Останься

Цузуки — не игрок. Он не умеет скрыть эмоции в игре, в которой они имеют решающее значение наравне с мастерством и удачей, коих за ним, помнится, тоже не наблюдается. А Мураки — насквозь лживый и коварный тип. Он опасен, он обманет, он сломает... Ведь для него и люди, и шинигами — лишь куклы, но куклы говорящие и порой своевольные. Не позволю ему использовать Цузуки так же, как он использовал меня. У меня на руках карты, от которых зависит, как мой дражайший напарник проведет сегодняшний вечер: в одной постели с монстром или со мной. Конечно, про нас трудно сказать «спать вместе». Обычно Цузуки по ночам не смыкает глаз. Сидит в кресле, задумчивый и такой далекий. Когда он такой, не хочется мешать, опасаясь спугнуть верную догадку, которая обязательно придет ему в голову. Возможно, не сегодня, но позже. Позже... Но все же поинтересоваться, надолго ли это затянется, стоит. Спросив несколько тише, чем хотелось бы, я ловлю на себе изумленный живительный аметист его глаз. Цузуки, поглядев на меня, улыбнется уязвимо, виновато, и пообещает, что закончит уже вот-вот, скоро. Он обязательно спросит, не мешает ли мне включенный свет. Как будто, сложив дважды два, догадался, к чему я спрашиваю. Такой простой. Такого... невысокого обо мне мнения. Неужели я просто не могу спросить из беспокойства о нем? А не из чистого эгоизма? Вместо того, чтобы спросить об этом вслух, отвечу: Нет, Цузуки. Не мешает. И все же свет неслышно погаснет, мы останемся в полной темноте, идущей рябью от водных бликов, похожих на играющих в толще воды медуз. Все становится зыбким и похожим на сказочный сон, нарушаемый лишь бесхитростно сухим шелестом бумаг. Они мелькают в руках Цузуки, испещренные печатными строчками, пятнами пролитого болезненно бледного лунного света. Этот шум режет тишину снова и снова, как пирог, и никак не дает мне уснуть. Но я и не хочу. От того, что я его чувствую, и как его чувствую, мне одновременно спокойно и тревожно. Я не знаю, как такое возможно. И уже не только пространство каюты, но и сама реальность идет рябью. Солнечные блики замедляют пляску, и почему-то засыпается с мыслью, что утром мы будем дома, на берегу. Прохладные губы касаются виска, обещая то же самое, или мне это уже снится. — Я так устал, — шепчу я то ли наяву, то ли во сне. — Знаю, — отвечает согревающий бархатный голос, притворяясь голосом моего друга. — Потерпи, Хикоска-кун. Я хочу обнять этот голос, я потянулся, чтобы схватить ускользающую тень, но в следующий миг прижимаю к лицу лишь рукав рубашки. Еще теплый. Тень продолжала стоять у кровати. В ее глазах мерцал живительный аметист. *** Не понятно, спал ли Цузуки. Прилег ли хоть на секундочку. Примятая соседняя подушка и сдвинутая в сторону простынь на «его» части постели еще не о чем не говорят — мне хорошо известно, что я ворочаюсь во сне. Цузуки говорит, даже брыкаюсь. Только вот синяки на нем заживают быстрее, чем я успеваю извиниться. Днем я неизменно нахожу его спящим, не обязательно в постели — тут уж как повезет. Работы на корабле много, и этот чудак успевает быть везде и быть в курсе всех дел и слухов. Вот только поспать толком не успевает. Ну, знаете, по-человечески. Вот и сейчас. Его не хватило даже на то, чтобы стянуть с себя ботинки, и он дремлет в кресле, одетый, будто по звонку готовый подорваться вновь. Не хочу вести себя как ребенок. И думать как ребенок, не хочу, но все же мне обидно. Не имея возможности погасить свет собственной рукой и обнять Цузуки перед тем, как уснуть, я не могу быть до конца уверен в том, что он отдохнул. Если бы я мог, я бы подошел и сказал, как есть... Но не хочу будить его. Не скажу, наверное, и после, когда он будет слишком занят. Я странно заворожен спокойствием на его лице. Это совсем не совпадает с тем, что я чувствую. Эмоции столь разрушительные и яркие, что обостряют до предела мои, и, с удивлением утирая взявшиеся ниоткуда слезы обиды, я шепну: — Может, и хорошо, что ты не приходишь по ночам, — и слыша себя, закусываю губу от стыда. В следующую минуту ноги несут меня прочь, а кошмары Цузуки увязываются за мной и бредут по пятам. След в след. *** Временами я думаю о его ноше. Пью короткими глотками его одиночество. И мне хочется утешать себя тем, что по ночам и моя чаша — полна до краев. Если хочешь знать, Цузуки, мне тоже бывает страшно. И если бы я только мог, я бы сказал: приляг рядом. Мы только попробуем. А если ничего не выйдет... ... то что? Мне никогда не разгадать наперед. Остается только пробовать. Страх, что ты откажешь, даже рассмеешься на мою просьбу, как на ребячью выходку, не пускает. Не дает. Но я не смогу еще раз смотреть, как ты, не спрашивая меня, выбираешь одиночество, как будто я тебе здесь — не помощник. Как не смог спокойно смотреть на то, как этот человек снова пытается ворваться в