Светотень

      Уриэль Септим Седьмой способен хорошо делать лишь три вещи: мотать нервы окружающим (но больше всего — своей стервозной женушке), плодить бастардов и абсолютно не слушать советов.       Тарн щурится нехорошо, скрипит зубами — и Тени, ставшие давно уже молчаливыми союзниками, верными как псы, чуют его глухую ярость, становятся отражением его Намерений.       Его, Джагара Тарна, советов.       Он маг Теней, и он может видеть сущности огня и воды, скал, ветра и даже народов — но сейчас он видит в беснующемся урагане Теней вокруг себя и собственную. Она — гротескная, темная, даже практически страшная.       Маги Теней могут менять их. Они могут сделать темнее там или вытереть здесь — и Намерение, скрытое за Тенью, меняется. И то, Тенью чего в Мундусе было Намерение, меняется тоже — как будто бы легко, незаметно само для себя, но неотвратимо.       Говорят, что хороший маг Теней способен тонкими движениями пальцев поменять прошлое, настоящее и будущее — прямо как умельцы, которые могут править Древние Свитки.       Проблема с Изменяющими одна и та же: хоть по всем Эрам, начиная с Мерет, бегай — не найдешь и десятка достаточно сильных.       Тарн — почти достаточно силен.       И он видит сейчас свою Тень, которая расползается, кажется, по всему Тамриэлю, видит — и не хочет ничего изменить.       Потому что сегодня Уриэль, сияя, как начищенный Септим, гордо объявил, что у одной из его бесчисленных любовниц будет бастард. И не захотел слушать, что это опасно для его власти, для его авторитета, что даже один, Калаксес, признанный и почти пристроенный — это слишком много…       Не захотел слушать — и стража Зала Совещаний получила от Уриэля приказ вышвырнуть вон надоедливого баттлмага.       Тень разрастается, страшная, черное пятно в Мундусе, и все становится понятно.       Понятно, почему из сокровищницы, к которой подбирался лишь для того, чтобы проверить, правда ли мамины записи про эбонхартскую ветвь Дома Мора, пришел с древним, как время, Посохом Хаоса.       Понятно, о чем все эти годы говорил голосом посоха Мехрун Дагон.       Уриэлю, кажется, нужно отдохнуть от бесконечных любовниц и правительственных забот в тихом и не обремененном бастардами и политикой месте.       И Посох Хаоса это место готов предоставить. Равно как Тарн, баттлмаг, но мастер Теней и Иллюзии лучше любого клинка ночи в Империи, согласен предоставить замену.       Остается лишь несколько проблем.       И первая из них, главная из них — генерал Талин, верный цепной пес, который порвет за Императора, каким бы он ни был. Который и советник, и телохранитель, и покрыватель создания бастардов в одном лице.       Оставлять его при себе невозможно, даже дергая за тени, как за ниточки…       Тени, чувствуя мысли о себе, вновь взвиваются, вновь поют своим непонятным для обычных смертных языком.       А и правда — зачем разлучать верного пса и хозяина?       Место Талина — на защите Уриэля. Везде и всегда, пусть даже в Обливионе.       И — все, проблема генерала решена.       Это ясно как день, как и то, что проблем с ученицей, Рией, возникнуть не должно. Рия Сильмейн — умная девочка из не привязанной к Императору семьи, которая все прекрасно видит и слышит: и то, как бесполезен Уриэль, и то, как нерациональны его решения. И именно такие дети ниоткуда, которым просто повезло быть сильнее, больше думают своей головой и меньше — авторитетами и догмами.       Джагар, недоТарн, Тарн-эльф, Тарн-без-Тарновой-крови, знает это по себе.       Но есть и еще одна проблема. Не больше Рии, казалось бы, но на самом деле — гораздо глубже, масштабнее даже генерала.       Тален, сын Талина. Мальчишка, но мальчишка сильный и прекраснодушный похлеще, в силу юности, собственного отца.       Джагар знает: Тален — настоящий Ученик Имперского Баттлмага. Тален, два года назад уже владевший Разрушением на уровне седобородых мудрецов, должен был сойтись в финальной схватке за эту почетную возможность с девочкой-Рией — и победить без всяких сомнений.       Должен был, но не стал. Улыбнулся вместо этого стоящему за троном отцу и бросил, что баттлмагом ему быть неинтересно — теперь он хочет стать клинком ночи.       