***
Чтобы скрыть присутствие Боунса в стенах штаба, приходится изловчиться. Бен уезжает в штаб на машине, а я открываю прямой портал в медкорпус, но прежде чем позволить Боунсу через него переступить, решаю удостовериться, что помещение не содержит хозяев ненужных нам глаз и ушей. Мне везёт. Для подстраховки, я опускаю жалюзи на каждом из окон. У Боунса будет всего пятнадцать минут, прежде чем система «почувствует» в нём врага. Действовать нужно быстро. Я ещё раз перепроверяю обстановку. Прикладываюсь к двери ухом, вслушиваясь. Лишь небольшой коридор отделяет медкорпус от корпуса миротворцев. Случись что, первый страж появится здесь меньше, чем через десять секунд. Я выдыхаю, справляясь с накатывающей волнами паникой, и возвращаюсь в портал за Боунсом. Когда мужчина оказывается в штабе, я замечаю, с каким беспокойством он озирается по сторонам. — Всё в порядке? — уточняю я. — Я был здесь единожды, — отвечает Боунс. — В другой комнате, той, что с камином. — Гостиная, — киваю я. — Зачем вы приходили, если не секрет? — Моя сводная сестра была добровольцем, и мне иногда было дозволено навещать её, — Боунс улыбается. Его рука скользит по жилету к нагрудному карману рубашки. Там явно что-то лежит, но Боунс не достаёт это на всесеобщее обозрение. Должно быть, что-то, что связывает его со своей сестрой. Серебряный кулон на шее прожигает мою кожу. Я хотела снять его, но не смогла, и теперь он камнем тянет меня к полу. — Где она сейчас? — интересуюсь я. — Почила. — Ох. Я не… не знала. Мне очень жаль. — Спасибо, — кивает Боунс. Быстро оглядывает помещение. Его взгляд останавливается на двух точках: на Ване и Нине. В нашем разговоре я называла Ваню по имени, и Боунс знает, что спасти ему необходимо парня. Именно на него он и указывает: — Он? — Да. — Ужасно выглядит. Откровенность Боунса можно понять. На Ване не осталось живого места. Он похож на плохо сделанный макет человека для тренировки по хирургии. Боунс подходит к койке, берёт карточку пациента, которую за прошедшее время Сергей успел наполнить новыми данными. Вид, с которым оборотень вчитывается в круглый почерк куратора миротворцев, наводит на мысли о том, что он не так прост, каким кажется, облачая себя в старую фланель, джинсы с высоким поясом на толстом кожаном ремне, жилет с многочисленными карманами и бейсболку с символикой какой-то спортивной команды. — Как, ты говоришь, он до сих пор жив? — спрашивает Боунс, не глядя на меня. — Помог член Совета. — Член Совета? — брови Боунса ползут вверх. — Этот парень настолько важен штабу? — Нет, — я качаю головой. — Важен мне. А я важна его временному спасителю. Боунс откладывает карточку обратно на прикроватную тумбу. Взгляд, которым он одаривает меня в следующую секунду, нельзя назвать изучающим или заинтересованным. Это настоящий сканер, забирающийся под кожу и нервные окончания; чёрные зрачки то сужаются, то расширяются, давая больше или меньше места оранжевому сиянию. Непроизвольно, я дёргаю плечами. — Тебе говорили, что ты очень похожа на Дмитрия? — спрашивает Боунс. — Было пару раз, — подтверждаю я. — Считается, что девочки, похожие на отцов, проживают счастливую жизнь. — Смею категорически не согласиться. Боунс ухмыляется. Распахивается дверь, к нам присоединяется Бен, который сообщает, что сделал кое-что, за что его, скорее всего, пожизненно будут отправлять на дежурства, но, по крайней мере, теперь нас не должны потревожить. Я не могу быть благодарна ему ещё больше, чем есть сейчас. Время словно замедляется. До самого конца, до момента, когда Боунс наклоняется достаточно низко к Ваниной сонной артерии, я не свожу с него взгляд. Стоит только рту мужчины открыться, обнажив клыки, я резко разворачиваюсь на пятках и прячу горящее лицо в ладонях. Правильно