Ты

      Я снова включаю машину времени и перемещаюсь чуть вперёд, оставив ненадолго Риту и семейные неурядицы в прошлом.       Всё начинается с обычной простуды. Коварная весна то пригревает, заставляя одеться полегче, то бьёт внезапным холодом, а солнце лишь притворяется ласковым: за его спиной орудует пронизывающий до костей ветер.       Всё воскресенье с раннего утра мы проводим на даче: настала пора весенней уборки. Нужно сгрести и сжечь прошлогодние листья, вырезать в малиннике сухие и старые ветки, то же самое — со смородиной и крыжовником. Основную работу делаю, конечно, я, а ты помогаешь в меру своих возможностей.       День яркий и солнечный, на небе — ни облачка, и кажется, что уже совсем тепло. Утром зябко, и у меня мёрзнет нос, но к полудню, поработав, я разогреваюсь и даже потею. Деревья ещё голые, но в почках пульсирует молодая жизнь... Смородиновые почки — восхитительно ароматные, но в некоторых — неестественно раздутых и круглых — зимует клещ. Их нужно ощипать, и эта задача как раз тебе по силам. Твои зрячие пальцы скользят по веточкам и безошибочно находят поражённые почки.       У меня уже скопилась целая куча малиновых веток, но ты занята смородиной, и я тащу их сама. Проходя мимо тебя, легонько шлёпаю по твоей обтянутой старыми рабочими джинсами попе: стоя у куста, ты загородила всю дорожку, по которой мне надо пройти.       — Ну-ка, пропусти.       Нет, я могла бы, конечно, пройти и другой дорогой — места много, но я делаю это нарочно, просто чтобы потискать тебя. Ты реагируешь моментально — ловишь и крепко прижимаешь меня к себе. Твои пахнущие смородиной пальцы касаются моей щеки, улыбающиеся губы приближаются...       — Тьфу ты!       Обниматься вместе с охапкой сухих малиновых веток — весьма рискованное занятие: можно выколоть ненароком глаз.       — Подожди, пусти... Я брошу их в кучу.       Ты выпускаешь меня, но напряжённая струнка желания просыпается и начинает настойчиво петь. Сухие ветки с треском превращаются в пепел, полыхая на костре, туда же я бросаю и листья. Но они сыроваты, от них валит густой грязновато-белый дым, который ест глаза. Мне больше нравится нюхать пальцы, пропахшие тёплым, терпко-летним запахом смородины.       Не обходится и без происшествий. Сгребая листья из-под вишни, я умудряюсь запнуться о трубу и растянуться. Ты далеко — ощипываешь смородиновые почки, но треск моего падения заставляет тебя насторожиться.       — Лёнь?       — Да ничего, всё нормально, — пыхчу я, поднимаясь.       Но небольшое головокружение и тупая, ноющая боль в затылке подсказывают, что пора принимать лекарства. Не то чтобы я любила глотать таблетки, но без них я не могу: когда зашкаливает давление, это не даёт нормально жить. Гипертония почечного происхождения — самая гадкая и тяжёлая, она может настигнуть тех, кому нет ещё и тридцати лет, но я пока справляюсь — ради тебя. Когда ты рядом, я летаю, как на крыльях, и сам чёрт мне не брат. Я живу, работаю и люблю.       Но ты чувствуешь меня порой лучше, чем я сама.       — Лёнь, ты не устала? — беспокоишься ты. — Может, отдохнём, перекусим?       Это хорошая и своевременная мысль: иногда я так увлекаюсь чем-то, что меня надо притормаживать принудительно. Ты тонко чувствуешь момент, когда пора сказать «стоп». Мы идём в дом.       Увы, мой любимый напиток, кофе, мне противопоказан, и теперь я пью только слабенький чай или травяные отвары. Я завариваю чай из смородины, мелиссы, ромашки и малины, действительно понемногу начиная ощущать усталость. Ноги подрагивают в коленях, руки всё роняют, а между тем, день ещё в самом разгаре, а дел — море. Надо дожечь листья, довырезать сухостой в малиннике... Много чего ещё. Мне нельзя расклеиваться и падать без сил, поэтому — перерыв.       Я люблю дачу. Не могу простить Денису продажи нашего сада... Хотя, конечно, в том, чтобы ютиться с семьёй в однокомнатной квартире, тоже мало весёлого, но иногда я очень скучаю. Новые хозяева выкорчевали половину всего, что у нас росло, чтобы отгрохать двухэтажный коттедж... Хоть ты и сказала: «Всё моё принадлежит и тебе», — но на твоей даче я чувствую себя лишь гостьей, а не хозяйкой. Но всё равно я её очень люблю: она — мой райский уголок покоя и отдохновения.       