Если бы это был не Тален, сын Талина, на всю Империю разразился бы страшный скандал. Но сыну главного генерала, друга Септима можно очень и очень многое, если не все.       Тени сгущались вокруг Джагара Тарна, оскорбленного тем, что какой-то слишком спесивый и знатный мальчишка не пожелал быть его учеником, плюнул в лицо перед самим Императором. Тени настолько плотные, что чуть не вызвал на бой чести, чуть не заставил отомстить за неуважение маленького знатного подонка.       Но Тени, слухи и Тени слухов донесли: даже назвавшись клинком ночи, юный сын генерала не взялся за Иллюзии — юный сын генерала по утрам фехтует с отцом, как прежде, и днями напролет тренирует, как прежде, огненные стрелы, шары, плащи и прочие заклинания магии Разрушения.       И только тут Джагар понял, заметив, наконец, сквозь Тени ярости счастливые глаза на все готовой Рии Сильмейн: это было не оскорбление.       Это был подарок.       Сын генерала Императора, друга Императора имеет лишь две дороги: либо начнет сиять при дворе, если отец не успеет надоесть, либо потонет в Забвении, если его семья сделает что-то не так.       У Уриэля других вариантов быть не может.       А у кареглазой юной имперки этот шанс был один на всю жизнь, из тех, что даже в перерождениях вряд ли повторяются.       И Тален понял это вперед всех. И отдал ей этот шанс, маленький щедрый баран.       Тогда Джагар даже восхитился жестом, стер Тень ненависти и вплотную занялся тем, что ему досталось.       Но в свете последних решений именно еще немного выросший, как воин и маг, Тален, Тален с эбонитовым шилом в жопе и гипотетически отправленным в Обливион отцом начинает представлять наибольшую опасность.       И Тени, успокаивающиеся обычно при мысли о добросердечном идиоте, мечутся в возбуждении, щерятся бездною-чернотой…       Джагар не сразу осознает, что это — не его Тени. Чужие, сильные, жаждущие крови.       Он давно уже отошел от Имперского дворца — но Тени манят его, зовут все дальше и дальше…       Золотое пятно единственного на несколько переулков фонаря ослепляет его издалека. Но Тени зовут туда — и Тарн идет вместе с ними.       И когда понимает, что видится ему в мягком золотом сиянии — сначала не верит, потому что слишком невозможно так близко к сердцу Имперского города, слишком гротескно…       Прямо под фонарем, нежно золотящим, ласкающим — распятое золотое тело.       Альтмерка.       Прекраснодушный идиот кинулся бы спасать бедную женщину — но среди выходцев из низов, способных пробиться на самую вершину, прекраснодушие встречается очень и очень редко.       Джагар замирает там, где стоит. Ему, Имперскому Баттлмагу, в этой ситуации нужно всего два щелчка. На первом — зажечь светоч. На втором — разогреть в ладони огненный шар и посмотреть на круг света внимательно, очень-очень внимательно, чтобы наглецы и их Тени поняли, кто перед ними — и исчезли из этой подворотни, растворились, словно бы их и не было.       Но Джагар выбирает другие два щелчка.       На первом — невидимость. На втором — кошачий глаз.       Подонков четверо. Один, как и Джагар, держится чуть в стороне от золотистого круга, не отрывая, кажется, взгляда. Второй и третий — по разные стороны темноты, раздвигают до боли узкие бедра. Четвертый — вжимается сзади, одной рукой держит хрупкие кисти, второй — вдавливает в рот кляп.       Даже для Тарна, полчаса назад думавшего о том, чтобы свергнуть Императора и спрятать его в Обливионе, четверо — омерзительно много на одну альтмерку, омерзительно нечестно…       Впрочем, додумать эту мысль он не успевает.       Движения золотой фигуры в золотом круге света — прицельные, отточенные, резкие. Движения тренированного бойца.       Джагару кажется, будто бедра разведены так, что дальше некуда, что еще немного, и альтмерка расколется пополам — но она умудряется растянуться еще шире, наверное, до скрипа сухожилий, до хруста в костях. Растягивается — и дает коленом под дых тому из двоих, который больше, видимо, идиот, который не нашел ничего лучше, чем держать золотую ногу, придавив ее к земле всей своей тушей. И в то же мгновение выворачивает одно плечо не по-человески и не по-мерски — как-то почти по-змеиному — и, вскрикнув, свои руки от нее рефлекторно отдергивает второй.       