твою жизнь, как коварно соблазняет, а ты стоишь, смиренно принимая свою участь, как пилюли от кошмаров, думая, что он не наградит тебя новыми, куда более материальными и опасными. Ты не видишь? У него на тебя планы. И не только на тебе следы его грязных рук. Не пускай его в свое сердце, не стой ты, словно покорная ему марионетка. Послушай того, кто был на твоем месте, и уж постарайся закрыть глаза на то, что я ребенок. Чего мне, ребенку, стоит остаться, когда все нутро взывает к побегу. Храбрясь, я бросаю этому дьяволу вызов, чувствуя ногами пропасть, в которую я добровольно шагаю. Просыпается забытая покорность перед лицом настигшего кошмара, но и это я уж как-нибудь отрину. Выходит так, что ты, Цузуки, — негласный приз в этой схватке. И думая о том, стоит ли награда той игры, в которую ввязался, я не дойду до ответа, испугавшись возможной правды. Может, и хорошо, что ты не приходишь по ночам, — сказал я ему, и, боже, как же это было жестоко. "Пожалуйста, приди сегодня" в мыслях звучит куда обреченнее, чем ставшее привычным "Пожалуйста, не уходи". Конечно, у меня не было плана. Но играю-то я на уровне бога. В смысле... в нашем отделе что ни бог смерти, то игрок. Но под силу ли хоть одному обыграть самого Дьявола во плоти? Даже победа над ним — со вкусом горечи, но тем тогда и слаще мысль, что в эту ночь Цузуки будет в безопасности. Хотя бы в эту. И чувство победы ненадолго развяжет мне язык. *** Руки дрожали даже когда я держал их в тепле. Уснуть — не сегодня. Не без тебя, и на этот раз совершенно точно. Мой приз ушел дорабатывать смену, а вовсе не увязался за мной, как ему следовало, сразу после победы в игре. Он пришел, как всегда, очень поздно. Когда понял, что я не сплю, то с облегчением, не стараясь ступать на носочках, разделся. Ну, то есть как, разделся? Просто расслабил душащую с самого раннего утра бабочку, расстегнул верхние пуговицы рубашки, оттопырив, как любит, воротник, долго топтался у иллюминатора каюты. Собрал на ресницах и щеках всех играющие блики, и я ловил себя на мысли, что вместо привычного бумажного шелеста слышу шорох его мыслей. Сразу стало понятно, что благодарить собрался. Вспыхнула заранее обида и упрямая гордыня — благодарить? Но только не так. Ловя себя на дежавю, я сообщил, что устал. И умаляя свалившийся на меня груз этого чувства, сказал: — День был тяжелый. Кто станет спорить, что он был таким. Кто заподозрит меня во лжи или в страхе? Свет погас почти сразу. Так быстро, что одновременно появилась и надежда, и обида за то, что ты не стал спорить и извиняться. Окончательно запутавшись в своих мыслях, я поплотнее закутался в одеяло, прикрывая костюм, в котором остался, как в броне. Ты сразу это заметил, как вошел, и забравшись пальцами под ворот рубашки, расстегнул мою бабочку. Почему-то помедлил. В следующее мгновение твоя рука коснулась моего уха. Словно что-то пошло не так, ты отдернул ее, и я невольно вздохнул. — Я и сам могу, — приподнявшись на локте, я расстегнул две верхние пуговицы, сбросил жилет и снова свернулся в оборонительный калачик — хватит с Цузуки и этого. Ты не рассмеялся, даже слова не проронил. И немного погодя, забрался под одеяло, обжигая меня ищущими прикосновений ладонями даже сквозь ткань рубашки. Унимая дрожь, ты наконец, со второй попытки, накрыл ладонями мои руки. Стало тепло, будто солнце, как и при жизни, лизнуло пальцы, пробежавшись по ним, как по клавишам фортепиано. И я неохотно позволил обнять меня, про себя отметив, что понятия не имею куда деть руки, в руках другого человека. В моей голове не было ни одной не эгоистичной мысли. И самая настырная была из них та, что твердила — едва коснувшись Цузуки, я окажусь поглощенным кошмарами, что его мучают, еще и вот так, после всего случившегося днем, после всех отработанных смен... Себе дороже. Но я не посмел тебя прогнать. Да и мысли, с которыми ты пришел ко мне, оказались на удивление чистыми. Их непрошеный свет с упоением целовал мою кожу, и я обернулся, ища твои губы, чтобы ответить взаимностью. Захотелось всего и сразу. Именно такой должна быть награда за победу. Не терпелось поскорее ощутить ее вкус. — Не смотри так, — шепнул я, выдавив из пружины предательский, ломающий тишину скрип. Это было так глупо, что я зажмурил глаза от стыда и ткнулся наугад, поцеловав тебя в висок. В ответ ты прижался губами к моей шее. — Дурак что ли? — я притворился, что мне щекотно, и поцеловал тебя в губы так, словно лучше знал из нас двоих, как делать это правильно. Казалось, увлеченный этим, я наконец смогу поведать обо всем без слов, о чем радуется в этот момент душа и о чем грустит. И, уж точно поэтому, едва отстранившись, наказал тебе спать. Я, не боясь ничего, прилег рядом, и пока ты не уснул, и даже после, неумело целовал твои холодные, как лед, пальцы. И просил тебя остаться.