Something that maybe I already knew

Имя появилось на внутренней стороне его предплечья, почти на сгибе локтя. Рукава тюремной робы скрывают его. Некоторые заключенные во время работы закатывают свои рукава так, что имена на их руках становятся видны. Никто не ставит во внимание необходимость в том, чтобы скрывать их. В таком месте, как Тулон, никто не думает о таких вещах, как родственные души. Все надзиратели носят длинные рукава. Некоторые из них открыто говорят об именах на их руках, словно они просто болтают или шутят друг с другом во время спокойных моментов на рабочем месте. Никто не придает значение отказу молодого охранника говорить об этом. Он отказывается говорить о многих вещах. Он всегда мрачный и молчаливый, поэтому никому и не приходит в голову, что он что-то скрывает. Эти два человека никогда не общались, за исключением приказов и ворчаний, но они знакомы друг с другом так, как только несколько лет близости могли бы сделать – самый родственный вид незнакомцев. После девятнадцати лет каторги заключенного освобождают. – Мое имя – Жан Вальжан, – огрызается он. Я знаю, – думает человек, отдающий ему желтый паспорт. После девятнадцати лет наблюдения за ним надзиратель не сдерживает свою злобу. – А я Жавер, – бросает он ему в ответ. Я знаю, – думает бывший заключенный. Они расстаются и не думают, что когда-либо встретятся вновь. В этом нет ничего странного, что мэр носит рукава, достигающие его запястий. Закатывать их – необходимость рабочих или мода молодых людей. Это лишь подчеркивает его должность и негласность своей личной жизни. И нет ничего странного в том, что Жавер носит рукава той же длины, впрочем, он никогда и не носил коротких, даже когда он был молод и не занимал высоких должностей. И начиная с Тулона, он просто не хотел видеть имя на своей руке. Месье Мадлен чрезмерно добр, несмотря на то, что Жавер всегда мог распознать ложную доброту. Казаться добрым очень просто. Однако он не видит подвоха в любезной улыбке мэра, которая вызывает в нем самом нечто странное. Обычно Мадлен улыбается людям в городе, рабочим на его фабрике. И редко эта улыбка обращена к Жаверу, которому мэр оказывает лишь сдержанное уважение. Однако это не отличается от тех же улыбок и так же странно воздействует на него. Мэр слишком добр, порой это даже кажется глупым, он мягко улыбается каждому на своем пути, но не Жаверу, при виде его на лице Мадлена появляется некая настороженность, и инспектор не может понять ее причины. Жавер хранит эти факты в своей памяти, словно они имеют большое значение, как если бы он собирал доказательства преступления. Но нет никакого преступления, есть только Мадлен, пишущий за своим столом, прогуливающийся по городу, наблюдающий за своей фабрикой, получающий его отчеты, и сам Жавер, чувствующий некое внутреннее смятение. Жавер никогда не понимал истинного значения родственных душ и твердо решил никогда не думать об этом с тех пор, как услышал имя заключенного в Тулоне. Конечно, он знал много очень глупых историй об этом, но они не имели с ним ничего общего. – Он погубит тебя, – давным-давно сказала ему мать в тюремной камере. До сих пор лишь это наиболее походило на правду. Особенно если учитывать имя на его руке. И это внутреннее смятение, это странное необъяснимое чувство под его кожей, также должно иметь какой-то смысл. Если бы кто-то сказал ему, что это чувство как-то связано с именем на его руке, он бы не удивился. Однако это не одна из тех глупых сентиментальных бредней о счастье, совместимости и истинной любви. Это странный зуд, словно тяга цепи, закованной вокруг шеи. Но на его руке не имя Мадлена. И он делает все возможное, что забыть об этом. Но не может. Мэр вновь улыбается, и Жавер чувствует жжение около сгиба его локтя под рукавом мундира. Он удваивает свою нагрузку