* * *
«Обратив на меня взгляд своих ясных глаз, он улыбается, и от его взгляда и улыбки у меня ёкает сердце. Он снова устремляет взгляд на нескончаемый поток освобождённых пленников, и я тоже смотрю на них, а внутри у меня всё сжимается и дрожит. Я ищу взглядом дорогих мне людей, но не вижу, не узнаю их, и меня охватывает печаль. — Здесь ли они? — спрашиваю я мальчика. — Может быть, я просмотрела их? — Смотри сердцем, — загадочно улыбается он. Я смотрю и — о чудо! — вижу обоих моих родителей, но они не такие, какими я их привыкла видеть, а молодые — наверно, моего возраста. Они идут среди прочих, также босиком по тёплой земле, взявшись за руки и не сводя друг с друга взгляда, как счастливые влюблённые, и мне хочется закричать и побежать к ним, но рука мальчика мягко ложится мне на плечо. — Нельзя нарушать их покой. Увидев тебя, они будут тосковать и печалиться в разлуке с тобой, и покоя им не будет». Босиком по тёплой земле... Это мы с тобой вчера были на даче, и я ходила по дорожкам без обуви, радуясь лету и хорошему самочувствию. Земля шершаво ласкала мне ноги, трава нежно щекотала, а солнечные зайчики плясали на твоей коже. Мне почему-то вспомнилось детство. И мама, собирающая малину. Высокие кусты скрывали её, маленькую и полненькую, почти с головой, и только по шевелению их верхушек можно было понять, где она сейчас собирает ягоды. А я, совсем ещё кроха, потеряв маму из виду, начала кричать и плакать... Когда мои вопли переполнили чашу её терпения, из малины послышался её голос: «Так, а ну-ка, хватит реветь! Ну, никакой тишины! Ты дашь мне малину спокойно собрать?» И я, поняв, что всё в порядке и мама никуда не делась, успокоилась. Так может быть, то же самое — и с ушедшими в мир иной? Мы донимаем их своими слезами и тоской, не понимая, что тем самым привязываем их к себе и лишаем возможности продолжить путь? А в том, что наш путь не завершается после смерти физической оболочки, я не сомневалась никогда. А если что-то не даёт идти дальше, всё время зовёт, окликает, тянет оглянуться назад? Движение становится невозможным, и застреваешь на месте, смущаемый этим тоскливым зовом из прошлого. Любовь ли это, если стремишься привязать дорогого человека к себе вечными узами, способными и после физической смерти лишить его свободы? Любовь ли это, если иссушаешь себя тоской по тем, кто не исчез, а всего лишь «ушёл в малинник»? Кричишь, как неразумное дитя, обманутое оптической иллюзией, — взрослый человек, не чувствующий душой паутинно-тонких, но нерушимых законов бытия. Я не знаю, что это за чувство... Я бы назвала его слепым детским эгоизмом. Но как назвать чувство, которое охватывает меня, когда солнце озаряет нимбом твою стриженую макушку, в то время как твои зрячие пальцы касаются моего лица — легче, чем ромашковые лепестки, и теплее, чем нагревшаяся за день в бочке вода? Или когда на твоих ресницах сияют радуги, а губы мягко берут в плен мои, и я сдаюсь на их милость, уступая нежному проникновению? Наверно, у этого чувства нет названия, но от него сердце разлетается на сотни алмазных брызг и летит в высокое летнее небо, к задумчиво-беззаботным облакам. "Мою руку трогает мягкая рука: пора возвращаться на землю. «А как же они?» — Я с тоской смотрю на девочку и мальчика, бегающих в траве. «Пусть ещё поиграют, — улыбается сияющее существо. — Пусть наберутся сил перед долгой работой». Работа — это жизнь. Тикают часы, шелестит ветер за окном, молчат тени в углах. Ещё ночь, но скоро она уступит место новому дню, и я встану с постели. А пока я отдыхаю — набираюсь сил перед долгой работой, которой ещё не видно конца. Только тогда и начинаешь ценить свет, когда он