своей руке. Даже кровь этого урода воняла, и хотелось сблевануть от одного ее вида. Но что-то заставило Ганса поднести руку ближе к лицу и попробовать кровь на вкус. Мерзость. Приятная мерзость. Приятная победа. - А что было потом? – Дорнез, улыбаясь, смотрел на таки расставшегося с плащом немца. Болотистого цвета холщовая рубашка уже не липла к телу того из-за сырости, однако под тканью легко можно было угадать развитую мускулатуру тела Капитана. - А ты как думаешь? Уолтер уговорил Ганса выпить чего-то согревающего. Правда, от фирменного английского напитка немец отказался. Попросил просто теплой воды. За большим окном ресторанчика давно наступил день, да и публики прибавилось. И только эти двое продолжали обитать в своем собственном мирке, личном подпространстве вне времени и вне реальности. - Ты пришел домой, снял шинель, бросил петлицы на стол и, несмотря на вопросы домочадцев, молча, стал пришивать знак отличия. Немец кивнул. Удовлетворенный рассказом черноволосый юноша смахнул невидимые пылинки с рукава белоснежной рубашки. Вопросы остались. Но их он задаст потом. - Откуда же берутся такие, как ты? – услышал он вопрос Ганса и поднял на того взгляд. Ухмыльнувшись, Уолтер оперся локтями о стол, поддался вперед. - Скажи мне, мой друг, что ты знаешь о Смерти?