Ты

      Суббота. Пол-утра я не могла сосредоточиться ни на чём, но три таблетки обезболивающего немного отогнали гул в голове. Мы ехали на дачу, город опять душила нестерпимая жара. Автобус был полный, и нас прижало друг к другу. Я отражалась в твоих тёмных очках. От тебя пахло свежевыстиранной футболкой и чуть вспотевшей кожей. Родной запах, без которого не могла представить своей жизни.       Малиновые кусты — колючие, но если присесть, можно спрятаться от безжалостного солнца. Хорошо было сидеть на корточках в тенёчке, таская в рот висящие на нижних ветках ягоды... Ты, насторожив ухо, как локатор, слушала, где я шуршу, а я, пытаясь дотянуться до очень крупной и соблазнительной, но далеко висящей ягодки, чуть не упала в ландыши. Их в малине было много. С кряхтением я села на прохладную землю, а над головой раскинулось безумное лето, крышесносящая, убийственная жара, от которой даже небо выцвело, выгорело. Ты чуткими пальцами провела по веткам... и ягодки как будто сами потянулись к тебе. Одну — в рот, две — в ведёрко. А иногда — наоборот. У нас всегда так получалось: я в основном собирала, а ты — ела.       Но вот ты сморщилась: вместе с ягодкой тебе в рот попал жгуче-вонючий клоп, испортив удовольствие. Отплёвываясь, ты что-то проворчала, а мне стало смешно. Но я сдержалась, чтоб не фыркнуть.       — Что поделать, если клопы тоже любят малину, — сказала я сквозь улыбку.       Ведро набиралось медленно, жара прибывала. Потянувшись за очередной ягодой, я ощущала, как земля уходит из-под ног, а палящее небо будто давит мне на голову.       — Уфф...       — Лёнь, ты чего? — услышала я сквозь звон в ушах твой озабоченный голос.       Холодная минералка пролилась мне в горло: ты успела сбегать за ней в дом. Виски и затылок намокли, и ветерок, обдувая, холодил их.       — Пошли. — Твои руки помогли мне встать.       В доме ты стянула с меня футболку и обтёрла мокрым полотенцем, а мне вообще захотелось залезть в бочку с водой и погрузиться по шею. Обтирание перешло в ощупывание. Твои зрячие пальцы играли на мне, как на инструменте. И пахли малиной... А у губ был малиновый привкус.       Ведро, наполненное ягодами только на две трети, стояло на столе. Надо было добрать.       — Лёнь, ну, тебя ж удар хватит, — отговаривала ты. — К чему это геройство?       Всему виной — аномально жаркое лето две тысячи десятого. Сейчас, наверно, было уже плюс тридцать пять, если не больше. Но если малину вовремя не собрать — осыплется, а остатки засохнут на ветках. Жалко ягоду, и поэтому я снова нырнула в колючие заросли, а ты со вздохом — следом за мной, чтоб страховать на всякий случай — вдруг начну в обморок падать. Конечно, тебе тоже было жарко.       И вот, наконец — ведёрко полное. Я переложила всё в тазик, засыпая сахаром, а ты залезла в ягоды ложкой. Отправив ложку малины в рот, захрустела; я соблазнилась и сделала так же... А тебя соблазнили мои губы. Получился сахарно-малиновый поцелуй.       Варенье-пятиминутка попыхивало на плите. Я сняла розовую ароматную пену, подула и протянула тебе. Ты любила пенки с варенья и всегда просила их для тебя оставлять.       — Осторожно, горячая...       И снова поцелуй — карамельно-тёплый, пробирающий до самого сердца нежной до слёз сладостью.       Принесённые из дома простерилизованные банки стояли на столе рядком. Моя голова была как одна из них — пустая и звенела от боли. Но к чёрту, я не хотела тебе жаловаться. Такой хороший день нельзя портить нытьём.       От варенья, пузырившегося на плите, мне стало ещё жарче. Я разлила его по банкам, а ты сидела на диване, поглаживая ёжик на затылке.       — Утён, иди, помоги закатать, — позвала я. — У тебя сил побольше.       Твоё лицо напряжённо кривилось: налегая на закаточную машинку, ты закручивала банки. Я наблюдала за твоими лопатками и работой мышц спины, которые ходили ходуном.       Потом мы сидели в тени яблони, ели вишню и стреляли косточками. Листва колыхалась над нашими головами, а густой, горячий ветер совсем не охлаждал перегревшиеся тела.       — Завтра надо вишню пособирать, — подумала я вслух. — А то тоже засохнет на ветках. Компот вишнёвый люблю...       — По прогнозу завтра до плюс тридцати семи, — предупредила ты.       — А мы с утречка, пораньше. Тогда не так жарко.       В твоих глазах тревожно отражалось небо.       — Лёнь, ты бы не перенапрягалась... Тебе же на днях — в больницу.       — Да нормально всё.       Но больница — потом, а пока мы соревновались, кто дальше выстрелит косточкой. Твои ловкие пальцы запускали их метров на семь, а то и десять, а ухо ловило звук падения. Ты вышла чемпионом по всем параметрам — в том числе и по умению завалить меня на травку, в тенёк, и сделать там со мной такое, отчего яблоки на ветках покрылись румянцем смущения.       — Фу, тут муравейник, — проворчала я.       А твои губы покраснели от вишнёвого сока и стали кисловаты на вкус. С малиной было лучше. Слаще.              Девять вечера. Оранжевые лучи солнца уже не обжигали: в них осталось только ласковое тепло, очень похожее на твоё. Пекло остыло, в воздухе была разлита нега и лень. Ванильные облака в светлом высоком небе и твоё дыхание, отдающее ягодной сладостью — чего мне ещё желать этим вечером? Твои пальцы переплелись с моими, ты щекотала мой живот вишенкой на черенке, а потом съела её. Вишенки-близняшки прохладно скользили по моей шее, а потом — по твоей. В голове от боли осталась только тупость и звон, да небольшая заложенность в ушах.       А ночью мне стало плохо. Не спасали даже твои объятия: у меня было такое чувство, будто я умираю.       — Давление опять, наверно, — расстроилась ты.       Тонометр остался дома, измерить давление было нечем, но я не сомневалась: оно зашкаливало. Голова болела до тошноты, слабость и дурнота не давали мне сделать и шага. Я лежала пластом до утра, а ты не смыкала глаз, то поднося мне стакан воды, то намачивая полотенце и кладя его мне на голову.       — Проклятая жара...       Утром мы поехали домой. На моём лице не было ни кровинки, а колени подгибались. Но ты не давала мне упасть, хотя голубая жилка на твоём стриженом виске колотилась в пулемётном ритме. Обычно из автобуса помогала тебе выйти я, но на сей раз нам пришлось поменяться ролями. Ты чуть-чуть споткнулась, и моё сердце похолодело, но... ничего. Всё было в порядке, ты уже протянула руки ко мне.       — Иди сюда, Лёнь... Осторожно.       Остаток дня мы просидели дома: какая уж тут вишня... А ночью разразилась гроза — наконец-то!.. Для измученной природы и столь же измученных людей это было спасением. Мне тоже стало легче, и я, выйдя на балкон, дышала посвежевшим воздухом. Вымотанная прошлой бессонной ночью, ты сейчас крепко спала и не слышала ни стука дождя, ни раскатов грома.              Меня разбудил запах кофе и шкворчание омлета на сковородке. Но мне кофе нельзя: ты налила в мою кружку жиденького чаю.       — С бергамотом, как ты любишь, — нежно прошептали твои губы и поцелуем обхватили мои. — Ну, всё, кушай, а мне пора бежать...       — Утён, а завтрак? — задержала я тебя.       — Да я — уже, — улыбнулась ты. — Пока ты спала. Всё, всё, я на работу.       Ещё несколько раз чмокнув меня, ты торопливо допила кофе, надела тёмные очки и взяла трость. Дверь квартиры закрылась, и на лестнице послышались твои удаляющиеся шаги и постукивание трости по железным прутьям перил. Двадцатое июля миновало, и у тебя настало время летней школы, а твоя голова, в июне ставшая жертвой эксперимента, уже обросла ёжиком.       Послезавтра мне предстояла баллонная ангиопластика по причине повторного сужения почечной артерии, из-за которого у меня и начало снова повышаться давление. В моём случае рестеноз был маловероятен, но, наверное, по какому-то закону подлости меня угораздило попасть именно в тот небольшой процент людей, с которыми это случается. Пластику должен был делать тот же молодой хирург, который занимался мной в прошлый раз — Константин Алексеевич. Предвосхищая вопрос читателя, отвечу: нет, он не прототип Кости из «Слепых душ», просто тёзка. Так уж совпало.       А до третьего и самого страшного удара рокового августа оставалось совсем немного...