ли я поступаю? — Эй, — обеспокоенно произносит голос над моим ухом. Пропахшие табаком руки обнимают меня за плечи. Я убираю ладони и прижимаюсь лбом к груди Бена. Впервые за все время запах сигарет действует на меня не раздражающе, а успокаивающе. Мне становится легче, но лишь на короткие мгновенья, пока я не слышу шуршание простыней позади себя. Бен объятий не размыкает, но позволяет мне развернуться. Боунс стоит ровно, глядит на лежащего перед ним Ваню внимательно, изучающе. Раны, включая и укус на шее, затягиваются на глазах. Ванина голова снова приобретает правильные очертания, а не форму расплющенного персика; череп срастается. Синяки и ссадины, маленькие и большие, растворяются на бледной молочного цвета коже. — Это хорошо? — спрашиваю я, как мне сначала кажется, в собственной голове. Но Боунс поднимает на меня свой взгляд и отвечает: — Да. Он обращается. Химические процессы в клетках запущены: они начинают устранять изъяны принимающего организма, чтобы подготовить его к мутации. Ваня всё ещё не выглядит полностью здоровым, но теперь я не чувствую спазмов в животе, когда гляжу на него. Это воодушевляет, и, переполненная эмоциями, я накрываю Бенову ладонь, которая, пересекая мою грудную клетку, покоится на плече, своей. — Сработало, — говорит Бен, реагируя на моё прикосновение. — Слав, сработало! Я хочу выдохнуть с облегчением, но не могу. Что-то всё ещё держит меня в напряжении, не позволяя поверить даже в увиденное собственными глазами. Боунс выполнил свою часть договора, теперь моя очередь. Ответственность за Ваню полностью ложится на мои плечи. Мне больше ни на секунду нельзя терять контроль над ситуацией. Если раньше моё поведение влияло только на мою жизнь, то теперь оно легко может подкосить другую, более важную и ценную. Я буду оберегать его. Если надо, сделаю всё, чтобы он ни на секунду не почувствовал себя зря оставленным в живых. Я стану ему сестрой, которой должна была стать бесконечное количество фатальных решений назад.***
Боунс говорит, нужно некоторое время, чтобы клетки перестроились: для каждого уникальное, и конкретно Ване он даёт не больше получаса. Бен провожает Боунса через портал туда, откуда мы его забрали, а я остаюсь с Ваней. Присаживаюсь на край его койки. Хочу взять его за руку, но что-то останавливает меня. Тогда я просто поправляю его простынь и перевожу взгляд на окно, которое уже успела открыть. Близится зима. Она ещё не в воздухе, но уже в мыслях. Я думаю о празднике, который принесёт её первый месяц. День собственного рождения кажется мне чем-то тёмно-серым, тягучим и вязким, словно мазут, и я очень не хочу в это вляпаться. Есть ли вероятность, что никто, кроме родителей, о нём не вспомнит? Знает ли Влас? — Кто закрылся? — доносится женский голос из коридора. Точно! Бен же запер нас изнутри на замок! Я подскакиваю словно ошпаренная. У того, кто увидит полностью выздоровевшего Ваню без сознания и меня с ним в одной комнате, явно возникнут вопросы. Ручка двери ходит ходуном. Её с силой дёргают во все стороны в попытке открыть. Я пытаюсь лихорадочно придумать, как действовать дальше. Первое, что приходит в голову, тут же воплощаю в жизнь — хватаюсь за край хлопчатобумажной ткани и накрываю Ваню простынёй с головой. Так, это явно не вариант. Подумают ещё, что я его хоронить собралась. Раскрываю обратно. Что-то поблёскивает на Ванином лице в белом свете ламп, и я замечаю лёгкий пушок — зачаток звериной шерсти. Этого ещё не хватало! — Эй! — голос настойчив. Его хозяйка явно не собирается никуда уходить. — Есть там кто? Ау? Сергей? Это Лена Никитина, хранительница. Хочу проведать Ваню Филонова. Можно? Я бросаюсь к дальней пустующей койке, возле которой стоит перегородка. Звук, который издают её колёсики, кажется