Вплети меня в свое кружево: дневник главврача Ивана Брагинского

23.07___       Начинаю вести этот дневник только потому, что скучно. Хочу в старости перечитывать и смеяться. Смешного накопилось много, времени в перерывах — еще больше. Сегодня за обедом рассказали шутку, довольно старую, но все еще смешную, мол, в дурдоме кто надел халат — тот и врач. Шутка, может быть и старая, и всем поднадоевшая, но я вдруг задумался о ее правдивости. Иногда ощущаю себя пациентом.       И не из-за того, что медсестра Наташа ухаживает за мной порою тщательнее, чем за больными, хоть я и прошу ее уделять внимание психам. Хоть и бегаю от нее по всей больнице, прячась в палатах — не потому считаю себя больным. Пока не понял, почему. Подумаю над этим на досуге. Ой, вот и Наташа! Отчитать, или сбежать? Пожалуй, сбегу.       Перебрался в кладовку. Очень хочется рассказать про двух психов, очень полюбившихся мне. Первый здесь уже давно, страдает манией величия. Ну, то есть, он-то не страдает, а вот от него долго страдали медсестры, но потом привыкли. По отцу он немец, обожает какого-то «Старого Фрица» и иногда говорит о себе в третьем лице. Тихий, спокойный, мы все свыклись с ним, как с какой-нибудь тумбочкой.       А потом к нему в палату подселили Феликса, и началось такое! Постараюсь рассказать все по порядку. У Лукашевича болезнь тоже не опасная — всего лишь синдром Туретта. Молчит, молчит, и вдруг начнет ругаться так, что уши вянут. Родственникам это надоело, вот они и сплавили его нам. Феликс поляк по матери, поэтому половину ругательств, тех, что на польском, мы не понимаем. И русских хватает.       Один мнил себя великим, другой ругался, и все шло хорошо, пока Феликс не научил Гилберта заковыристым выражениям. И вот, картина маслом: ругательства такие, что стены трясутся, медсестры прибегают и не понимают, у кого какой диагноз — Гилберт ругается, Феликс кричит, что это он его научил, шум, грохот! Стали вычислять по национальности, а они языками поменялись, Лукашевич пытается по-немецки, а Байльшмидт — по-польски.       Медсестры долго не думали, вкололи обоим снотворное и бегом ко мне. Я хотел их отчитать, но так смешно стало, что даже не смог. Двое сумасшедших, а весь персонал на уши подняли! Разобрался, больше их не путали. Вообще, эти двое здорово спелись, у Гилберта даже мания величия начала постепенно улетучиваться. 25.07___       Стыд мне и позор — забросил эту тетрадку! Но были дела и поважнее. Бегал от Наташи, устал, отчитал, чуть не лишил премии, всё в чуланчике, где она меня нашла. Вышла оттуда со слезами на глазах, и мне тут же стало ее жаль. Премии не лишу, но языки некоторым сестричкам поотрываю: про нас, оказывается, пошли слухи. Дурацкие, между прочим.       Привезли новую пациентку, милая девушка, больна шизофренией. Убила мать вилами и сбежала в лес только потому, что так ей приказал голос. В суде развели руками — состояние аффекта, и направили лечиться. Если не знать ее прошлого, то очень тихая, зовут Олей. Она — герой нашей больницы: отучила Гилберта ругаться и поумерила его манию величия. Наградил ее плиткой шоколада, поговорил.       Психи, это все-таки чудо человечества. Сидит такое чудо на кровати, болтает ногами, ест шоколад и коротко стучит в стенку, когда слышит очередное ругательство. И мило краснеет каждый раз, смущается. В палатах этих чудес много: кто-то чудесно рисует, кто-то играет на скрипке (некий Родерих Эдельштайн был прекрасным скрипачом, пока не порезал вены смычком), и кажутся они мне такими же нормальными, как я сам. 30.07___       Трудный выдался день. Двое буйных умудрились разбить стекло, осколком порезали руки Родериху. У него истерика — больше не сможет играть. Наташа плакала вместе с ним, меня видеть не хотела. Что плохого сделал — не понимаю. Посоветовал вернуться к работе, кинула на меня жалобный взгляд и убежала.       Сестры бегали, как на пружинах, я сам не знал, что делать в первую очередь: переводить больных в палату без окон, звать уборщицу, или помогать сестрам справиться с музыкантом. Вроде все уладил, стекло заменили, все снова стало тихо. К музыканту пробралась Оля, попыталась успокоить.       Чудо. И очень полезное, кстати. Психи слишком выматывают, чтобы оставались силы писать. Да, тетрадь, какой-то слишком плохой хозяин тебе достался. На первой странице теперь бурое пятно — забрызгал кровью, когда перевязывал запястья Эдельштайну. Впрочем, это уже издержки профессии. 