на работе, чтобы выбросить это из головы, но, когда он стоит перед столом мэра, показывая новый отчет, он понимает, что стал больше работать вовсе не по этой причине. Жавер перечисляет произведенные им аресты, и его тревожит, когда мэр хмурится. Но еще более его тревожит то, что он надеялся, что мэр улыбнется. Он чистит свои ботинки в тот вечер, когда понимает, что мечтает о том, чтобы на руке Мадлена было его имя, и это кажется еще более желанным и невозможным, чем то, что на его руке могло бы оказаться имя мэра. Это потрясает Жавера. Он не должен хотеть этого. Это не имеет значения. Месье Мадлен и человек, чье имя находится на руке Жавера, являются двумя разными людьми. Он никогда не признается себе или кому-либо еще, что именно это впервые натолкнуло его на эту мысль. Мысль, не мечту, потому что это страшная вещь, о которой не следует мечтать, а также он не из тех, кто мечтает о чем-либо. Но если бы это был один и тот же человек… Но это не так. Конечно, это не один и тот же человек. Мадлен отказывается принимать его отставку. Когда Жавер покидает кабинет, мэр, заметив мрачный настрой инспектора, окликает его по имени, мягко улыбается и просит, чтобы тот отдохнул. На этот раз Жавер следует совету. Он приходит домой, снимает мундир, закатывает рукава и склоняется над умывальником, чтобы умыть лицо. Он останавливается, когда тянется за полотенцем. Жавер смотрит на свою руку, на имя, написанное там – одно из имен, что было в письме, которое он получил сегодня, ни какое другое. Вместо того чтобы взять полотенце, он хватает мочалку и яростно трет имя на своей руке, словно это пятно на одежде. Это и есть пятно, пятно на его коже, пятно на его судьбе, оставленное этим человеком, этим преступником, который сейчас скрывается где-то. Встретятся ли они когда-нибудь снова или нет, но именно он станет его гибелью. Это чудовищно. Это проклятье. Это один и тот же человек. Он знал, что они были одним человеком, он знал это, они должны были. Его триумф испорчен ужасом и отвращением. Мадлен, в конце концов, это иллюзия, но конец цепи, которая все еще находится на шее Жавера, теперь в руках другого человека. Он мчится обратно из Арраса и думает, что не хочет вновь этого бреда с родственными душами, не хочет вновь видеть этого человека, не хочет слышать его имя. Он возвращается только для того, чтобы обеспечить это. Они сражаются друг против друга в больничной палате. Пальто Вальжана висит на стуле рядом с постелью мертвой женщины, и сейчас он борется лишь в рубашке и жилете. Одна из пуговиц на его манжете сорвана в борьбе, и его рукав свободно задирается, когда он замахивается деревянной доской. В этот момент Жавер прижимает Вальжана к стене, и его рукав начинает соскальзывать вниз, обнажая шрамы, оставленные девятнадцатью годами ношения кандалов. Жавер отвлекается на них, в то время как рукав продолжает спускаться по бледному предплечью, которое тот несколько лет скрывал от солнца. Инспектор смотрит на его руку, на соскальзывающий рукав. В этот момент невнимательности, Вальжан отбрасывает его и убегает. Вальжан держит на руках спящую девочку, в то время как экипаж уносит их прочь, к новой жизни, и рассеяно поглаживает большим пальцем имя на внутренней стороне ее маленькой ручки. Он не может вспомнить, чтобы думал что-то хорошее об имени на своей собственной руке. Однажды, наверное, до того, как он узнал что-либо об этом, у него был какой-то интерес, или даже рвение, но эти воспоминания принадлежат времени, давно потерянному в его памяти. Милосердие епископа вытеснило животную ненависть заключенного из большей части его сердца, но в нем навсегда осталось семя горечи, связанное с именем. Он молился Богу о прощении, просил, чтобы эта горечь не прорастала в его жизни дальше, но это не увенчалось успехом. Он никогда