мне оглушающе скрипучим и выдающим моё присутствие с потрохами. Я качу её со сжатой челюстью. Размещаю так, чтобы Ваня был скрыт со стороны входа. К входной двери подхожу максимально спокойно, старательно выравнивая и дыхание, и походку. Пальцы хватаются за ключ. Брелок, состоящий из трёх маленьких флакончиков, в каждом из которых есть крошки неизвестного мне цветного вещества, легко бремчит. Я поворачиваю ключ, и дверь сразу же толкают на меня. Едва успеваю отойти и выпустить ключ; чуть не получаю в лоб дверью и не лишаюсь пальцев. — Слава? — на лице Лены злость сменяется удивлением. — Что ты здесь делаешь? Её взгляд кидается к Ване. Не находя его лица и натыкаясь на непрозрачную ширму, Лена озадачено сводит брови. — Что происходит? Я открываю рот, но вместо слов из горла вырывается лишь полный безнадёги выдох. Я не знаю, что сказать Лене, чтобы она мне поверила, решив не проверять всё своими глазами. — У тебя тоже астма, как у Дани? — спрашивает Лена, но я вижу по её взгляду, что она и без меня прекрасно знает ответ на свой вопрос, а это всего лишь сарказм. — Нет, — сипло произношу я. Ладони сильно потеют. Я завожу обе руки за спину, сцепляю их в замок. Не сейчас. Слишком быстро. Я надеялась выкроить хотя бы полчаса, прежде чем придётся выдвинуть правду на всеобщий суд. — Что с Ваней? — так и не дождавшись моего ответа, Лена уверенным шагом направляется к Ваниной койке. Я хватаю Лену за руку, останавливая. Взгляд, которым она одаривает, когда сначала глядит на своё запястье в моих пальцах, а потом на меня, не говорит ни о чём хорошем. — Мне нужно кое-что тебе сказать, прежде чем ты его увидишь, — тихо произношу я. Нас в помещении только двое. Единственный источник звука — аппарат искусственной вентиляции лёгких Нины, но даже его писк не способен перекрыть звук моего голоса. — Что? — Это… это будет звучать, как полнейшее сумасшествие, но ты должна меня понять, — я трясу головой. — Другого выбора у меня не было. Лена сужает глаза. — Ты пугаешь меня, — произносит она тихо. Оборачивается на Ваню. Снова на меня. — Слава. — Мою короткую форму имени давно не произносили с таким нажимом. — Что ты сделала? Ответить на её вопрос мне не даёт громкий стон. Мы с Леной одновременно поворачиваемся в его сторону; тень за ширмой поднимается с постели, кажется, обхватывает голову руками. — Мы что, вчера что-то отмечали? — спрашивает хриплый, неприятный голос, напоминающий скрежет ногтей по металлу. — Голова раскалывается… Я не понимаю, кто первой срывается с места: я или Лена. Но возле Вани, живого, сознательного и, главное, абсолютно здорового (и похожего на человека!) мы оказываемся одновременно. — Как?… — только и вырывается у растерянной Лены. Пока она стоит столбом, я времени зря не теряю и набрасываюсь на Ваню с объятьями. — Я тоже рад тебя видеть, Слав, — смеясь, сообщает Ваня. Для него это — якобы шутка. Он почему-то совершенно не беспокоится ни о чём, словно… Каждая клеточка моего тела превращается в бетон. Ваня не помнит, что с ним произошло. — Как я очутился в медкорпусе? — Ваня спускает ноги с кровати и лишь теперь обращает внимание на свою одежду. На нём медицинский халат. Сергей выгнал всех, кроме миротворцев, когда после проведённого Власом ритуала решил привести Ваню в относительно нормальный вид. Миротворцы переодели его, смыли песок, каменную крошку и кровь с его кожи. Залатали открытые раны, зафиксировали закрытые. В общем, сделали всё, чтобы приходящих проститься с ним больше не тошнило. — А что ты помнишь? — спрашивает Лена. Она наконец отмирает. Её подбородок поджат, пальцы лихорадочно перебирают пуговицы на платье. Она не верит собственным глазам. Ваня для неё — оживший мертвец. — Мало, — Ваня чешет затылок. — Помню, как Славу