гаснет; поэтому, люди, цените его. Не всегда есть шанс зажечь его снова. Дорогу осилит идущий: для того она и создана, чтоб по ней идти. Пищит будильник: новый день начался. Деревья за окном горят золотом, но это не осень, а просто утреннее солнце. Наверно, будет хорошая погода. Кажется, я снова на земле? Да, верно, а вот и мои тапочки. Доброе утро всем!'' Так заканчивается последняя, двадцать девятая глава первой редакции романа. Но сейчас автор пока не знает, что будет вторая, а потому, откинувшись на спинку кресла и запрокинув голову, смотрит в потолок. Неужели всё? Даже не верится... Кисти рук свисают с подлокотников, усталые, как у пианиста после сложнейшего концерта. Да, конечно, работа ещё не кончена — предстоит вычитка и редактирование, но это уже мелочи. Несколько взмахов пальцев. Глаза закрываются. Перед мысленным взглядом ещё мелькают сцены из романа, прокручиваясь, как кинокадры, но их заслоняют разноцветные вспышки фейерверка: усталость... Роман закончен, а это значит, что он больше не будет красть время у нас с тобой. Каждую минуту своей жизни, каждое биение сердца я буду посвящать тебе. Как много нам нужно наверстать!* * *
В июле роман был закончен, но самое странное и страшное только начиналось. Роковой август пришёл во второй раз. У нас с тобой был грустный день — вторая годовщина смерти Натальи Борисовны. Но погода словно хотела нас подбодрить, став солнечной и тёплой, так что казалось, будто июль решил ненадолго вернуться — не иначе, что-то забыл. А под вечер раздался телефонный звонок. Это была Светлана. Всхлипывая в трубку, она сообщила: — Алёна... Беда у нас случилась... Отец твой на даче угорел... насмерть. Проверка-то милицейская уж прошла, установили: несчастный случай. Похороны завтра, приходи к двенадцати часам дня... — Всхлип, шмыганье носом. Я слышала её слова и понимала их смысл, но мне почему-то казалось, будто это — не настоящая реальность, а какая-то параллельная... Или будто я сама всё это написала. «Я всё пытаюсь проснуться, но никак не получается: видно, это происходит всё-таки наяву. Наяву был звонок из милиции, наяву незнакомый, сухой голос спросил, кем мне приходится Головин Пётр Иванович, а после моего ответа сказал, что мне нужно прийти на опознание». Вот что я написала, если быть точнее. Шрифтом «Times New Roman» двенадцатого размера... — Как это случилось? — глухо спросил мой голос. На том конце линии всё булькало от всхлипов. — Пить он стал много в последнее время... Даже работу прогуливал иной раз... А чтоб я его не ругала постоянно, из дома уходил и на даче этим делом занимался... Ушёл вот и в этот раз... А ночь прохладная была, ну, он печку и затопил... Заслонку в дымоходе закрыл, а угли, видимо, ещё не прогорели... Форточки все закрыты были и дверь тоже... Вот и угорел. Я утром туда прихожу, а он на диване лежит... Не дышит уже! Конец рассказа Светланы утонул в слезах. Последнюю фразу она сказала навзрыд — и расплакалась. Странно: чем громче она плакала, тем меньше я верила её слезам. А вот у меня слёз почему-то не было. Всё во мне просто окаменело, а в голове вертелись написанные мной строчки. Да нет, чушь, совпадение. — Как я теперь на эту дачу треклятую приходить буду-у-у?! — выла Светлана. — И на диван этот, на котором он... Уууу-ху-хууууу... Плакальщица. Была профессия такая когда-то. Светлана с ней справлялась бы на отлично и зарабатывала бы неплохие деньги... — Куда подходить? — перебила я её рыдания. Вой стих, и слышно было, как Светлана вытирает нос и сморкается. — Домой, куда же ещё, — деловито и слегка гнусаво ответила она. — Всё уже организовано: столовая для поминок, батюшка, катафалк, венки, памятник... — Хорошо. Телефон