Альтмерка выплевывает кляп, и Тарн ждет крика о помощи.       Но альтмерка не кричит, а вскидывается вверх, будто взлетает.       Движение такое естественное и такое изящное, что Джагар на секунду забывает обо всем происходящем: перед ним остается только золотая птица, символ красоты и величия, непонятно как сложившаяся из испуганной жертвы.       Потом третий подонок, поумнее, кажется, остальных, тянет ее за тонкую лодыжку — и птица падает.       Падает, но растягивается, как готовая порваться струна, но вытягивает руку, вытягивает шею…       Джагар смотрит — и видит: в нескольких сантиметрах от ее пальцев — лезвие золотого эльфийского кинжала.       Следующая картина — шаровая молния.       Джагар способен оценить заклинание. Оно сплетено хорошо, превосходно даже для обычного ночного подонка и просто отлично — для имперского мальчишки с неряшливыми жидкими усиками.       На альтмерку оно действует лучше, чем должно, как и на любое дитя ее народа, вынужденное платить за магический дар проклятием. Молния разбегается по всему телу, вызывает конвульсии, переходящие в мелкую дрожь, когда заклинание развеивается.       Золотое тело все еще исходит на судороги, когда все трое опять водружают его в золотой круг света, но теперь — еще неестественнее, шире распяленное, чтобы одно движение — ломка костей…       — Брандт, идиот, ну что ты творишь? Вытяни ему руки, чтобы не вырвался, и за патлы держи, — нервно, но почти ровно командует имперец, видимо, главный.       Задний, угукнув, следует совету — и теперь альтмерка выглядит так, будто растянута на дыбе.       …а впрочем, альтмерка ли?       Главный подходит к распятому телу с тем самым кинжалом и приставляет его к золотому горлу.       — Не это ищешь, милашка?       Отвечает опять не голос, тело. Даже распяленное по самое не могу, оно умудряется найти опору для еще одного рывка…       Имперец, главный, со смешком отступает на шаг назад — и кинжал, красивое самоубийство, отступает следом за ним, оставляя на шее лишь тонкую ранку.       А Джагару Тарну хочется смеяться. Исключительно над собой.       Потому что ранка — на кадыке.       Потому что для альтмерки у «альтмерки» чуть широки плечи, потому что на месте груди — отсутствие груди, потому что ни у одной из его, Тарна, любовниц не было такого пресса, даже у перекачанной редгардской воительницы, предлагавшей себя за аудиенцию у Уриэля.       Потому что между разведенных красивых ног у «альтмерки» — эталонный прямо альтмерский член.       — Дернешься еще раз, милашка, и я попрошу нашего хорошего друга Брандта выдрать тебе половину твоего золотого алинорского шелка, — меж тем ухмыляется главный, опять подходя к альтмеру и пиная его бедро.       Альтмер молчит, и Тарн думает, что он сдался, думает, что сейчас будет крик — в никуда — о помощи.       Ошибается. Плевок попадает точно в цель.       — Не дернулся, — издевательски ровно звенит золотой голос.       Имперец утирается — и бьет альтмера по лицу, жестко, прицельно, ломая что-то так, что из носа начинает хлестать кровь.       Удар. Удар. Еще удар. Голову альтмера не мотает только потому, что его все еще держат за волосы.       Но перед очередным ударом, когда ухмылка на губах альтмера почти становится торжествующей, когда сознание его готовится уплыть в воды Обливиона — имперец сдерживает себя видно, что через силу, — и берет эльфа за подбородок.       — Снова думаешь, что ты тут самый умный, Тален, что способен отбрехаться или сбежать? Не получится, милашка. Больше не получится.       Он наклоняется к окровавленному альтмерскому лицу — и Джагар не видит, лишь слышит от Тени Намерения, как по-хозяйски раздвигает нежные губы язык, как занимает собой сразу все внутри, как…       Имперец тихо взвывает и отскакивает опять.       — Брандт, патлы к рукам и заткни ему рот. Не кляпом, дурень, пальцами, чтобы давился, не выплюнул! А если начнет кусаться — будешь после меня.       Задний подчиняется охотно. Ухмыляется почти сразу.       — После тебя буду.       Для Джагара это уже где-то не здесь. Вернее, сам он где-то уже не здесь — в мире, полном Теней, в мире, где Тени говорят и поют дурными голосами.       Мозаика из золотой кожи, девичьи-юношеского тела, малахитовых глаз, звенящего голоса и имперского имени наконец-то складывается в картину последнего боя за право стать учеником Имперского Баттлмага, в уверенного в себе альтмерского наполовину (а по виду — полностью) сученыша.       О юном сыне генерала при дворе говорить очень любят. О том, как он силен. О том, как добр и вежлив. О том, как тренируется каждый день с прославленным отцом.       О том, что его гибкости позавидуют многие акробаты. О том, что эстетически он воспитан так, что заезжие барды солитьюдской Коллегии завидуют иногда.       О том, что его мать очень любит смотреть, как на сыне сидят платья его кузины.       Тени этих услышанных невзначай слухов поют — и Джагар больше не сомневается.       В руках четверых подонков его главная проблема. Тален, сын Талина.       В руках четверых знакомых Талену подонков.       Знакомы они и Тарну. Даже под нечетким кошачьим глазом он узнает троих, сидящих лицом к свету, больше по расам и сходству с родовитыми папашами, чем по именам. Все они — баттлмаги. Все хотели стать его учениками, но уступили Рии и Талену.       То же самое Джагар с уверенностью может сказать и о четвертом — лишь даже и по участию и верховодству в этой затее, чувствуя через Тень, как он чуть сжимает бронзовые соски, гладит пресс, обнимает висящий член и движет ладонью…       — Перестань дурить, серджо, и делай, что хотел. — Голос подает данмер, тот единственный, кто не растерялся во время контратаки альтмера. — У него все равно не встанет.       Голубая молния, ничуть не слабее той, что досталась полуальтмеру, взрывается в шаге от него, заставляя отпрянуть.       — Если я захочу — у него встанет, — скалится, обернувшись в сторону полуоглушенного данмера, имперец. Но, чувствуя, как напрягаются трое подельников, быстро меняет оскал на подобие похотливой улыбки. — В конце концов, патрульные зайдут сюда лишь через три часа.       Оскал у имперца чокнутый — и даже в полупрофиль точь-в-точь такой же, как у капитана городской стражи.       И Джагару наконец становится понятно, почему четверка ведет себя так нагло. Тален, выжавший, похоже, себя на очередной тренировке до нитки — слаб, да еще и не на своей территории.       Несомненна бесполезность сопротивления для всех баттлмагов в этом переулке, кроме самого Талена. Он, отдышавшись и почувствовав ослабшую хватку, пытается провернуть еще один невероятный кульбит…       Имперец будто бы не целится — но небольшой заряд попадает по Талену на диво метко. И больно. Джагар не хочет представлять, как больно.       — А, впрочем, ты прав, Дарис, нечего с ним цацкаться. Переворачивайте, ребят.       Они подчиняются — и Тален предстает перед Джагаром Тарном во всей красе.       — Повеселимся, милашка, — даже голосом ухмыляется имперец.       И это хорошо. Пожалуй, эти подонки — лучшее, что могло приключиться с Джагаром Тарном за всю его не очень счастливую жизнь.       Затем Тален, за все время издевательств не позволивший себе ни звука, впервые тихо стонет от боли.       — Смотрите, парни, да наша милашка с меня потек! — торжествующе возвещает имперец, поднимая под золотой фонарь указательный палец.       На нем — кровь. Откуда, Джагар понимает не сразу.       Зато понимает четвертый, полубосмер, самый маленький и самый тихий.       — Но он же… Если там… Не умрет?..       И Джагару хочется смеяться в голос.       Он умрет. Конечно же он умрет, но не поэтому.       Имперец просчитал все: Таленову изнуряющую тренировку, Таленов путь во дворец мимо заброшенной, освещенной одиноким фонарем подворотни, Таленовы силу, упрямство и желание жить.       И — накинулись вчетвером, не оглушая, не пряча лиц, чтобы знал, кто и за что, чтобы видел и понимал.       Надеяться на то, что Тален не расскажет папочке — вернее, на то, что генерал Талин не заметит состояния сына — неразумно при любом раскладе, особенно при таком.       Тарн делает еще один шаг назад.       