Кровь и плоть Чогориса

На алых плитах, устилавших пол, билась в сладких конвульсиях ожидания белокожая рабыня. Кнут, прикасаясь к белой спине с бугристой лентой позвонков, оставлял следы своих поцелуев в виде розовых лент на атласной коже, которые быстро бледнели и исчезали. Она стонала в истоме, извивалась, молила ударить сильнее, но хозяин кнута был неумолим. Повинуясь приказу, он бил столь слабо, что не зашиб бы даже ночную бабочку, не поранил мохнатое пузцо легкокрылой шалуньи. Колючки с кнута были сняты, чтобы доставить несравнимое ни с чем наслаждение, такое новое для нее – ожидание боли, которой не будет. - Ты любишь боль, белокожая лилия? - Да, господин. Я жажду. Сними с меня кожу, как кожуру, обнажи мускулы, ударь по ним, заставь меня таять. Дай мне утонченную прохладу боли, доходящую до самого сердца. Пусть этот кнут… - Бедная маленькая рабыня. Срезать ей ногти, обыскать, забрать все, что может поранить эту роскошную кожу. – Повелительный голос, сильная рука, как она хотела его боли от этих великолепных крючковатых пальцев с черными ногтями, инкрустированными аметистами. – Я дам тебе страдание, белокожий цветок, дам. Самое большое разочарование твоей эфемерной жизни – боли не будет, милая. - Но господин! – она задрожала, испустив душеледенящий стон. – Нет! Я жажду! Дай же! - Противишься? Мне? – и он рассмеялся с этими медовыми нотами, от которых она зарыдала еще сильнее. - Нет, господин, убей, но не прогоняй… - и заскулила тоненько и жалостно. - Ты страдаешь? Тебе больно? Цветочек мой, посмотри на меня. Вот и слезинка, еще одна. Так как? – когтистые пальцы нежно снимали слезинки с атласной щеки. - Страдаю, господин. Мне больно. – Она почти шептала от неожиданной ласки, такой непонятной. - Так насладись. А я буду любоваться. Страдай же, красавица, страдай для меня. Напрасно она пыталась повредить себя, он лишь смеялся, этот странный господин, гортанным хриплым смехом. Но она так рыдала, это сокровище из глубин ларца Иши, что он сжалился, и один крюк, не самый острый, был поставлен на кнут. Пока рабыня билась в экстазе, он смотрел в ее широко раскрытые, чуть выпуклые синие глаза и вспоминал высокое небо Чогориса с кружащимися коршунами… … Река была такая холодная, что не просто дала прохладу и отдых ногам, разбитым о камни и корни на долгом пути, она погрузила его в блаженное оцепенение. Выйдя из бурлящей на перекатах речки, он лег на землю, покрытую жесткой травой и алыми каплями одиноких цветов, которые трепетали, как маленькое пламя. В небе парили птицы, широко распластав крылья, время от времени посылая на землю громкий тревожащий крик. Кто создал этот мир? Его самого? Речку? Зачем все это? Сердце переполняла печаль, переплетенная с восторгом. Когда его темница разбилась об эту прекрасную землю, он полюбил ее с первого вздоха и сразу начал тосковать, что однажды придется ее покинуть. «Если дом отыскал ты для жизни своей…», а он отыскал. Вернее, он был ему послан. Знать бы, кем и за что. Всадники появились, оповестив о себе гулом земли, благоволившей к нему. Он ждал их приближения, и улыбка раздвигала бледные губы. Комья из-под копыт низкорослых коней виделись птицами, взлетающими над землей равнины. Всадники окружили его, окутав ароматом разгоряченных конских тел, кожи и курений. Один из них, уверенный и мощный, как скала, встал перед ним против солнца, возвышаясь и подавляя, но он улыбнулся и сел перед могучим воином, глядя в непроницаемые темные щели глаз. - Кто ты, дитя? Чей ты сын? И где лежат кости твоего прадеда? – гортанный говор был приятен для слуха. - Я оттуда. – И он указал куда-то за спину, где парили огромные птицы. - С неба? – и воин расхохотался. В мальчишке таился огонь мужества, раз он продолжает сидеть, а не валится, пряча свой орлиный нос в пыли под босыми ногами. - Можно и так сказать. А как называется это место? Все