уже давно лежал на столе рядом с клавиатурой, а слёзы всё не шли. Странное окаменение сковало даже взгляд: поле зрения неестественно сузилось, и я видела всё в небольшом круглом просвете перед собой. Периферия была затянула туманом, а перемещать фокус с предмета на предмет было неимоверно трудно. И только тепло твоих рук перекинуло шаткий мостик из этого окаменения — в жизнь... — Лёнь... Что стряслось? — Папа умер, — двигаясь, как чужие, сказали мои губы. — Угорел на даче от печки... Завтра похороны, к двенадцати надо подойти домой... Твои живые и тёплые руки гладили мои — мёртво повисшие. — Я пойду с тобой, птенчик. Даже не вздумай возражать. Я и не могла: горло уже тоже окаменело. Окаменение не отпускало меня весь вечер. Позвонила твоя сестра, но я не смогла подойти к телефону, и ответила ты. Конечно, ты не могла не рассказать всё Александре, после чего передала трубку мне, и я минут пять слушала ласковые и ободряющие слова... Но слова эти, какими бы хорошими и искренними ни были, падали на камень. — Солнышко, я завтра днём никак не могу освободиться... А вечером обязательно заеду. Я с тобой, мой маленький. — Спасибо, — прошелестели мои губы. — Иди вместе с Яной, — строго наказала Александра. — Плевать, что там подумают. Не ходи одна, поняла? Чёрт, я бы сама с тобой пошла, но никак... Хотя посмотрим, попытаюсь вырваться. Во сколько начало? — В двенадцать... — Ладно, посмотрим. Если срастётся, ещё позвоню завтра. Ночь была погружением во тьму — во всех смыслах. Я брела сквозь чёрную холодную завесу мглы, пытаясь вспомнить слова хоть каких-нибудь молитв, но ничего не приходило в голову. Бабушка в своё время совала мне разнообразные молитвенники, но все они остались при моём переезде в родительской квартире. — Так может, в Интернете есть? — подсказала ты. Светлая же твоя голова! На каком-то православном сайте я нашла «Акафист за единоумершего», распечатала и прочла, продираясь сквозь дебри церковнославянского языка... Нет. Листки выпали из моих рук. Не было ни слёз, ни облегчения, ни искренности. Не было у этого текста связи с моим сердцем. Если в десять-двенадцать лет, прилежно повторяя за бабушкой слова молитв, я всей душой, чисто и крепко верила в каждое из них, то теперь всё обстояло сложнее... Чем старше я становилась, тем дальше для меня расходились друг от друга церковь и Бог. — Я не могу это читать, — сдавленно прошептал мой голос. (Я всё время слышала себя будто со стороны). — Во мне больше нет прежнего стержня веры, и эти слова мне чужды. — А ты своими словами, — шепнула ты. Твоё дыхание грело мне висок, а рука обнимала меня за плечи. Я бы вечно сидела на диване в твоих объятиях, но усталость таки взяла своё. Слёзы не пришли, даже когда я увидела желтовато-бледное лицо отца в гробу. Заунывный звук заупокойной службы вводил меня в транс, и моё зрение снова было ограничено узким окошком-фокусом. Я стояла у свежей могилы, над моей головой шелестели берёзы — молчаливые плакальщицы, и одновременно меня не покидало ощущение полёта сквозь тоннель. Ты стояла рядом — никому не представленная, и тем, кто не знал нас, в сущности, не было дела до наших отношений... Собственно, им даже в голову не приходило такое предположить. Для них ты была просто стройная девушка в чёрных джинсах и тёмных очках, с короткой стрижкой и тонкой белой тросточкой. Светлана даже не смотрела в нашу с тобой сторону. Подошёл только Денис, и мы обнялись. — Отмаялся наш папка, — вздохнул мой брат. Его жена Наташа, в чёрном платье-балахоне, нелепо и, как всегда, плохо сидевшем на её пухло-сдобной фигуре, тоже обняла меня и пробормотала какие-то полагающиеся в таких случаях