Пахнущие смородиной пальцы расстёгивают пуговицу на моих джинсах, тянут вниз молнию. Плевать на шум в голове: струнка желания поёт на самой высокой ноте, требуя нашего соединения. Мы молоды, и мы любим наслаждаться жизнью и друг другом.       Твои пальцы играют на мне так же искусно, как на струнах, и моё тело отзывается симфонией блаженства. Я хочу доставить немного удовольствия и тебе, но ты, щадя меня, делаешь всё сама — на моём колене.       — Костёр, наверно, уже погас...       Но вставать прямо сейчас у меня нет сил, а в голове звенит до тошноты. Это пройдёт, скоро мне станет лучше, но в ближайшие несколько минут я ни на что не способна. Широкий диван даже в сложенном виде вмещает нас двоих — если прижаться друг к другу потеснее. Мы лежим с переплетёнными ногами и пальцами рук, и срывающееся с приоткрытых губ дыхание тепло смешивается в уютном тесном пространстве между нашими лицами. А солнце льётся в окна, весна предупреждает: любовь — сладкий яд в крови.       Разомлевшая от этого яда, я дышу на твои губы. Они приоткрываются и щекочут мои. Я глотаю твои поцелуи, как самое лучшее и действенное лекарство, упиваюсь ими, как самым вкусным лакомством, и время тянется солнечно-медовой нитью. Баловство твоих пальцев под моим свитером заставляет меня захихикать от щекотки и соскользнуть с дивана.       — Ой, Утён, всё... Там пора подбросить.       Но работать уже неохота. Я сажусь на самом солнцепёке и млею, как кошка, пока в костре дотлевают угольки. Моя одежда и волосы пропахли дымом и нагрелись, и мне кажется, будто так пахнет само солнце.... Но куча веток ещё ожидает сожжения, и я кое-как заставляю себя встать и пойти за ними. Едва малиновый сушняк касается раскалённых головешек, как сразу — пых! — воспламеняется, и умерший было огонь воскресает, как Феникс. Я бросаю в костёр и ощипанные почки смородины. Потом надо будет побрызгать кусты средством от вредителей.       Я устала, и ты сама собираешь вырезанные мной ветки. У тебя это получается не так быстро, но вполне ловко: каждый сантиметр участка ты знаешь наизусть. В вишне тоже много сушняка, но там нужно поработать пилой, а я сегодня уже что-то выдохлась.       — Я спилю, — предлагаешь ты. — Только подсказывай мне, что и где.       Я беру твою руку и кладу на сухой вишнёвый ствол толщиной в два пальца. Ты ощупываешь его, примеряешься, встаёшь поудобнее, и пила вгрызается в сухую древесину.       — Уфф... Готово, — ты распрямляешься и утираешь пот со лба.       Вечером мы с тобой, обе уставшие как собаки, пропахшие дымом и чумазые, пьём на веранде чай и едим жареную колбасу (да, знаю, мне её нельзя, но... иногда так хочется!). Всё, что было запланировано на сегодня, сделано. Ах да, ещё надо закидать землёй кострище, чтобы ветром снова не раздуло огонь — противопожарная мера.       Наутро болят мышцы, и мы с кряхтением кое-как поднимаемся с постели. Застилая кровать, я охаю, а ты посмеиваешься.       — Ничего смешного, — бурчу я. — Спина не сгибается...       — Зарядку надо регулярно делать, — подтруниваешь ты.       Когда я возвращаюсь вечером с работы, дома стоит подозрительная тишина. Обычно из твоей студии приглушённо слышится музыка, но сегодня меня встречает молчание. Покряхтывая, я разуваюсь (ещё побаливает поясница), всовываю ноги в тапки и иду на поиски тебя.       Сжавшись под пледом в комочек на диване, ты лежишь с таким усталым, бледным и грустным лицом, что мне на плечи сразу ложится холодный груз тревоги. Присев рядом, я ворошу и перебираю твои волосы.       — Утён, маленький, ты чего?       Веки твоих невидящих глаз вздрагивают и приоткрываются.       — Привет, птенчик... Да что-то голова разболелась и познабливает слегка.       — Ну вот, ещё не хватало, — огорчаюсь я.       