это? – от восхищения в голосе мальчика воин вздрогнул и понимающе улыбнулся. Он увидел, внутренне восхищаясь, как мальчик гладит землю рукой, как норовистую и непокорную кобылицу, но уже любимую до самой глубины души. - Это земля моих предков, мы зовем ее Чогорис. Ее красота не чужда твоему сердцу, и это радует меня. - Чогорис… – мальчик повторил это слово несколько раз, словно пробуя на вкус, впитывая в себя. – Я люблю эту землю, вождь. Она прекрасна… Как вода в этой речке, как воздух в горах. Воин волновался все больше, но сдерживал себя. Неужели… Вот оно. Предсказанный величайший дар, который бездетный отец может просить у духов земли. Даже глаза мальчика были такими, как у его народа, у него самого. - Хорошо сказал для чужака, который не назвал свое имя. – Вождь ждал ответа с тем же волнением, когда его прекрасная, но так и не подарившая ему сына, звезда его сердца сняла первый покров с тела. - Я не знаю, кто я. Я чувствую себя пылинкой этой земли, брызгами этой реки, криками птиц. – Мальчик не лгал, и этого было достаточно - Я – Хан Онг, это мое племя - Талскары. Пойдешь под мою руку, обретенный ныне с огнем в темных глазах? Совсем как у меня. Ты плоть от плоти Чогориса и будешь моим сыном с этого удара сердца. - Да, отец. – И он склонил голову, наслаждаясь прикосновением большой теплой ладони вождя, чуть вздрагивающей от переполнявших его чувств. - Джагатай, так тебя будут звать среди этих равнин, и коршуны разнесут эту весть по всем племенам. Моя вода напоит тебя, мой хлеб накормит тебя, мой сын, несущий в себе пламя. Род Талскаров принял тебя под свой кров. Крик коршуна остался там, у реки. Он сидел на крупе коня, обнимая могучего воина, ставшего его отцом. Уткнувшись лбом в широкую спину, мальчик слушал голос своего сердца, дрожавшего от счастья: «Если дом отыскал ты для жизни своей, Хлеб и воду и доброе слово людей… …Белокожую лилию, обессиленную до обморока, унесли в покои для рабынь, которые он украсил с особой тщательностью. С тех пор, как пульсирующие врата поглотили Джагатая на Корусиле 5, он ждал возможности вернуться из темного мира эльдар и наполнить легкие воздухом Чогориса. Запах трав на закате, прохлада пруда, тонкий звон кружащейся мошкары в ветвях старого, потерявшего счет времени огромного древа, пьющего бугристыми корнями драгоценную влагу. Коршуны, парящие в высоком небе. Жажда мести ослепила его, и он рванулся за врагом, лордом Темных Эльдар, пленявших и убивавших его народ, превосходящим его по силе, окруженным многотысячным войском. Как смели они оставить след на земле Чогориса, принести страдание и смерть его людям? Терра, Император, Хорус, Белые Шрамы, его сыновья – все осталось там, за вратами. В этой битве он выиграл главное – жизнь и власть, этот замок, подвластный только ему. Тут все было чужим – чуждым его свободной душе, но он умел ждать и бороться. Судьба второй раз бросила его в неведомое, и он выстоял под враждебной силой иного, сумрачного мира. Он убивал каждого, до кого мог дотянуться во время танца битвы, которая могла стать последней. Эти бледные лица эльдар, искаженные ненавистью, восхищением, переходящим к восторгу, такие изломанные, странные, они напоминали давно забытое детство и сказки старой шаманки под кровом Хан Онга. Она была древней, как сам Чогорис, и бормотала свои истории, перемешивая рукой гальку, перья, клыки зверей и блестящие камни, за которые можно было получить много скота – так ценилась игра солнца на их острых гранях. Духи, являющиеся во тьме, само зло, но даже с ним можно найти общий язык, вот чему учила старуха: «Удиви зло, порази его, и оно отступит, молодой воин, даст тебе глоток жизни. Пей его, а потом нанеси удар». Сквозь все эти годы он не забыл вкус кобыльего молока и ее голос, трескучий, как пламя костра. - Твое лицо, мон'кей, ты испытывал боль, когда клинок входил