слова. Я не особенно вникала. Я пыталась понять, где у меня слёзы. О Светлане можно было сказать: «Траур ей к лицу». Подбирать одежду она умела, как ни крути, и снова выглядела элегантной леди — чуть-чуть увядшей, но ещё не потерявшей былой стати. Цвет волос она сменила с агрессивно-пергидрольного на более естественный рыжевато-русый. Димасик, само собой, не отходил от мамочки ни на шаг: ухаживал за ней за столом, подавал руку при выходе из автобуса, на ступеньках и прочих трудных местах. К Димасику жалась тощенькая светлокожая девушка с веснушками на остром личике, с длинной чёлкой и двумя жидкими, блёкло-русыми косичками — совершенно серая, из разряда «увидел и забыл». — Это моя невеста Людочка, — представил её мне Димасик. Мне вспомнилось, что раньше он был парнем Ларисы (рыженькой из бывшей Ритиной группы), но, как видно, жизнь распорядилась по-своему. Впрочем, глядя на нынешний выбор Димасика, я подумала, что Лариса была, пожалуй, слишком яркой для него. А эта девочка — как раз под стать. Что называется, два сапога пара. — А это — Яна, моя... половина, — сказала я, сжав твою руку. И добавила с усмешкой: — Но Димасик, наверно, уже про меня рассказал. Он ведь у нас такой... гм, любитель пикантных подробностей чужой личной жизни. Думаю, у меня получилось представить тебя спокойно, с достоинством и без чувства ложной вины или неловкости. Надо отдать Людочке должное: отреагировала она вполне цивилизованно, а на лёгкую язвинку в моих словах насчёт Димасика предпочла не отвечать. — А... очень приятно, — дружелюбно и вежливо улыбнулась она. На мою шпильку Димасик ответил сам: — Да я как бы... непреднамеренно тогда маме проболтался. Без злого умысла. Просто её интересовало, есть ли у тебя парень... Она спросила, не знаю ли я чего-нибудь на этот счёт, ну а я... — Димасик смущённо и виновато шаркнул ногой, опустил глаза. — Извини, наверно, не надо было говорить без твоего согласия. Его покаяние выглядело вполне искренним, а уши рдели так натурально и были так забавно оттопырены, что мне, знаешь ли, даже захотелось плюнуть на всё и простить. Может быть, он и правда не такой уж плохой парень. Выглядел он сейчас как провинившийся школьник с картины «Опять двойка», и я улыбнулась. — Ладно, кто старое помянет — тому глаз вон, — благодушно заключила я. Мне даже стало немного легче — будто какой-то груз сняли с души. Но всех проблем это, конечно, не решало, а в частности, не избавляло меня от странного полутранса, в который я периодически впадала — ещё со вчерашнего вечера. То и дело поле зрения сужалось до маленького окошка и появлялось ощущение полёта сквозь тоннель. На блюдечке передо мной белел комок медовой кутьи, но его постоянно заслоняла другая картинка: какие-то развалины, куски бетона, обломки мебели, торчащая арматура, искорёженные трубы... И почему-то — снег. И новогодняя гирлянда на клёне (на ветках висели гроздьями жёлтые сухие «вертолётики»). И торчащая из-под руин наряженная ёлка. Бррр... Я сморгнула наваждение. У тебя кончился хлеб, и я подвинула к твоей руке хлебницу. Мой дом... Вернее, бывший мой. Как давно я здесь не была... Мой двор, в котором я играла в детстве... в снежки с папой. Слёзы. Я их искала так долго, и вот — они нашлись. Моя комната... Точнее, бывшая моя. Здесь многое изменилось с моего переезда: появились новые обои, гардины, пластиковое окно, вместо моей кровати-полуторки — двуспальная. Коврик. — Да вот, ремонт сделали, как видишь, — вздохнула Светлана, скорбно переплетая пальцы и обводя комнату взглядом. — Хорошо, — проронила я. Дома собрался уже только самый узкий круг родных: маман, Димасик с невестой, мой брат с женой (Ванюшку они