выгнали из команды, и в эту же ночь мы пошли на задание. Помню, как Даня и Марс ушли осматривать периметр на наличие свидетелей, а я остался сканировать помещение на предмет улик. Помню треск. — Ванины глаза стекленеют. — Помню, как что-то слева от меня посыпалось с потолка. Дальше — сплошная темнота. — Ваня осматривает Лену, потом меня. — Что я здесь делаю? — Ты… — начинаю я, но меня перебивают: и жестом, крепко схватив за предплечье, и словом, когда произносят: — Ты был мёртв больше двенадцати часов. — Голос Лены дрожит. — Твоё сердце билось только благодаря Власу. Я смотрю на рыжую со стороны и осознаю, почему она так сильно была напугана обычной медицинской шторкой. Та, кто считает дни до собственных похорон, едва ли когда-нибудь могла представить, что раньше, чем её укутают в сине-чёрную мантию и проводят в последний путь до кремационной печи, она будет лицезреть смерть своего близкого друга. — Это невозможно, — Ваня дёргает воротник халата, заглядывая под ткань. — Я цел и невредим, на мне ни единой царапины. Как я умер? Лена чуть толкает меня бедром, когда подходит ближе к Ване и присаживается рядом с ним на край кровати. — Тебя погребло под завалами того здания, — говорит она. Я решаю и вовсе не вмешиваться, даже делаю большой, но старательно незаметный шаг назад. — Ты был сильно покалечен. Ваня не верит. Тянется к карточке пациента. Хрупкая бумага мнётся в его тонких пальцах, которые, возможно, дрожали бы, если бы на его месте был Даня. Но Ваня спокоен. Ему просто нужно разобраться в новой информации, не более того. — Я должен быть мёртв, — заявляет Ваня серьёзно, когда заканчиваются строчки в карточке. — Сломанный позвоночник, проткнутые рёбрами лёгкие, лопнувшая селезёнка, пробитая грудная клетка, повреждения двух из трёх частей мозга. — Ваня резко закрывает карточку. — Ни клятва, ни магия, ни уж тем более обычная медицина не могут излечить такое, не оставив меня прикованным к кровати овощем. — Так и есть, — подтверждает Лена. Как только она переводит взгляд на меня, Ваня делает то же самое. Теперь они оба знают, к кому стоит идти за ответами. — Слава? — зовёт Ваня требовательным тоном. Он поднимается с кровати в одно ровное, быстрое движение. Я смотрю точно ему в глаза и пытаюсь понять, почему их цвет так и остался кофейным. Ваня всё ещё ждёт, но отвлекается на то, чтобы поднести руку к лицу и помассировать виски. Что-то не так — я понимаю это, когда замечаю, как он на мгновение морщит нос. — Ты в порядке? — спрашиваю я. Ваня честно качает головой, и, кажется, это приносит ему ещё больше боли. Ваня зажмуривается, кладёт одну ладонь на лоб, вторую — на грудную клетку. — Не уверен, — произносит он сбивчиво. Где-то в середине короткого предложения проскакивает что-то инородное. Ваня откашливается, проводит языком по зубам и губам. Я жду, когда он откроет глаза, затаив дыхание. И когда это случается, лишь крепко впившиеся в ладонь ногти не позволяют мне вскрикнуть. Оранжевые огни Ваниных радужек горят ярче, чем звёзды на ночном небе. — Со мной что-то происходит, — говорит Ваня. Ему не видны очевидные изменения, но теперь уже точно нет никакого смысла их от него скрывать. Я молча разворачиваюсь и плетусь к шкафу. Первой зеркальной поверхностью, попадающей мне в руки, становится небольшая металлическая миска для хирургических инструментов. Беру её, разворачиваюсь на пятках и иду обратно. Протягиваю Ване миску, на что он лишь вопросительно выгибает бровь. — Это ещё зачем? — с лёгкой ухмылкой на губах спрашивает он. Оборачивается на Лену через плечо, мол, видела, что Слава удумала, — и это становится его большой ошибкой. Лена вскрикивает и одновременно вскакивает на ноги. Она в ужасе, а потому теперь и Ваня обеспокоен. Он медленно поднимает миску на уровень с лицом и рассматривает своё искажённое отражение в поверхности, хорошо передающей цвета. — У меня оранжевые зрачки, — констатирует Ваня. — Так бывает, если ты оборотень, — отвечаю я. Повисающая в медкорпусе тишина оглушает.***