под кожу и полосовал тебя. – Пальцы повелителя Коморрага двигались по его лицу, как лапки паука, щетинками царапая кожу щеки. – Ты чувствовал наслаждение? - У меня есть имя, эльдар, я Джагатай Хан. Этот шрам доставил мне величайшую радость. Он – напоминание о поверженных врагах. Однажды я вновь возьму в руки нож и получу новый шрам, когда ты падешь от моей руки, повелитель. Аздрубаэль Вект искреннее расхохотался и ударил примарха кулаком в грудь. - Да ты знаешь толк в шутках, Джагатай. Клеймо! – рявкнул он, и спину Хана оголили. – Слушай меня, мон'кей, ты мой пленник, и я оставлю тебе твою неудавшуюся жизнь, на время, пока твое существование развлекает меня. Но сперва я поставлю свой знак вот сюда. – И ледяные пальцы коснулись лопаток примарха. – Ты смел и, конечно, не будешь кричать, но я хочу познать твою боль, глядя в эти горящие глаза. И раскаленный металл опустился на содрогнувшуюся спину. Эльдар наслаждался расширившимися зрачками пленника, положив руки на плечи Джагатаю, он впитывал дрожь от мучительной боли. - О чем ты думаешь, пленник? - О коршунах, повелитель, и еще это… «Если дом отыскал ты для жизни своей, Хлеб и воду и доброе слово людей, Никому не слуга, сам себе ты хозяин, Быть собой - нету счастья на свете сильней…» Аздрубаэль закрыл глаза, впитывая услышанное, вникая в певучие строки. Какой необычный мон'кей. Он начинал ему нравиться. А Хан продолжил: - Когда-то я был уверен, что сам сложил этот стих, но один очень мудрый человек с Терры или мон'кей, как бы ты назвал его, подарил мне знание и еще много таких строк. - В них есть некое очарование, а так же в том, что твое тело дрожит от боли, а ум кристально ясен. Ты способен познать боль и погрузиться в нее, как в пузырящийся бассейн, и потому останешься жив. – И эльдар обвел острым ногтем кровоточащую рану. - Повелитель. - Что, Джагатай Хан? Твое имя тает на моем языке, как и твоя боль, сочащаяся из каждой поры этого сильного тела. - Однажды я убью тебя и вернусь… На Чогорис. А пока я принимаю из твоих рук мой глоток жизни. - Ты мудр, Джагатай. Возможно, твое присутствие скрасит скуку здешней жизни… … - Вас называют варварами, Джагатай, вас, Белых Шрамов, но это не так. Они не поймут тебя так же, как и вкус золотистого чая из тонкой пиалы. Возьми, пожалуйста, и сам попробуй. – Тонкие и такие старые изящные пальцы протянули ему белую, как яичная скорлупа, маленькую чашу без ручки. – Из моих личных запасов. Я читал стихи твоих сыновей, мне доводилось. Они поистине прекрасны. Романтика степей, ожидание тревоги, одним словом, жизнь души. И они замолчали, глядя в вечернее небо Чогориса, в котором распускалась золотистая роза заката, и отхлебывая чай. - Я люблю твой мир. Когда-то мы с твоим отцом вдыхали воздух степей и смотрели за полетом птиц, а потом пили чай на привале. - Как давно это было? - Сейчас и не вспомнить, но я рад, что ты, Его сын, несешь это в себе. Ты и Белые Шрамы, ваши быстрые байки, индивидуальность – бальзам на мое старое глупое сердце. И еще стихи. Пришлешь мне свои, Джагатай? - Почту за честь, Сигиллайт. «Чогорис есть в твоей крови», как говорил мой приемный отец, и я счастлив сказать это о тебе. - Все проходит, все мы смертны, но помни, все, что уйдет в прах, поднимется из него же тонким зеленым ростком. Борись до конца, мой мальчик… На зеленых коврах Хорасанских полей Вырастают тюльпаны из праха царей, Вырастают фиалки из праха красавиц, Из пленительных родинок между бровей. - Шаманка говорила о том же, но другими словами. Лорд-регент Терры расхохотался. - Могу себе представить. Я чувствую, мудрая была женщина. Вернемся к твоим воинам, примарх, они заждались. И усладим себя скачкой… пардон, ездой на подобных ветру агрегатах. И пусть коршуны нам завидуют, глядя из небесной выси… …Бледные губы улыбались. Джагатай Хан, пленник в этом чуждом мире, ждал своего часа.