не понимал этой идеи, этих родственных душ, о которых все, кажется, понимают все интуитивно. И ему всегда представлялось это как нечто пугающее. Из всех ужасных поворотов судьбы в Монрейле-Приморском худшим, как считает он сам, было открытие, что в нем есть место для большего количества чувств к инспектору, чем просто для ненависти. Но он не хотел видеть Жавера, как вдумчивого человека с отточенными манерами, строгими убеждениями и удивительно сухим чувством юмора. Он не хотел улыбаться этому человеку. Если судьба продиктовала этого человека ему, то лучше думать, что это всего лишь предназначение тюремщика каторжнику, а не возможность чего-либо еще. Он смотрит на девочку, спящую на его коленях, на имя «Мариус», выведенное черным на ее тонкой ручке, и впервые он надеется, что для нее, возможно, это не будет чем-то ужасным. Возможно, жестокие проделки Вселенной и отняли у него нечто хорошее, но ей это имя не принесет боли. Он горячо верит в это. И он не позволит своей собственной горечи распространиться к отметке на ее руке, он будет во всем оберегать ее. Он клянется себе в этом, но все же опасается этого Мариуса. Он сильнее прижимает ее к себе, отчего та хмурится во сне, он уже не может представить себе, как она покинет его, и опасается имени любого человека, которого встретит. – Что такое родственная душа? – спрашивает она в один прекрасный день. Сейчас они находятся в саду, Вальжан склонился в работе с цветами, а Козетта делает свое домашнее задание, которое получила в женском монастыре. Она отвлекается от своей работы, когда ее взгляд падает на имя на своей руке. Когда Вальжан слышит ее вопрос, у него буквально все сжимается внутри. – Это ты в школе услышала о родственных душах? – как можно спокойнее пытается спросить он. – Кандид, – отвечает она, называя другую девочку из монастыря, о которой она уже рассказывала ему ранее. – У нее есть имя девочки Дэнис на руке. Она сказала, что Мариус моя родственная душа, и у него тоже должно быть мое имя на руке, – она задумчиво водит пальцами вокруг отметки. Вальжан откладывает свои садовые ножницы и садится на маленькую скамейку рядом с Козеттой. – Многие люди спорят о том, что такое родственная душа, – осторожно начинает он. – Родственные души – это те, кто имеют большое значение в твоей жизни, по крайней мере, должны. Ты не узнаешь точно, пока не встретишь ее, я так думаю. Козетта по-прежнему смотрит на имя, а не на него. – Как вы думаете, Мариус хороший? – сердце Вальжана сжимается. Он пытается не думать о прошлой жизни, об утерянных возможностях. – Я уверен, что да, моя дорогая, – говорит он. Она поворачивается и смотрит на него ясным пронзительным взглядом. – А у вас есть имя, отец? Он чувствует тяжелый ком в горле. – Отцам не нужны родственные души, – спокойно отвечает он, – когда у них есть такие милые девочки, – внезапно он начинает щекотать ее, и под звуки смеха она забывает все вопросы. Это невозможно, это пугает. Когда Жавер появляется, чтобы предотвратить попытку ограбления, Вальжан думает, что, возможно, в этом и есть значение родственных душ – это водоворот, притягивающий их обратно друг к другу. Он думает, что отрезал бы конечность, на которой начертано имя инспектора, если бы был уверен, что это разъединит их без малейшего вреда для них обоих. Он не может вновь столкнуться с этим человеком. И он не может потерять Козетту, не важно на чьей руке будет ее имя. Он не может. На следующую ночь он разворачивает письмо, подписанное внизу знакомым именем. Она никогда не была его, чтобы удерживать ее. Честно говоря, Жавер удивился, если бы Вальжан не появился на баррикаде. Если это место, где он должен умереть, Вальжан будет здесь. Так и должно быть. Конечно, это ужасное извращение судьбы, вывернутый закон, что его жизнь находится в руках этого человека. Но