Per Аspera ad Аstra

A contrario - лат. "От противоположного"       В тот раз он ушел далеко от стоянки – слишком далеко, чтобы его мог почуять кто-либо из "братьев". Это было опасно – но песня молчала, уже не одергивала его, не вмешивалась нервно, как раньше, словно наконец признала свое поражение.       Его сила бежала по венам вместе со скверной, вместе с кровью – и он не боялся. Всплеск багровой тьмы мог выжечь-уничтожить целую стаю глубинных охотников, разорвать надвое пауков и других подземных тварей.       Он, наверное, мог бы даже справиться с несущими сталь. Еще не пробовал.       Он вообще не боялся смерти. Ни до, ни после.       Порождения тьмы расположили лагерь близко к поверхности – чересчур близко – там, совсем рядом зияла гигантская трещина, через которую можно было выбраться наружу. Но снаружи могли поджидать верхние, с огнем и карающей сталью, и поэтому в этом пока не было потребности, никто из "братьев" не спешил покинуть своды пещер.       Он искал выход.       Жадно, настойчиво, словно охотник, взявший след. Там, совсем рядом, было другое - нечто, еще ему незнакомое – и прирожденное любопытство когтями вгрызалось в душу, требовало, звало взглянуть на неведомое.       Желание знать было сильнее всего.       Наконец он нашел ее – полузаваленную щель в каменной кладке. Серые своды давно рухнули, закрыв собой проход – но все же осталась одна трещина, в которую едва смог бы протиснуться кто-то из "братьев", не снимавших тяжелые доспехи.       Он сам носил только серый плащ. Сила защищала его надежней любых кольчуг.       Он был готов – готов ко всему, что только мог подсказать ему разум, но все равно ему показалось, что он ослеп и оглох – слишком сильные ощущения, слишком много всего хлынуло со всех сторон – закрутило-смяло в неистовом круговороте, разрывая грудь, пронзая душу.       Потому что свежий ветер пьянит сильнее вина и крови.       Потому что неба чересчур много над головой – чересчур много для одного – и можно только упасть на колени, смаргивая слезы, не в силах отвести взгляда от полыхающих вдали запретных звезд.       Потому что все здесь совсем другое – и нет проклятой песни, что сдавливает виски и туманит разум...       Он не помнил, сколько провел так – задыхающийся, растерянный и счастливый. Наверное, несколько часов – ровно до тех пор, пока обжигающий свет не хлынул с востока.       Это было невыносимо даже для его жажды знаний.       Он отступил обратно в привычную тьму, укрывшись от беспощадного солнца – казалось, что даже кожа вскрылась волдырями от жара и света. Не помогала даже магия – казалось, сама поверхность отвергает его, загоняет в свои недра.       Это было несправедливо.       Несправедливо – и он снова и снова подбирался к щели, упрямо вскидывал голову, отчаянно моргая, жмурясь, и все же до конца не закрывая полуослепших глаз.       Свет беспощаден к порождениям тьмы.       "Завтра" – решил он.       Завтра – это как сталью, как приговор. У него не бывало иначе еще с того момента, как он выгрызал для себя жизнь-вне-песни. Это просто новая цель – может быть временная, наверняка временная. Но рано или поздно он добьется своего.       Он только не ожидал, что это получится настолько "поздно".       Назад он вернулся быстро – в непривычном радостно-возбужденном состоянии – и его "братья" недоумевающее рычали и взвизгивали, смотря на него и уступая дорогу. Их песня задавала вопрос – и он уже в который раз постарался ответить – честно-искренне постарался, вкладывая в музыку все, что увидел, все, что ощутил – там, когда звездный купол впился в душу, вырывая ее из тела.       И уже в который раз услышал только раздраженную озадаченность.       Они не понимали.       Никогда не понимали.       Когда он ушел снова, едва дождавшись, когда солнце вновь скроется за горизонтом, считая про себя часы внутренним чутьем, никто не двинулся следом.       Порождениям тьмы незнакомо любопытство.       Но каждый раз это царапало все больнее.              Через месяц он уже привык.       Солнце больше не прожигало насквозь – смотреть на него все еще было больно, но уже не возникало ощущения того, что ослепительный свет проникает даже сквозь веки. "Братья" давно сменили стоянку, ушли глубже – и он на этот раз не отправился с ними.       Верхний мир манил его – неизведанностью. Непостижимостью.       Каждый день, каждая ночь была открытием.       