Я ставлю тебе градусник и даю таблетку анальгина. Далеко не всегда на упаковках лекарств есть маркировка брайлевским шрифтом, и если ты заболеешь, без моей помощи тебе не обойтись. Не рискнув искать в аптечке лекарства сама, ты ждала меня и мучилась.       — Бедный мой Утёночек. — Я целую тебя в лоб, и ты отвечаешь усталой улыбкой.       На градуснике — тридцать семь и восемь. Я озадаченно чешу затылок: где же ты могла подцепить хворь? Может, вчера на даче? Когда активно двигаешься и работаешь на воздухе, можно простыть, и не заметив этого, особенно в обманчивую весеннюю погоду. Озабоченно спрашиваю:       — Сопли, кашель есть?       — Да пока не чувствую, — отвечаешь ты, потирая пальцами лоб. Твои веки дрожат, а слепые глаза закатываются куда-то вверх и в сторону. — В целом — терпимо, вот только голова сильно болит, особенно над глазами. Ими даже двигать больно.       — Наверно, ты вчера на даче простыла, — вздыхаю я.       — Не знаю... У меня в группе одна девочка сопливит и кашляет, а всё равно приходит на занятия, — говоришь ты. — Может, от неё подцепила...       — Безобразие, — возмущаюсь я. — Куда родители смотрят? Если ребёнок болеет — нечего его в школу отпускать, чтоб он других заражал.       Как бы то ни было, нужно принимать меры по твоему лечению. Ты — мужественный и стойкий человечек, склонный преуменьшать свои жалобы, поэтому не всегда можно сразу понять, насколько всё серьёзно.       Порывшись в аптечке, я достаю анаферон — для иммунитета. Освежаю в памяти инструкцию: первые пять таблеток — через каждые полчаса, потом — по одной три раза в день... До половины двенадцатого я сижу с тобой, давая тебе таблетки строго по часам.       — Ты хоть поужинала бы, птенчик, — говоришь ты. — Вовсе не надо возле меня дежурить... Со мной ничего не случится. Иди, покушай.       Я и правда забыла обо всём на свете. Ты заболела — эта беда заслонила собой всё остальное. В голове крутится песня Цоя «Когда твоя девушка больна». Вот уж правда — в тему...       — Ладно. А тебе что-нибудь принести? — спрашиваю я. — Может, у тебя и нет аппетита, но всё равно надо есть, а то сил выздоравливать не будет.       Ты морщишься, но я заставляю тебя съесть полтарелки куриного супа с вермишелью и выпить чай с засахаренной малиной. У нас всегда стоит баночка в холодильнике — для лечебных целей.       — Птенчик, ты бы слишком близко около меня не тёрлась, — говоришь ты еле слышным и совсем севшим голосом. — А то ещё не хватало тебе тоже захворать...       — Ничего, всё будет нормально, — заверяю я. — Для профилактики я тоже принимаю анаферон.       Измеряем температуру снова — тридцать восемь и пять. Это уже серьёзно. Пора снижать, и я даю тебе ещё малины и аспирина, тепло укутываю одеялом.       — Совсем как мама, — улыбаешься ты.       Я готова быть тебе кем угодно — мамой, папой, женой, сестрой, сиделкой, другом, донором... Если у тебя откажет сердце — я отдам тебе своё. Если бы можно было пересаживать глаза — я бы не задумываясь пожертвовала своим зрением для тебя. Отдать тебе всю кровь до капли, всю жизнь до последнего вздоха — на всё это я готова, вот только примешь ли ты?       Ты засыпаешь. Я осторожно, чтобы не разбудить, ложусь рядом.       Утром у тебя нормальная температура, и ты решаешь всё-таки пойти на работу. Я считаю, что лучше бы тебе остаться дома и полечиться как следует, потому что это может быть только начало болезни, но для тебя единственная уважительная причина прогула — смерть.       — Да нормально я себя чувствую, — убеждаешь меня ты. — Более или менее. Не переживай, птенчик.       Вздохнув, я даю тебе с собой анальгин и анаферон и с тяжёлой душой иду на работу... Приходится пожертвовать частью обеденного перерыва, чтобы сходить в аптечный пункт на первом этаже и купить там всё необходимое для лечения простуды: липовый цвет, ромашку и ноготки, пихтовое масло, капли в нос, спрэй для горла и бальзам «Витаон».       Вечером ты опять лежишь пластом, а температура — уже тридцать девять.       — Анаферон принимала? — спрашиваю расстроенно.       — Принимала, принимала, — еле слышно стонешь ты. — Голова опять трещит... И насморк, кажется, начался.       Твой носик и правда хлюпает и заложен.       — Ничего, сейчас будем тебя лечить.       После всех лечебных процедур — растираний, полосканий и капель — я пою тебя отваром липового цвета и укладываю в постель. Утром встаю в пять часов, чтобы взять тебе талон к врачу: если уж хворать, так на официальном больничном.       Оба моих выходных посвящены твоему лечению. У тебя открывается жуткий насморк, а непереносимую головную боль приходится глушить таблетками. В ночь с четверга на пятницу мне снятся дикие и странные сны. Сначала я как будто на работе — сгребаю граблями книги и жгу их на костре, потом отпиливаю ножку стула, потому что она якобы засохла и больше не даст листьев; потом появляется начальница, вся покрытая бородавками... Я их с неё ощипываю и кидаю в костёр. Попрыскать её инсектицидом я не успеваю: в реальность меня выдёргивает твой стон.       Ты сидишь в постели, обхватив руками голову и постанывая. Я обнимаю тебя, глажу по волосам. Жар у тебя спал, футболка прилипла к вспотевшему телу.       — Утён, что такое?       — Птенчик... Я разбудила тебя, — стонешь ты. — Прости... Голова просто дико болит. И правый глаз... Внутри. Больно двигать.       Моё нутро сжимается в один судорожный холодный комок. Что-то подсказывает мне, что у тебя уже не простуда: при обычной простуде таких сильных болей в глазах не бывает. Это что-то серьёзное, но я не знаю, что именно, а значит, не могу тебе помочь... От этого хочется плакать.       — Дай мне ещё обезболивающего, Лёнь, — просишь ты жалобно.       Это всё, что я могу для тебя сделать. Но обезболивающее только снимает боль, а её причину не устраняет. Что же делать? Куда бежать, кого звать? У меня трясутся пальцы, я вся холодею от страха и тревоги. Два часа ночи...       В комнате прохладно, и я, ёжась, сажусь в кресло. Ты лежишь одна в спальне, а я включаю компьютер, жмурясь от света настольной лампы. Захожу в Интернет, забиваю в поисковик запрос: «Боль при движении глазами». Яндекс сообщает мне возможные причины: излишнее зрительное напряжение, инфекционные заболевания придаточных пазух носа, мигрень, внутричерепное давление, воспалительные заболевания глазного яблока, воспаление зрительного нерва, повышенная температура...        Конечно, диагноз должен ставить врач, а я могу только гадать, но меня просто трясёт от желания что-то сделать, что-нибудь выяснить, помочь тебе хоть чем-то. Твоя боль — моя боль, и это не образное выражение, а на самом деле так. Кликая мышью, перебираю страницы, читаю про заболевания глаз. Этим я только взвинчиваю свои нервы, но остановиться не могу. Три часа ночи, на работу вставать — в полвосьмого, хотя... Какая к чёрту работа, возьму отгул и снова поведу тебя к врачу.       От переживаний за тебя мне и самой становится плохо. Пью свои лекарства, выключаю компьютер и забираюсь на кровать. Ты сонно дышишь в темноте: видимо, обезболивающее помогло. Ну, можно тогда и мне, наверно, чуть вздремнуть... Ставлю будильник на пять утра: нужно сходить в поликлинику и взять для тебя талон к окулисту.              ...Слава Богу, за время моего отсутствия с тобой ничего не случилось. Из ванной доносятся булькающие звуки и покашливание: это ты промываешь нос отваром ромашки и ноготков с двадцатью каплями «Витаона».       — Тьфу, едрён батон, — хрипло ворчишь ты, когда я заглядываю. — Лёнь, может, как-нибудь по-другому можно нос лечить? Это ж пытка времён инквизиции. Ужас...       — Да ладно тебе, какой там ужас? — смеюсь я. — Ничего страшного, я себе так делала — и ничего, жива. А насморк прошёл за три дня. Только почаще надо полоскать. Раз пять-шесть в день.       — Пять-шесть?! Охренеть... — Ты склоняешься над раковиной, сплёвываешь желтоватую от отвара слюну.       — К половине одиннадцатого идём к окулисту, — сообщаю я. — Очередюку отстояла, но талон добыла.       Но сначала я звоню на работу. Администратор Марина спрашивает:       — Чего там у тебя случилось-то?       