2.08___       Привезли молодого паренька. Болезнь интересная — думает, что он страна. Пока не выяснил, какая. Слышал какие-то странные звуки из его палаты, сестры сказали, рыдает и царапает себя. Страшно все это. Перерыв закончится, и пойду к нему. Имя красивое — Торис Лоринайтис, необычное. Да у нас тут обычных людей и не бывает. Они там, за белым забором с колючей проволокой.       Знакомые врачи вешаются от наплыва пациентов: то бутылкой голову пробили, то ногу сломали — фонтан мелкий. Кому праздник, а кому аврал. У нас все тихо, и десантников нет, отмечать некому. Те самые психи попытались спеть гимн в тему праздника — у Гилберта начисто отсутствовал слух, а Феликс сделал песню куплета на четыре длиннее за счет ругательств. У медсестер уши вянут, а мне смешно.       Раз-два-три-четыре-пять, вышли психи погулять. Пишу в саду нашей больницы. Сад у нас прекрасный — яблони и вишни, над цветами вьются пчелы, и в белых рубашках сидят пациенты. Август выдался теплым, если не жарким. Психи довольны, смотрят в небо и о чем-то беседуют. На меня посматривают с опаской.       Оля сдружилась с Феликсом. Разговаривают о смысле жизни. Подошел, послушал, узнал много нового. Гилберт подкалывает музыканта: правое запястье порезал сам, левое порезали для симметрии. Родерих печально рассматривает руки. По ночам он лунатит — часто ходит по палате и играет на невидимой скрипке. 2.08.___, вечер       Торис в саду не появлялся. Заходил к нему в палату. Он выглядел жалко — красные, опухшие от слез глаза, грудь, часто вздымающаяся от быстрого дыхания, нервно дрожащие руки, жалобно изломленные брови. Маленькие капельки слез в уголках — остатки прошедшей истерики, как грозы. Его захотелось обнять, успокоить. Но я не мог, боялся, что истерика начнется снова.       Я медленно подошел к кровати, сел, протянул руку. Он поежился, кинул на меня боязливый взгляд и пододвинулся ближе. Как испуганный птенец, робко, пугаясь всего, что находится рядом. Я для больных страшная фигура — главный врач, дьявол в этом аду с желтыми стенами. Пора бы уже привыкнуть к тому, что меня боятся.       На руке у психа кровоточащие царапины. Ему больно двигать пальцами, Торис поморщился и с удивлением воззрился на расцарапанную кисть. Все это молча, не говоря ни слова. Я и сам сойду с ума в такой тишине, что уж говорить о пациентах. Мне почему-то нравился его жалкий вид, мелкая дрожь, нравилось то, что он меня боится. Я садист? Не знаю.       Торис думает, что он Литва. Я пока не пытался его переубедить, дал выговориться. Проверил по учебнику истории все даты, что он мне назвал, и мне стало жутко. Даты совпадали, а события, описанные Лоринайтисом, имели место! Ему бы учителем истории работать, или репетиторством заниматься.       За окном гроза, медсестры в полной боевой готовности, с пледами и шприцами. У кого-то панические атаки, а кому-то просто холодно. А мне пора домой, через весь этот ливень и ветер. Иногда я завидую психам — у них здесь своя жизнь, без каверз погоды. 5.08.____       Он плетет кружева.       Тот самый Торис, думающий, что он страна, плетет кружева. Тонкие пальцы перебирают нитки, сплетая их в причудливый узор. У него есть все, кроме булавок — я их принес и незаметно подложил в коробку с нитками. Не знаю почему, но мне нравится наблюдать за Торисом, когда он спокоен и занят кружевами, его лицо становится светлым и таким… милым?       Не портит свои шедевры даже тогда, когда к горлу подступают рыдания. Я боялся, что он может навредить себе булавками, но, по счастью, этого не было. Сегодня я наблюдал одну из таких истерик, вошел в палату и не был замечен. Мне стало очень, до боли в груди, жаль этого психа. Торис плакал по-детски, громко, до крови кусая губы, растягивая их в безумных конвульсиях.       А когда рыдания отступили… Это было похоже на сад после грозы — капли прохладной влаги висят на лепестках роз, сырая трава мерно приподнимается, все разгорячено прошедшим ураганом, восхитительно мокрое и влажное. Сад глубоко и тяжело дышит, устав бороться с грозой.       Я осторожно подошел к нему, тронул за плечо. Зря — Торис дернулся, и все началось снова. Крепко обнимая его, мягко и вместе с тем сильно держа его руки, я понимал, что влюбляюсь. Абсурд какой-то, но с другой стороны, был бы на месте этого психа любой другой, я бы вызвал ему санитаров, позвал сестер и он бы спал под успокоительным. Но я не хочу, и потому сжимаю дрожащее тело, пока Торис не успокоится и не выдохнется. Голос у него после этого хриплый, надломленный.       