это и есть значение имени на его руке. Вальжан тащит его в переулок и грубо отталкивает. Пошатнувшись, но не упав, Жавер прижимается к стене, ожидая своей смерти. Он оборачивается и видит, что Вальжан достает нож. У него мало времени. Жавер накидывается на Вальжана, не смотря на то, что его запястья связаны. Вальжан удивлен нападением и абсолютно не готов защищаться. Он хватает Жавера, и нож с шумом падает на землю, но Жавер стремился не за этим. Он хватает левую руку Вальжана, и с трудом задирает его рукав. Вальжан, выглядевший пораженным в тусклой свете переулка, позволяет ему сделать это. Он продолжает держать руку, чтобы Жавер мог прочитать. Оно там, прямо там, где он и думал. «Жавер» – написано черными буквами. Он сглатывает. Он совершенно не может оторвать взгляд от этого. Оно всегда было там, думает он, под тюремной робой и под пальто мэра. Всю жизнь его имя было на чьей-то руке. На руке Жана Вальжана. Не проронив ни слова, Вальжан наклоняется и поднимает нож, а затем освобождает руки Жавера. На мгновение он немного растерян, прежде чем другой человек берет рукав на своем запястье и задирает его до локтя. «Вальжан» – гласит надпись на коже Жавера. Кажется, он заворожен им так же, как до этого Жавер своим собственным. Он проводит кончиками пальцами по имени, и Жавер видит, как его губы беззвучно произносят слово. Инспектор все еще смотрит на лицо Вальжана, когда его глаза внезапно отрываются от руки и встречаются с его собственными. Жавер откашливается, продолжая пристально смотреть на Вальжана. – Теперь ты можешь убить меня, – произносит он, – я лишь хотел лично убедиться в этом. На мгновение на лице Вальжана появляется выражение, которое он не может определить - боль? А затем губы Вальжана накрывают его собственные. Это мучительно нежно. Правой рукой Вальжан держит его за левый локоть, и его палец находится прямо на его имени. Жавер, растерявшись, беспомощно сопротивлялся в крепких, словно тиски, руках Вальжана. Его мир перевернулся. Он словно тонет, задыхаясь от мягкого касания на своих губах. У него есть отдаленная мысль о том, что Вальжан пытается что-то сказать ему этим непостижимым действием, что-то, что предназначается только для Жавера, но все, что он может понять, это то, что Жан Вальжан целует его… Вальжан отстраняется так, словно разрывает между собой и Жавером невидимый шов, который соединяет их. Он делает рваный вдох. – Уходи, – произносит он. Жавер вновь сглатывает, пытаясь побороть желание прикоснуться к своим губам. – Я не понимаю, – говорит он. Голос предательски дрожит. – Убирайся отсюда, – повторяет Вальжан. Замешательство Жавера сменяется осмыслением, а затем – гневом. – Ты хочешь спасти мне жизнь, потому что мы… из-за имени, которое ты увидел на моей руке? – огрызается он. – Имей в виду, я не верю в подобные заблуждения. Я всегда знал о твоем имени на моей руке, Вальжан, – Жавер выплевывает его имя, как проклятие. – И я прослежу за твоим арестом. Я прослежу за тем, чтобы тебя отдали под суд. Тебе лучше убить меня сейчас. – Это не имеет значения, Жавер, если… – Вальжан разочарованно качает головой. – В течение многих лет я представлял себе родственную душу, как нечто ужасное. У меня не было доказательств обратного. Возможно, так и должно быть, это ужасно, но ты всего лишь выполняешь свой долг. И даже если Библия гласит, что один из нас должен погубить другого, то я не тот, кто сделает это. Он вновь качает головой, яростно, словно пытается освободиться от некой запутанности. – Я бы не смог… Жавер, я бы никогда… Ты… – он облизывает губы и возвращает взгляд на инспектора. – Это не имеет значения, что мое имя на твоей руке, – тихо произносит Вальжан. – И мне все равно, что ты не намерен простить мое преступление. Возможно, в том, что пришел сегодня, всегда и было мое