Все Филоновы и Романовы собрались в квартире первых, чтобы обсудить мой поступок. «Мой поступок». Дмитрий сказал это таким тоном, словно я ограбила банк или убила котёнка. Это напоминало водоворот. Каждый, кто приходит в медкорпус, после приводил с собой нового гостя, чтобы взглянуть сначала на Ваню, потом на меня и строго покачать головой. Я была на грани. Ни нарушив ни одного действующего закона, (в чём меня уверила Тильда — единственная, кто реагировал спокойно), — я умудрилась привлечь внимание не меньше, чем пираты, которые, на самом-то деле, и были во всём происходящем виноваты. Точнее, один, бывший мне когда-то другом. Но о его вине никто, кроме меня, не знает. А я, может, и хотела бы рассказать, но что мне противопоставить в качестве доказательств, кроме медальона, оказавшегося не просто детским символом дружбы, но и прямой связующей цепью от моего разума к его? Такая долгожданная пустая квартира впервые за всё время мне противна. Ни Артура за стеной, слушающего музыку в наушниках так громко, что я могла различить слова песни, ни мамы, спорящей с Дмитрием о всяких мелочах и никогда — по-серьёзному. Я сижу на кровати, прижавшись спиной к стене, и кручу в пальцах медальон со стрелой в круге. Наверное, нужно его уничтожить. Да, именно так будет правильно. Правильно — но лучше ли? Я не знаю. Всё повторяется по-новой: стоит только мне решить, что я — творец своей жизни, как история берёт меня в оборот и указывает, где моё место. Сколько бы раз я ни пыталась взять себя в руки, она бьёт меня обухом по голове и заставляет усомниться в каждом, даже изначально правильном не только с моей точки зрения, решении. Когда-нибудь это кончится? Я бросаю медальон на подушку, слезаю с кровати. Плетусь к столу и достаю из выдвижного ящика пластмассовую белую бутылочку с широким горлом и изображением какой-то травы на картинке. Я тайком стащила её у Саши, когда Шиго и Бен оставили нас одних в комнате, так как решила, что это могут быть одурманивающие вещества, которых и в алкоголе для Саши хватает. Однако Полина, к которой я обратилась с вопросом о составе, уверила меня, что это всего лишь снотворное, хоть и достаточно сильное. И я решила оставить его себе. Так, на всякий случай. Я взвешиваю бутылочку в руках. Она очень лёгкая. Инструкция не прилагается, и я пытаюсь прикинуть, сколько нужно сыпать, чтобы уснуть в первые пять минут, как только моя голова коснётся подушки. Если Полина сказала, что снотворное сильное, должно быть, то любая ошибка в дозировке отправит меня на койку рядом с Ниной. Я иду на кухню и завариваю себе одну чайную ложку с горкой. Пока растение поднимается над кипятком, я последний раз проверяю телефон: звонки, сообщения, социальные сети, которые в этом настоящем я веду слишком активно, что даже немного мерзко. Затем возвращаюсь в комнату, ставлю кружку на стол и решаю перестелить кровать, чтобы спать было удобней. Включаю на телефоне музыку; те песни, что любила Слава из Дуброва, были удалены со всех носителей с позором, а на их место закачано то, что всегда успокаивало меня. Новые чистые простыни, новые чистые мысли. Говорят, такое иногда помогает. Я снова застёгиваю медальон на шее, решая, что разобраться со всем сразу у меня всё равно не получится, и разворачиваюсь к столу за кружкой. В этот же момент дверь, которую я прикрыла на автомате, широко распахивается. На пороге топчется Даня. Я выключаю музыку, прислушиваюсь, но больше ни чьего присутствия по звуку различить не могу. — Я один, — подтверждая