Когда Лоринайтис уснул, я вышел из палаты, запер дверь на ключ. Не пустил к нему даже Наташу с какими-то таблетками. Она, кстати, меня простила, но держится поодаль и по больнице не гоняет. Что это было? Выдам ей премию на всякий случай. Или спрошу у Оли, что мне делать. Она точно подскажет. 5.08.___, вечер       Перечитал то, что писал днем. Вот и не скажешь, что взрослый мужик, главврач психушки. Как влюбленная девочка, изливаю все в дневник. Буду ли я смеяться над этим в старости? Уже сомневаюсь. Все чаще мне кажется, что я сам сошел с ума, лишился рассудка. Желтые стены кажутся уютными, психи — добрыми знакомыми. 7.08.___       Торис плетет кружева, поджав под себя ноги. Я сижу рядом и пытаюсь заговорить. Он молчит. Стыдно, наверное — минуту назад бился у меня в руках, пока я обнимал его, гладил волосы. Робко поцеловал в соленую от слез щеку, он даже не обратил внимания, но ненадолго замолк и молчит до сих пор.       Получил в подарок прекрасное кружево. Каждый узор в нем настолько заковырист и сложен, что на эту салфетку можно долго смотреть и замечать что-то новое всякий раз. Но мне нужно зайти и к другим психам. Лучше к Оле, мне нужен ее совет. Запасусь шоколадкой, на всякий случай.       Оля сказала, что Наталья просто в меня влюблена. Шоколад не взяла, посоветовала отдать его медсестре. Я даже не догадывался! Вру, я о таком думал, потому и убегал от нее по всей больнице, прячась в кладовках и чуланах. Но вот теперь и я влюбился, к сожалению для Наташи, не в нее. А премию ей все-таки выдам. Из чувства вины.       В перерыве смотрел на капли дождя, стекающие по стеклам. Торис похож на такую каплю — серый, хрупкий, готовый растаять и исчезнуть. Но я не хочу, не позволю ему! Все чаще хожу к нему, успокаиваю, не даю медсестрам колоть его успокоительными. Слишком хорошо знаю, к чему это приводит.       Помогал ему плести. У меня почему-то ничего не выходит, пальцы заплетаются, нитки путаются. Впервые увидел улыбку на лице Лоринайтиса. Вместе кое-как доплели маленькую салфетку. Поцеловал его, когда уходил. Я ожидал чего угодно — удара, испуга, слез, но только не робкой улыбки, расползающейся по лицу вопреки всем стараниям. 14.08.___       Забросил тетрадку. Оправдываться не буду, запишу, что было и чего не было.       Гилберта выписали, наконец-то, манию величия вылечили и он абсолютно здоров. Даже обидно немного, он тут «долгожитель» и многие успели к нему привязаться. Будет скучно без его выходок и подколок. Феликсу тоже скучно, но и его скоро выписывают. А вот музыкант, с порезанными запястьями, кажется, скучает больше всего.       Уже и не над чем смеяться, только если плакать. Тетрадь эта плохая, грустная, жалею, что завел ее. Все из-за Ториса, точнее из-за того, что произошло ночью, когда я был на дежурстве. Миновав спящую медсестру, я зашел в палату к Лоринайтису и застал страшную картину: кровь из царапин тонкими ручейками стекала по щекам к подбородку, капала на пижаму.       Чем тебе не украшение, не рубиновый браслет?       В темноте он прижимался к моей груди, пачкая халат кровью, жмурился — царапины щипало. Я не знаю, сколько мы сидели так, обняв друг друга. Я люблю его, милого психа. Его губы, с металлическим привкусом крови, накрывали мои, сливая в поцелуе. Торис сбивающимся шепотом обещал, что постарается так часто не срываться. Я ему верил.       О том, что он считал себя страной, Лоринайтис давно забыл. Надеюсь, и эти истерики прекратятся скоро. 20.08.___       У нас все хорошо. Я признался Торису, в ответ на его нелепое, тихое, робкое признание. Вплети меня в свое кружево, милый сумасшедший, ты милее мне всех на свете. Оля по-прежнему здесь, подружилась с Наташей, в перерывах они гуляют в саду и обсуждают устройство мира. Приближается осень, сегодня с деревьев падали первые сухие листочки.       Солнце показывается все реже, авралов все меньше. Жизнь успокаивается, а вместе с ней и я погружаюсь в мерную тишину. Закрываю эту тетрадь с самыми светлыми мыслями. Все же я не был прав в самом начале — врач это не тот, кто надел халат. Врач тот, кто смог жить с больными на равных.       Или даже влюбиться. Я дал почитать тетрадку Торису, он смеялся в начале, где я описывал веселые выходки психов и свое бегство от Наташи. А затем отложил дневник в сторону и просто прижался ко мне, закрыв глаза. И это было лучше любых слов.