опять оставили на бабушку, сочтя, что похороны — не самое подходящее мероприятие для ребёнка), дядя Слава, ну и мы с тобой. Хотя, если строго разобраться, ты родной отцу не приходилась... Впрочем, родной ты была мне — вполне достаточно, чтобы иметь право здесь присутствовать. — Я-то вот думал, что первый уйду, — задумчиво изрёк дядя Слава, глядя на фотографию отца в рамке на полке. — Я человек конченный, а ему бы жить ещё да жить... Эх-х! Что ж за жисть-то такая, несправедливая... За тебя, братушка. — Он махнул рукой, сам налил себе полную стопку водки и выпил. Никто ему ничего не сказал. Денис разлил всем водку по стопкам — и дяде Славе в том числе. Все выпили, а Наташа только символически подержала стопку в руке: выяснилось, что в семье моего брата ожидалось пополнение. Я водку не пила в принципе, и с непривычки она обожгла моё нутро. Ты выпила спокойно, поморщившись лишь совсем чуть-чуть. Меня снова уносило куда-то в тоннель — до мерзкой слабости под коленями, так что голоса порой слышались будто из-за закрытой двери. Дядя Слава откровенно и целенаправленно напивался, и хмель уже лился из него наружу слезами, Денис тоже довольно ощутимо налегал на спиртное. Вскоре он тоже расчувствовался, и они с дядей Славой ударились в воспоминания. Пытались они к этому подключить и меня; Денис время от времени обращался ко мне: — А помнишь, сестрёнка... А помнишь?.. Я помнила. Но боль моя сидела глубоко внутри, а слёзы снова куда-то ушли. Светлана с Димасиком почти ничего не могли добавить к этим воспоминаниям, а потому поневоле им приходилось быть в основном слушателями. А всё, что делала ты — просто была рядом. И я ценила это выше самых прочувствованных слов. Мой брат и дядя порядком набрались. Наташа с беспокойством поглядывала на Дениса, а потом многозначительно тронула его за локоть: — Деня, ну, хватит уже... Тебе же на работу. В ответ он возмущённо раздул ноздри: — Ты, женщина, помалкивала бы... У меня батя умер, понимаешь ты это?.. Наташа закатила глаза к потолку и неодобрительно скривила губы, но в целом осталась верной патриархальному семейному укладу, который, видимо, царил у них. Чем дальше, тем неприятнее и тяжелее для меня становились эти поминки — притом, что каждые десять минут приходилось насильно возвращать себя в реальность, сопротивляясь невидимому мощному «пылесосу», утаскивавшему меня в тоннель. Димасику было откровенно скучно, но он усердно делал задумчиво-скорбный вид и старался не отставать от Дениса с дядей Славой по части употребления водки, но вскоре добровольно сошёл с дистанции и вышел на площадку покурить. Светлана сделала мне знак, что хочет сказать пару слов наедине. При этом она взяла из ящика стенного гарнитура чёрную папку и зажала её под мышкой. В бывшей моей комнате, присев на край аккуратно застеленной клетчатым покрывалом кровати и положив папку себе колени, она сказала: — Я вот о чём хотела поговорить... Твой отец составил завещание. В соответствии с его волей, эта квартира, которая изначально была оформлена на него, переходит ко мне. Тебе по завещанию никакой доли не выделяется. — Маман погладила папку ладонями, открыла, достала листок формата А4 и протянула мне. — Вот, можешь ознакомиться. Всё по закону, в трезвом уме и в твёрдой памяти... Не подумай, будто я какой-то хитростью заставила его это сделать. Это его осознанная воля. Я взяла листок, всмотрелась в буквы... В слова они не складывались, хоть убейся. «Пылесос» работал на полную мощность. Удалось разглядеть только дату: завещание было составлено полгода назад. — Ну что ж, воля так воля. — Мой голос гулко и мёртво отдался под сводом черепа. — Оспаривать её я не стану. Только