Завтра или послезавтра тело Талена, посиневшее, вздувшееся и основательно подъеденное рыбами-убийцами, в Румаре найдут поднятые Императором патрули.       Если вообще найдут.       И генерал Талин перестанет спать ночами, запьет — возможно, скатится до того, что Уриэль отошлет его от себя в какой-нибудь далекий гарнизон, останется беззащитным, как младенец. И тогда, даже если дойдут из столицы непонятные слухи о подмене, убитый горем отец лишь зло усмехнется.       И Рия Сильмейн, смешливая и рыжая, все свои карие глаза выплачет по лучшему другу. А когда Джагар Тарн, мудрый наставник, расскажет ей, как самую большую в мире тайну, кто виноват в Талиновой смерти — ни секунды не станет сомневаться, нужен Тамриэлю Септим или нет, встанет за плечом учителя тенью-баттлмагом-наследницей с упрямо закушенной губой.       Если Талена не станет, мир — мир Джагара Тарна — сделается проще и лучше.       Перед тем, как развернуться и незаметно уйти, Имперский Баттлмаг сочувственно смотрит на не свою случайную жертву.       Едва сдерживается от пораженного вздоха, но оторопи сдержать не может.       Тален смотрит ему прямо в глаза.       Тарну требуется какое-то время, чтобы понять: не видит, смотрит мимо, упрямо сверлит глазами темноту. Не научился школе Иллюзии достаточно хорошо, чтобы уловить хотя бы тень его, Тарнова, присутствия, чтобы видеть.       Тален просто обреченно смотрит своими малахитовыми глазами во тьму Имперского города.       Обреченно, и — упрямо сжимает челюсти, пытаясь прокусить норду пальцы, и, судя по всему, сжимает что-то еще, заставляя имперца попеременно вскрикивать восторженно и материться.       Тален не сдастся до того самого момента, когда его, уже больше мертвого, чем живого, сбросят в Румаре. Джагар Тарн умеет читать такое.       Потому что испытывал сам.       Мало кто из подонков, которые мнят себя господами мира, любит тех, кто сильнее.       Джагар Тарн был волчонком с громкой фамилией, совсем ей не соответствующим. Им он, собственно, и остался, превратился только в озлобленного расчетливого зверя.       Все отличие Талена от него — открытое нараспашку сердце, отец по правую руку от Уриэля да милое кукольное личико.       Видимо, это именно то, что нужно, чтобы пересечь грань угроз полусмерти: красота, сила и чистота.       Что-то внутри Джагара полузнакомо, полузабыто ноет — а Тален вдруг жмурится, вздрагивает мелко.       По его скуле течет прозрачная влага. Джагар не сразу понимает — слеза.       И Джагар, враг, которому Тален до боли мешает, признает его право плакать, но не сдаваться.       — Мальчики, вы посмотрите только на нашего милашку.       Тален смотрит на имперца с неподдельной ненавистью. Тарн тоже.       — Наша девочка расплакалась, мальчики! Ждет своего прекрасного принца на белом коне!       Джагар впивается ногтями в древесину своего посоха. К чести подонков, глумливо ухмыляется лишь норд.       — Ну ничего, милашка, — меж тем продолжает имперец, спуская свои штаны, — сейчас я тебя утешу.       Тень разума Джагара кричит, что от себя он не отбрехается даже помутнением в рассудке — но он не слушает.       Шаг.       Не назад. Вперед.       Не шаг даже — транслиминальный скачок сквозь пространство, чтобы стать в мгновение так близко, что можно ударить посохом имперца. Почему, непонятно: то ли Тени помогли, то ли оно само, как и должно быть, как писали во времена Междуцарствия.       Почему, неважно. Сейчас неважно.       Данмер и полубосмер, не-человек и недочеловек, более чуткие к древним, непознанным граням магии, одновременно испугано вскидываются.       Щелчок.       Пламя огненного плаща лижет подошвы ботинок имперца, и он поднимается резко, вмиг потеряв свой гонор, оглядывается вокруг. Вскакивают испуганно и остальные.       Но в центре огненного плаща нет никого. Джагар не здесь. Джагар — тень среди Теней.       Тени Намерений ласкаются к его рукам, будто скумные кошки, позволяют сплетать себя с Иллюзиями Намерений, позволяют делать все, что Тарн только захочет, позволяют творить то, что само по себе — истинная вершина искусства.       Клинка ночи. Не баттлмага.       Джагару плевать.       