Он все еще не решался уходить далеко от щели – не знал, сколько сможет выдержать без привычной тьмы и скалистых стен вокруг. А еще – там, в бездне, все еще звучала песня – он почти ненавидел ее, но она столько времени была опорой, что мир-извне, мир без песни все еще казался чересчур чужим.       И он был чужим в нем.       Однажды он увидел верхних.       Его слух был безупречен – для порождения тьмы, и, конечно же, он успел услышать резкие посторонние звуки намного раньше, чем его смогли бы обнаружить. Сила привычно рванулась наружу, окутала коконом тонкую фигуру – и замерла-рассеялась.       Он никогда раньше не встречал верхних.       Он не хотел убивать.       Пришельцы разбили лагерь совсем близко от трещины – двое мужчин и женщина. Они не были похожи на тех, про которых вещала песня – те носили стальные доспехи и серебряные мечи, убивающие "братьев". Песня пела об опасности – громко и надрывно, и порождения тьмы немедленно срывались с места, и уходили вглубь, дальше, к огненным рекам, куда обычно не спускались верхние.       Эти были не такие.       Они не носили стали вовсе – только легкую матерчатую одежду. У мужчин были луки, и, проследив за ними, эмиссар видел, как они добывали себе мясо и жарили на огне.       Как смеялась женщина, перебирая тонкими пальцами русые волосы у одного из них.       Как они пожимали друг другу руки – странный, незнакомый жест, и любопытство опять взяло верх, вынуждая остаться на месте и наблюдать.       Как солнечные лучи скользили по их лицам – светлым, чистым, совсем не таким, как у его "братьев", и им вовсе не приходилось щуриться, когда наступал день.       От них не пахло так, как от "братьев". Не пахло скверной.       А еще они издавали странные звуки – не песню, нет, здесь не было места песне. Но эти звуки заменяли им общение, они понимали друг друга – и это было так удивительно, что он забыл обо всем, вслушиваясь-внюхиваясь в голоса, в интонации, пытаясь разобраться в чужой речи, в чужом, непонятном языке.       На опыте он уже знал, что ничто не дается сразу.       Но у него было время. Теперь он только наблюдал.       Днями. Ночами. Неделями.       Он покидал их только ночью, когда верхние – "люди" – уходили спать. Ему самому вполне хватало нескольких часов на отдых, поэтому оставшееся время он тратил на то, чтобы, вернувшись в свое убежище, повторять непривычно звучащие звуки, складывать их в слова, искать смысл в причудливых фразах.       К концу второго месяца он уже понимал каждое их слово.       Его память была идеальна.       А может быть, он слишком сильно хотел научиться.       Слишком сильно хотел стать похожим на них.       И тем сильнее ударила под дых мельком брошенная фраза одного из мужчин – "мужа" – о том, что через несколько дней им будет пора возвращаться обратно в "Ферелден". Эмиссар не понимал всего. Но точно знал, что не хочет, чтобы они уходили.       Было слишком рано.       Но ждать дольше было нельзя.       Он решился – однажды утром – бесшумно выскользнул из своей тени, темным силуэтом замерев рядом с женщиной. Протянул вперед руки – раскрытыми ладонями, показывая, что у него нет оружия. И чужие слова легли на язык – тяжело, неповоротливо – у него все еще было слишком мало практики...       - Не бойся...       Женщина обернулась, вскрикнула – и такой неподдельный ужас и отвращение проявились на ее лице, что он дернулся, торопливо отступил назад. И едва успел уклониться от свистнувшей в миллиметре от шеи стрелы.       Второй мужчина уже бежал к ним, на ходу вытаскивая меч.       - Пожалуйста...       Но он уже чувствовал – они не слышат, не понимают. Может быть, действительно, было слишком рано.       Может быть, они тоже по-своему глухи.       Выбора не было – убежище осталось далеко – он не успевал скрыться. И когда стальное лезвие прочертило первую черно-кровавую полосу на его щеке, сила привычно плеснулась в ладони, вспыхнула мертвящим пожаром, уничтожая все на своем пути.       Беспощадно.       Безжалостно.       Бесконтрольно.       Ему не пришлось хоронить тела. От лагеря практически ничего не осталось – только пятно выгоревшей земли. И здесь снова пахло скверной – словно Глубинные Тропы вошли и сюда тоже, стерли-уничтожили манящий мир.       Здесь он тоже был чужим.       Везде. Навсегда.       Эмиссар еще несколько минут смотрел на бесстрастные звезды, прежде чем развернуться и вновь исчезнуть в душной темноте гротов.       Ему надо было найти "братьев".