мои догадки, отзывается Даня. Он бегло осматривает мою комнату, не проходя внутрь. То, на что он случайно натыкается на столе, заинтересовывает его, кажется, гораздо сильнее. — Что это? Даня пулей подлетает к столу. Теперь у него в руках баночка с травами. Даня глядит на неё, я — на него самого. Пауза растягивается на минуту. — Это… — начинаю я, но Даня обрывает: — Я миротворец, Слава. Я знаю, что это. — Но ты… — Я хочу знать, что это делает у тебя в кружке? Даня кивает на заваренный напиток. Над кружкой поднимается лёгкая дымка, а по комнате распространятся приятный запах пряностей. — Ты представляешь, насколько сильный эффект дают эти травы? — лицо Дани прямо на моих глазах покрывается красными пятнами гнева. — Чуть больше чайной ложки способно убить лошадь! Я растерянно хлопаю ресницами. Глупо будет пытаться оправдаться своим незнанием, несмотря на то, что так и есть. Даня мне не поверит: сейчас при желании он найдёт десяток аргументов в пользу того, что я сделала это специально. Но я не собиралась заканчивать это вот так. Мысли о смерти давно меня не пугают, но я не настолько бесстрашна, чтобы воплотить их в жизнь. Я виновато качаю головой. Даня фыркает, засовывает бутылочку в карман куртки. Хватает кружку, шипя от боли, когда раскалённое стекло обжигает кожу, и пулей вылетает из комнаты. Я слышу, как хлопает откинутая дверь ванной о противоположную стену, как вода с шумом утекает в унитаз, как работает сливной бочок. Снова хлопок двери, только теперь этот звук обозначат её занятое в проёме место. Тяжёлые шаги обратно, и вот Даня возникает передо мной с пустой кружкой. Он с таким грохотом ставит её на стол, что стоит только удивляться, как стекло не дало трещину. — Объяснитесь, девушка, — требует Даня. — Иначе я всё расскажу твоим родителям. Он не шутит. Поэтому я говорю: — Дань, я… — Правду, — сразу же перебивает Даня, чем и ставит меня в тупик. Казалось бы, нет ничего легче, но правда стала таким субъективным понятием для меня в последнее время, что я уже не могу с уверенностью сказать, что не отношусь к ней предвзято. — Я хотела хоть раз за последние недели хорошо выспаться, — произношу я. — Потому что всё, что я делаю ночами — это думаю. Обо всём: о себе, о тебе, о Ване, о каждом, чья жизнь изменилась из-за меня и о каждом, кто по этой же причине её лишился. Какой-то частью себя я знаю, что не виновата, но, Дань… Стоит на секунду засомневаться — и я пропала. — Даня стоит в паре шагов, напряжённо следя за моими действиями. — Замкнутый круг, из которого мне никак не выбраться. Я пытаюсь, но каждый раз по итогу дня оказываюсь ещё дальше, чем начинала. — К горлу подбираются слёзы. Я откашливаюсь, прежде чем произнести последнюю фразу: — Может, я просто… не заслужила второго шанса? Я наконец произнесла это вслух, но легче не становится. Закрываю ладонями лицо. Даня видел меня и в худших положениях, но я больше не хочу расстраивать его. И так слишком многое сломано, разбито, разрушено и потеряно навсегда. — Ну что ты, — раздаётся совсем близко. Я отрываю руки от лица, и оно тут же оказывается в чужих ладонях. Даня грустно мне улыбается. — Ты жива. И ты не перестаёшь пытаться, несмотря на все трудности. Ты умница. — Даня прижимает меня к себе. — Я чуть не потерял брата, и даже думать не хочу о том, чтобы потерять ещё и сестру. — Я не хотела этого делать… — шепчу я. — Просто выспаться. — Хорошо, что я вовремя зашёл, — отвечает Даня. — А то уснуть ты, конечно, уснула бы, да только вот с подъёмом были бы проблемы. Я издаю нервный смешок. Даня ещё какое-то время обнимает меня, а потом, отстраняясь, легко щёлкает по кончику носа. — Ты пришёл за мной? — спрашиваю я. — Не совсем, — Даня быстро проводит ладонями по лицу, и в итоге демонстрирует