Щелчок.       Мысли, чувства, намерения, сама суть, само существование всех четверых взрывается какофонией.       Этого не понять со стороны, не почувствовать, не услышать не-магу Тени — но то, что творится у них внутри, одинаково сложно и легко сравнить со смертью, Квагмиром и Деменцией.       Они бегут, сами не понимая, зачем и куда, лишь бы — подальше. Будь Джагару дело, он проследил бы, проанализировал их поведение до и после, последствия для психики, организма, но сейчас — неважно.       Важно то, что Тален, сын Талина, может отправиться в Румаре спокойно.       Мальчик, конечно, милый, но — Джагар отдает себе в этом отчет — мир Тарна и мир Талена находятся по разные стороны Аурбиса.       Но пока Тален не успел перейти ему дорогу, наказывать Джагар не будет. Просто — убьет. Просто зажжет в руке молнию, как имперец, и избавит мальчишку от страданий…       — Я благодарю вас за помощь, госпожа… дин…       Джагар бросает взгляд на золотой круг — и не видит в нем и тени Теней. Лишь Свет.       Лишь склонившегося в церемониальном поклоне — как только встать умудрился? — Талена.       Потом наваждение рассеивается — и Джагар видит и тени, и наливающиеся сиренью на золоте кожи синяки, и залитые кровью рот и подбородок. И убить его снова становится, может, не легко, но возможно — даже несмотря на мягкий, счастливый свет малахитовых глаз.       Но следом за болью и желанием жить к Талену возвращаются и страх, и стыд. Он поднимает плечи, пятится из золотого круга света, отводит глаза и пытается прикрыть неслущающимися ладонями окровавленную промежность.       Джагар легко может попасть в эту цель. Джагар — должен.       Но опускает руку и посох.       Потому что дурак.       По младшему сынку капитана городской стражи, конечно, плачет лечебница имени Святого Пелагия — но его отец давно уже заглядывается на одно место. Место генерала Талина.       Возню, издаваемую подонками, вскрики и стоны эльфийское ухо, окажись среди стражников эльф, услышало бы на расстоянии где-нибудь полусотни метров. Шевеление в золотом кругу света хороший лучник заметил бы еще раньше. По Уставу имперская стража обязана проверять любые подозрительные сигналы.       Главный урод был уверен: у него три часа. Учитывая, что Джагар подошел не сразу — больше трех часов.       Три часа — и ни одного патруля в пределах видимости и слышимости? Вот так просто, совпадение?       Джагар не верит.       Тален попал под удар не из-за успехов… Не только из-за успехов. Из-за отца.       Это и хорошо, и плохо одновременно.       Хорошо, если с отцом подонка — отцами всех четверых, скорее — удастся договориться. Плохо — если они, как и сынки, окажутся просто завистливыми, ни на что не способными идиотами, которым только и нужно, что сохранить власть.       Если эта шваль достанется ему вместо Талина… пожалуй, еще хуже?       Джагар трет свободной рукой висок. Тут придется разбираться.       Говорить языком недосказанностей, языком снов и Теней, языком легких улыбок и угрожающих прищуров.       А Тален… Разбираться и с Таленом, если все будет очень плохо. Через Рию, самому — решит на месте.       Мальчишка что-то там лепечет про благодарность и отца, но Тарн не слушает.       — Лови!       Джагар кидает два пузырька сразу.       Поганец изворачивается по-змеиному и ловит оба.       В руках Талена зелье здоровья и зелье маны. Чтобы дома не задавали лишних вопросов и на случай, если четверо подонков не одиноки. Но он, кажется, не понимает, временно ополоумел от счастья.       На обрывки голубой сорочки из алинорского шелка Джагар смотрит так же скептически, как и на сизые штаны. Но левитирует к себе лоскуты и того, и другого — знак, который он, в случае чего, использует.       — Рядом есть портной.       В последний раз Джагар пользовался его услугами лет тридцать назад — но думает, что в таких делах Воровская гильдия более или менее постоянна.       Мальчишка хочет сказать что-то еще, но — щелчок.       Джагар неслышно уходит, слушает кружащие рядом Тени и строит планы возможных комбинаций, старательно отгоняя от себя мысль о том, что прекраснодушных идиотов в переулке все-таки двое.