Она в курсе, что я живу с тобой, и относится к этому спокойно. По моей просьбе, однако, она держит рот на замке: в толерантности нашей начальницы мы не уверены.       — Моя «половина» заболела, — признаюсь я. — Отмажь там меня перед хозяйкой, если что.       Пропущу описание наших кабинетно-очередных мытарств в поликлинике: думаю, читателю и так хорошо известно, как мало в этом приятного и какой нервотрёпки стоит даже один поход к врачу. Предварительно тебе ставят диагноз «неврит зрительного нерва» и направляют на обследование в стационаре — в глазном отделении областной больницы.       Чуть переведя дух после всей этой изматывающей беготни, я еду на работу, чтобы оформить отпуск: у меня как раз есть неиспользованные две недели.                     В течение нескольких дней мы с тобой бегаем по врачам, собирая необходимые анализы. Мои нервы — растрёпанное мочало, давление зашкаливает, как стрелка спидометра на максимальной скорости, в глазах то и дело темнеет, да ещё ко всему добавляется насморк: видно, анаферон профилактически не помог. Я валюсь с ног, но продолжаю держаться. «Бак пробит, хвост горит, и машина летит на честном слове и на одном крыле», — эта песня как раз про меня.       Когда я собираю тебе в больницу вещи, укладывая в сумку спортивный костюм, футболку, бельё, тапки и всё прочее, звонит Александра.       — Лёнь, привет... Прости, что так долго не звонила: запарка была с делами. Ну, как вы там?       — Нормально, Саш, — машинально отвечаю я. И тут же признаюсь: — То есть, не совсем... Яну в больницу кладут, у неё зрительный нерв воспалился.       — Ну, ни фига себе, пироги с котятами! — Тон у твоей сестры — озабоченный и огорчённый. — Когда кладут?       — Да вот, завтра утром повезу её, — отвечаю я, сжимая в руке твои белые носочки... а на глаза наворачиваются слёзы. Душу буравит тоска, будто не в больницу тебя отправляю, а прощаюсь навсегда. Носочки чистые, ещё пахнут «Ленором».       — В общем, так, — решительно заявляет Александра. — Я завтра заеду за вами и сама отвезу. Во сколько к вам подъехать?       — Нам в больницу к восьми утра, так что... — Горло невыносимо сжимается, в носу у меня щиплет от слёз.       — Значит, в полвосьмого буду у вас.       Слово Александры всегда сопровождается делом. Ровно в полвосьмого она переступает наш порог, как всегда, элегантная — в неизменной шляпе, лихо заломленной набекрень, и коротком двубортном плаще с поясом. Одной рукой обняв меня, а другой — тебя, она поочерёдно чмокает нас в губы:       — Чижики вы мои бедные. — Потом, взяв твоё лицо в свои ладони, с нежной жалостью заглядывает тебе в незрячие глаза: — Ну, как же тебя угораздило-то, Ясик?       Пока мы спускаемся по лестнице к машине, я рассказываю о наших злоключениях. В больнице Александра с присущим ей напором развивает такую бурную и энергичную организационную деятельность, что кажется, будто весь персонал начинает вращаться вокруг неё. Её респектабельный, а главное, платежеспособный вид сразу заставляет всех относиться к нам с повышенным вниманием и вежливостью. Тебе выделяется одноместная палата (естественно, за плату), а несколько купюр, с обворожительной улыбкой сунутые в кармашек симпатичной большеглазой медсестрички-блондиночки, обеспечивают тебе её персональный уход и присмотр сверх обычного. Ещё б она отказалась, когда в её кармане единовременно очутилась половина месячной зарплаты! Уж она расстарается, будьте спокойны. Особенно если через некоторое время ей сунут ещё столько же.       Больница — огромная, с множеством отделений, состоит из нескольких корпусов и окружена чистеньким красивым сквером с цветочными клумбами и скамейками. Часы посещений здесь — с полпятого до семи, и в первый же день я прихожу к тебе, не выдержав домашнего одиночества. В палате только мы вдвоём, и можно миловаться сколько угодно без опасений. Теребя твои уши, вороша волосы и покрывая всё твоё лицо короткими быстрыми поцелуями, я шепчу:       — Яська, Утёночек мой маленький...       