предназначение. Он направляет пистолет, что дал ему один из юношей, и Жавер напрягается, прежде чем Вальжан поднимает его в воздух. – Если я все же уцелею, ты найдешь меня на улице Вооруженного человека, номер пять. Он стреляет в воздух, и Жавер сбегает, чувствуя, будто адское пламя преследует его по пятам. Мчащаяся далеко под ним вода не должна шуметь столь громко, как в ушах Жавера. – Моя мать говорила, – произносит он, – что моя родственная душа станет моей гибелью. Какое-то время я думал, что понял, о чем она говорила, – он сдвигает один сапог, и маленький кусочек гравия падает вниз, в темноту реки. – Но все оказалось вовсе не так, как я представлял. Он не смотрит на Вальжана, стоя на мосту, где до этого забрался на парапет, но услышал тяжелое дыхание человека, который гнался за ним. – Жавер, – говорит Вальжан, словно это является аргументом против его плана действий, а не просто именем. Инспектор чувствует пальцы, схватившие за запястье. Его левое запястье. – Жавер, – вновь повторяет Вальжан. – Что? – раздраженно огрызается тот. – Слезай оттуда, – слышит он в ответ. – Зачем? – с иронией произносит Жавер. – Ты не моя мать или мой командующий. И ты больше не мой мэр. По какому праву ты что-то требуешь от меня, Вальжан? Эти слова горечью отзываются внутри. Река под ним столь же черная, как и звезды, это принесет ему облегчение, когда он окажется в ее водах. Он жаждет этого, как жаждет рабочий мягкой постели в конце напряженного дня. – По какому праву ты пытаешься что-то получить от меня? По какому праву ты сохранил мне жизнь тогда и требуешь, чтобы я сохранил ее сейчас? – Мое имя на твоей руке, – просто отвечает Вальжан. – Это не клеймо, – выплевывает он. – Это не делает меня твоим имуществом. – Нет, – соглашается Вальжан. Он ставит колено на парапет и осторожно, чтобы не уронить Жавера, все еще держа его за запястье, забирается выше, вставая рядом с ним. – Но, Жавер, – говорит он, – твое имя так же на моей руке. Инспектор чувствует, как к его горлу подкатил ком, но ведь он не может разрыдаться. – Но что это значит? – спрашивает он. – Это ничего не значит. Всего лишь шутка, которую Бог подкинул мне, камень, что он поставил на моем пути, чтобы видеть мое падение. – Бог никогда не подшучивает над нами, – отвечает Вальжан. Высоко на мосту дует сильный ветер, но он не может унести вонь канализации. – Ты не проявил свое предназначение, сохранив мне жизнь в переулке, – произносит Жавер. – Прояви, наконец, его, позволив мне умереть. Я не могу оставаться в этом мире. Я больше не принадлежу ему. Вальжан берет его за руку и направляет ее к сгибу своего локтя. – Это и есть значение имени, – отвечает он. – Это означает то, что ты принадлежишь ему вместе со мной. И внезапно Жавер находит его аргумент подходящим. Вальжан попытался найти решение этой загадки с родственными душами и, наконец, нашел его. И это вовсе не ответ матери, который он обдумывал в течение стольких лет, объяснил все вопросы, связанные с присутствием Вальжана в его жизни. Жавер покачивается на месте. Вальжан осторожно приближается к нему, думая, что инспектор может случайно потерять опору и упасть в Сену. Он отпускает его запястье и приседает, чтобы спуститься вниз, и Жавер, рука которого все еще находится на руке Вальжана, следует за ним. Когда они оба оказываются на безопасной поверхности, Вальжан снова приближается к нему, на этот раз, чтобы обнять его вокруг шеи. – Ты собираешься снова поцеловать меня, – хриплым голосом произносит Жавер. – Я не понимаю того, что ты хочешь сказать этим. Это ложь, – думает он в момент, когда Вальжан целует его, он впервые лжет, как человек, а не шпион закона. Он зарывается пальцами в поседевшие волосы. Жавер понимает, что означает поцелуй. Незначительный грех, не более. Он думает, что Вальжан простит ему это.