знайте одну вещь: то, что легко достаётся, точно так же легко и уходит. Я вернула документ в папку. Светлана посмотрела на меня с усмешкой — хоть фактически и снизу вверх, но с неприкрытым снисходительным превосходством. — Да ладно тебе. Можно подумать, будто тебя босиком на улицу выгнали! Крыша над головой у тебя есть — если только, конечно, не разбежитесь. А в целом ты и без этой квартиры вполне устроенная в жизни девушка: работа есть, жильё есть... Что ещё тебе нужно? Мне было нужно снова найти под ногами пол и вырубить этот проклятый «пылесос». Обнять тебя, срочно. Но за столом тебя не оказалось: там я нашла только Дениса с дядей Славой, которые уже перешли на новый уровень общения, недоступный простым и трезвым смертным — телепатический. Из привычного коммуникативного набора ими использовались только жесты и предложения, состоящие из одного слова. — У-у, друзья-товарищи, — протянула шедшая следом за мной маман. — Вы уже готовы! Не пора ли вам располагаться на отдых? Наташа и Димасик пили чай и беседовали на кухне, а тебя мой взгляд наконец обнаружил на балконе в компании Людочки. Невеста Димасика смотрела на тебя с доброжелательным любопытством, и между вами происходил мирный и, наверное, приятный разговор, потому что Людочка время от времени улыбалась. Я вполне вас понимала: мой брат и дядя дошли уже до такой кондиции, что сидеть с ними за одним столом было ещё тем «удовольствием». Собеседники-собутыльники на увещевания маман ответили отказом, и она, устало вздохнув и закатив глаза, позвала: — Мася! Ма-ась! На это ласкательное имя откликнулся, конечно же, её сын. Следом за ним в комнату вернулась Наташа — с кислым и усталым лицом. Втроём они принялись настойчиво убеждать Дениса с дядей Славой перебраться на кухню, а я пошла за тобой: мне безотлагательно требовалось тебя обнять. Переступив порог балкона, я прижалась к тебе сзади, не обращая внимания на присутствие Людочки. — Уть... Я жутко устала. Пошли домой... — Да? — Ты в ответ погладила мою обнимающую тебя руку. — Конечно, птенчик, пойдём. Люд... Извини, нам с Лёней пора. Было приятно познакомиться. — Взаимно, — с милой улыбкой ответила Людочка. — Осторожно, Утя, порожек, — предупредила я. Но это было излишней предосторожностью: ты преодолела порог балкона легко и непринуждённо. Наташа, Светлана и Димасик тем временем достигли даже большего, чем изначально хотели: им удалось уложить Дениса с дядей Славой на раздвинутый диван. Те только что-то мычали напоследок — видимо, завершали своё телепатическое общение. Увидев нас с тобой, слегка запыхавшаяся маман встрепенулась: — А?.. Вы куда?.. Уже уходите?.. — Да, нам, пожалуй, пора, — ответила ты. — Лёня устала. — Я вас провожу, — сказала Светлана. — Спасибо, что пришли... Ах да! — Спохватившись, она сунула нам по новому носовому платочку и пояснила: — Обычай такой. Роковой август раскинул над нами своё спокойное, покрытое лёгкими ванильными облаками небо: мы с тобой медленно шли к автобусной остановке. «Пылесос» потихоньку отпускал меня, не справившись с твоей тёплой и живительной силой, державшей меня на земле крепче металлического троса. А слезам вздумалось вернуться. — Знаешь, Уть, — сдавленно пробормотала я, — у меня какое-то смутное ощущение, что я виновата. Сама не знаю, в чём. — Глупости, птенчик, — твёрдо и ласково ответила ты. — Просто каждый выбирает свой путь и идёт по нему, как умеет. Я не могла с этим не согласиться, но кое-чего ты всё-таки не знала. Прототипом отца главной героини романа был мой отец, и я написала его смерть. Чепуха, совпадение? Просто моя мнительность и не в меру живое воображение? Господи, сделай, чтобы это было именно так.