Палата вполне уютная и выглядит прилично: бежевые стены с двойной горизонтальной полосой «вкусного» цвета какао, пластиковое окно с двойным стеклопакетом, вертикальные жалюзи, кожаный диванчик. Впрочем, интерьер палаты тебе безразличен: ты всё равно его не видишь, главное для нас — то, что она только твоя. Нет никаких неудобств, сопутствующих наличию соседей, и можно целоваться без стеснения.       Чтобы тебе не было так скучно здесь, я принесла тебе плеер и флэшку с аудиокнигами. Увидев тебя на больничной койке, я вновь ощущаю страх тебя потерять, а дома мои глаза всё время на мокром месте. Всё осиротело без тебя — твоя студия, твоя кофейная кружка, твоё полотенце в ванной. И я.       — Ну, чего ты опять раскисла? — смеёшься ты. — Нормально всё будет.       Уткнувшись своим лбом в твой, я говорю:       — Господи, Утёнок, как же я тебя люблю.       Когда же я в последний раз говорила тебе эти слова? Не помню... Ужас.       Да, мне дико не хватает тебя — хоть волком вой, особенно ночью, но для тщательного обследования и лечения здесь действительно есть все возможности — разнообразная сложная аппаратура и квалифицированные врачи. Медикаменты и палату повышенной комфортности в лучшей больнице области приходится оплачивать из своего кармана, и если бы не Александра, я бы ни за что не потянула таких расходов...       На пятый день мы узнаём новость, от которой меня поначалу охватывает ледяной паралич. Тебя обследуют по поводу воспаления зрительного нерва, а обнаруживают ещё и опухоль его оболочки — менингиому.       Я сижу на кухне, пытаясь согреть руки о кружку с чаем. Твой отец умер от рака, вспоминается мне. Неужели наследственность? Если бы не это воспаление, опухоль могли бы ещё долго не обнаружить...       — Успокойся, это доброкачественное образование, — объясняет мне Александра, которая уже, конечно, поговорила с врачами и в курсе всех тонкостей. — Довольно редко встречается, но хорошо поддаётся лечению.       Её тёплые руки накрывают мои, а кажется — будто моё сердце попадает в их ласковый плен. А тебе нужна операция по удалению зрительного нерва, причём вместе с глазом, так как опухоль достигает его задней стороны, а зрение всё равно восстановлению уже не подлежит, и терять тебе нечего.       — Они могут сделать эту операцию? — Мой голос звучит глухо и измученно.       — Они там делают операции любой сложности, — говорит Александра. — После надо будет ещё обратиться в центр глазного протезирования. Там Яське вставят стеклянный глаз — и будет как новенькая. — Ободряюще улыбнувшись, твоя сестра заправляет прядки волос мне за уши.       — Но это же опять — деньжищи... Так и разориться недолго. — Устало застонав, я подпираю гудящую от боли голову руками. — Может, не надо? Яна и так почти всё время в очках ходит.       — Но иногда она ходит и без них, — мягко возражает Александра. — Чтобы она не стеснялась их снимать, лучше, если у неё будут два глаза, а не один. Не бойся, не разорюсь, — добавляет она с усмешкой. — Я узнавала цены — нормально.       Для тебя ей не жаль никаких денег, и мне становится стыдно за мой приступ скупости. Разумеется, с двумя глазами ты будешь чувствовать себя психологически комфортнее: когда увечья не видно окружающим, это всегда лучше.       Операция назначена через десять дней: сначала нужно долечить носовые пазухи, а пока тебе обкалывают глаз противовоспалительными препаратами. Мой отпуск кончается, и я уже не могу приходить к тебе каждый день, но когда прихожу, всегда приношу что-нибудь вкусненькое: хоть это и лучшая больница, но еда в ней всё-таки больничная. Светловолосая сестричка Юля проявляет к тебе повышенную заботу: то ли потому что Александра ей втихаря приплачивает, то ли из личной симпатии. Она собственноручно приносит тебе еду, следит за твоими вещами — телефоном и плеером, сопровождает тебя на процедуры и в туалет. То она помогает тебе скачать с флэшки файл с книгой, то поправляет постель, то отчитывает меня за то, что приношу тебе «неположенные» продукты — словом, или усердно отрабатывает взятку, или... Даже не знаю. Предположить, что ты ей нравишься, я не решаюсь. Хотя по мне тоже, например, сразу и не скажешь, что я — «не как все».        А однажды она говорит мне, смущённо улыбаясь:       — Знаете, вы похожи на одну актрису... Джованну Антонелли. Особенно глазами и улыбкой. И ресницами...       Мне стыдно признаться, но я впервые слышу это имя. Впрочем, неудивительно: оказывается, это звезда бразильских сериалов, и самая знаменитая её роль — роль красотки с трудной судьбой, Жади, в серале «Клон». Значит, Юля — любительница мыльных опер... А вот я — совсем нет, потому и не подозревала, что я, оказывается, похожа на эту Джованну.       Дома я из любопытства залезаю в Интернет и ищу там её фотографии. Черты её лица не вполне идеальные, но вот глаза — просто обалденные. Мне кажется, что Юля малость перегнула. Я — похожа на эту красотку?.. Ну, может, и есть какое-то отдалённое сходство, но я далеко не такая шикарная. Рассматриваю многочисленные фото с кадрами из фильмов, потом пробую нарисовать себе такие же яркие восточные глаза, какими актриса щеголяет в упомянутом сериале. Стрелки и ресницы... Да, что-то есть, но на конкурсе двойников этой актрисы я вряд ли победила бы.       Мне неожиданно нравится такой стиль макияжа, и в следующий раз я прихожу так к тебе в больницу. Увидев меня, Юля замирает с раскрытым ртом.       — Слушайте — ну вылитая Жади! Вам бы сейчас костюм для танца живота, покрывало, украшения — и вообще было бы не отличить!       Увы, ты не можешь оценить мой новый имидж, но мне достаточно тепла твоих пальцев, переплетённых с моими. Это значит для меня гораздо больше, чем восхищение всех на свете людей, одобрение родных, уважение коллег по работе и даже — да простит меня литературная Муза! — мнение читателей моей писанины.       Час близится, и вот — операция уже завтра. У меня вдруг начинается такой жуткий мандраж, что тебе приходится долго меня успокаивать в палате. Твой глаз уже закрыт повязкой, и я испуганно пытаюсь туда заглянуть.       — Что там? Тебе уже что-то сделали?       — Ничего пока, — смеёшься ты. — Только бровь сбрили и ресницы обрезали.       Я бы переживала в десять раз меньше, если бы через это предстояло пройти мне, но мысль о том, что операцию будут делать тебе, невыносима. Куча страхов выползает из углов, щекоча меня холодными усиками, как призрачные тараканы: а если что-то пойдёт не так? Вдруг у тебя остановится под наркозом сердце или дыхание? И прочие ужасы, от которых я не могу ни есть, ни пить, ни спать. Ночь перед твоей операцией — одна из самых трудных.       Когда Александра заезжает за мной утром, я лежу пластом с жуткими цифрами давления. Открыв ей дверь и впустив в квартиру, я теряю ощущение пола под ногами.       Только руки Александры, поглаживающие моё лицо, говорят о том, что я жива. Всем остальным телом, да и душой тоже, я нахожусь в аду.       — Лёнечка, ты что же, лекарство забыла выпить?       Я пила его, но меня вырвало. Ничто не держалось в желудке, всё выворачивалось наружу.       Александра вызывает «скорую», а я всей душой рвусь к тебе. Если б я могла, я бы вылетела из тела, прикованного к постели, и помчалась бы туда, в больницу, чтобы охранять тебя невидимым призраком. Пытаюсь взлететь, выпростать из кокона крылья, но... не могу. По щекам катятся слёзы.       Александра в светло-сером брючном костюме с длинным жакетом расхаживает по комнате:       — Ну где же эта «скорая», будь она неладна!       — Похоже, не приедет. — Каждое произнесённое слово раскачивает меня, как штормовой ветер. — Езжай, опоздаешь...       Лицо Александры расплывается в моих глазах овальным пятном, только взволнованный блеск глаз пробивается, как далёкий свет звёзд.       — Угу. И оставлю тебя тут в таком состоянии?       — Езжай... Яне нужно... будь рядом.       — Мы уже опоздали, Лёнечка. Уже восемь часов. Операция началась.       Началась... Опоздали. Не приехали, не поддержали, ты там одна. Пальцы Александры вытирают с моего мертвенно-белого лица слёзы:       — Ш-ш... Тихо, солнышко, не переживай. Всё будет нормально.       Я вижу себя как будто со стороны и сверху. Мне легко, боли уже нет, и меня переполняет нежность — к тебе, к Александре, к врачам «скорой», которые вошли в квартиру. Мятая постель, моё тело на ней... Нос заострился, губы посерели, и рот приоткрыт тёмной щелью, волосы размётаны по подушке. А ведь действительно, похожа на эту актрису. Глаза очень большие. Глядя на себя в зеркало каждый день, я никогда не видела того, что вижу сейчас. Совершенно другими глазами я с удивлением рассматриваю себя и даже себе нравлюсь.       Иглы вонзаются в вены, и я снова чувствую мучения. Боль означает, что я жива. Но она постепенно отступает.       Через два часа я уже пью смородиновый чай с мелиссой, сидя в постели. Остаётся лишь слабость и тупая, затихающая, как уходящая вдаль гроза, головная боль. И давящее чувство вины перед тобой — за то, что оставили тебя одну.       — Ничего, — утешает Александра. — Яська в надёжных руках.       Да уж... Юля там, конечно, вовсю старается в наше отсутствие.       Вечером мы всё-таки едем к тебе. Я уже сносно себя чувствую, хотя Александра и хотела оставить меня дома. Но я так рвусь в больницу, что ей проще мне уступить, чем спорить и пререкаться.       Мы думали, что после операции тебя поместят в реанимацию, но ты уже в своей палате и даже очнулась от наркоза. На правом глазу у тебя толстая повязка, головной конец кровати приподнят под небольшим углом, и ты, прикрытая по грудь одеялом, с улыбкой слушаешь Юлю. Та, сидя на табуретке рядом с тобой, рассказывает анекдот.       — Заходит девушка в парикмахерскую. Просит: «Мне что-нибудь покороче». Мастер спрашивает: «Каре, под мальчика?» — «Под машинку». Ну, парикмахер бреет её налысо. Она такая смотрит на себя в зеркало и говорит: «Нет, не то. Давайте каре попробуем».       В общем, я зря беспокоилась: судя по твоей улыбке — ещё слабоватой и усталой — тебе совсем не скучно. Увидев нас с Александрой, Юля замолкает и встаёт. Её светлые волосы, завитые и уложенные с «мокрым эффектом», чуть выглядывают из-под белой шапочки, в розовых мочках ушей блестят маленькие золотые серёжки.       — Операция прошла успешно, всё в порядке, — спешит доложить она, радостно сияя глазами, будто сама лично тебя прооперировала, а не хирурги.       Перед твоей сестрой она лебезит, будто перед непосредственным начальством. Александра, завораживающе улыбнувшись, галантно-изящным, по-кошачьи мягким жестом приглашает её в коридор.       — Замечательно, Юленька, мы вам очень благодарны за заботу. Идёмте, я вас ещё раз поблагодарю.       Мы с тобой остаёмся наедине. Вечернее солнце несмело просачивается сквозь жалюзи, и полоски его света лежат на бежевой стене. На тумбочке стоят цветы — не знаю, от кого. Может, Александра принесла, хотя зачем они тебе? Ты их всё равно не видишь. Впрочем, любой зрячий, вошедший сюда, увидит их, и его глазу будет приятно. Сев на место Юли, я дотрагиваюсь до твоей руки. Ты сразу сжимаешь мои пальцы.       — Привет, птенчик... Ты чего утром не пришла?       Говорить мне мешает ком в горле. С повязкой почти в пол-лица ты выглядишь, как тяжелораненая. Надо ли тебе знать, как я сегодня утром видела себя со стороны?       — Да ночью переволновалась немного, — со смущённым смешком оправдываюсь я. — Ну, и давление чуть-чуть поднялось. Но сейчас уже всё в норме.       По правде сказать, я и сейчас ещё не вполне уверена, на том я свете или пока на этом: временами меня начинает куда-то уносить — в какую-то гулкую пропасть, но я усилием воли возвращаюсь обратно к тебе.       — Ну вот, — огорчаешься ты. — Зачем было?.. Я ж тебе сто раз повторила, что всё будет путём, а ты... Беда мне с тобой. — Твои руки приподнимаются с одеяла в движении ко мне: — Ну-ка, живо иди сюда, поцелуй меня.       Я целую тебя много раз подряд, крепко и долго, и твои суховатые после наркоза и полынно-горькие губы едва успевают отвечать. Ты — моя. Живая, тёплая, дышащая и родная — ты.