мне совершенно иную эмоцию. Растерянность. — Родители рвут и мечут. Были бы мы в другом веке, потребовали бы твою голову на блюдечке. — Ой, — я кусаю губы. — Это плохо. — Для справки: я на твоей стороне. Ты, конечно, сделала Ваню круче меня, но таким он мне определённо нравится больше, чем мёртвым. — И что они решили? — Я не знаю, — Даня искренне пожимает плечами. — Я сбежал, когда родители начали кричать друг на друга. — А Ваня? — Я не видел его с того момента, как мы пересеклись в медкорпусе. Пересеклись — сказано слишком громко. До Дани новость о не совсем чудесном выздоровлении брата дошла в одну из последних очередей, и когда он принёсся в медкорпус, тот уже был наполнен людьми, жаждущими узнать всё из первоисточника. Тогда они посмотрели друг на друга: многозначительно, осмысленно, громко, несмотря на то, что не произнесли ни слова. Это был скрытый диалог, в котором я, как свидетель, была уверена — в основном говорил Даня. И сейчас он только подтверждает это, сообщая, что спасение Вани стоило такой цены. — Как думаешь, куда он мог деться? — Ты знаешь, — произносит Даня многозначительно. Он уверен в своих словах, и это смущает меня. — Я… — Точно, — Даня, спохватившись, глухо стонет и хлопает себя по лбу. — Прости, забыл. Знает другая Слава, не ты. Другая Слава. Даня прав, я — не тот человек, к которому он привык, но почему это словосочетание приносит такую тянущую боль под рёбрами? — Так что это за место? — подавляя тошноту, спрашиваю я. — Городская библиотека. Ваня всегда ходит туда, когда ему грустно, чтобы почитать что-нибудь из художественной литературы. — Даня хмыкает. — Так он отвлекается. — Нужно сходить за ним, — говорю я. — И убедиться, что он в порядке. — Навряд ли, — произносит Даня, ставя меня в тупик. — Чего? — Навряд ли он в порядке. Я бы на его месте был в ужасе. Данины предположения непроизвольно заставляют провести знак равенства между мной и Ваней. Мы оба знаем, каково это — проснуться не собой. И я бы не пожелала такого даже самому лютому своему врагу. — Нужно сходить за ним, — повторяю я. — Даже если он скажет, что не хочет нас видеть, это именно то, что сейчас ему необходимо.***
Мы нашли Ваню между стеллажами с буквами «М» и «Н». Он сидел на полу, прислонившись к деревянному краю, и читал книгу в цветной обложке. Я никогда ещё не видела Ваню таким… увлечённым? То, с каким энтузиазмом он заглатывал знания по предметам в штабе и рядом не стояло с блеском во взгляде, который впивался в новые страницы бульварного чтива. Я остаюсь чуть позади, Даня подходит к брату максимально близко. Присаживается рядом, заглядывает в книгу. Смеётся. Ваня толкает его локтем в бок, недовольно кривя губы, и это было бы самым будничным зрелищем в мире, если бы не необычно-но-чертовски-красиво горящие оранжевые глаза. Они напоминают мне солнце. И закатное небо. И апельсины. И огонь. Всё сразу и каждое по отдельности. В какой-то момент и Ваня, и Даня поднимают на меня свои глаза. Я принимаю это за знак и делаю первый шаг в их сторону. Второй. Третий. Ноги ватные, дрожат. — Что читаешь? — спрашиваю я. Опускаюсь на колени, размещаюсь с другой стороны от Вани, при этом продолжая держать небольшое расстояние между нами. Мало ли что. Ваня молча демонстрирует мне обложку. Я несколько раз пробегаю глазами по названию и имени автора, но когда Ваня кладёт книгу на пол обложкой вниз, я уже не помню ни того, ни другого. — Я, вероятно, должен сказать тебе «спасибо», — начинает Ваня после того, как откашливается. — Так считает Даня. — Ты мне ничего не должен, — произношу я. — А вот так считаю я, — отмечает Ваня с грустной улыбкой на губах. Он обхватывает ноги, прижимая их ближе к груди. Даня ободряюще хлопает его по коленке. — Я дала обещание тому, кто помог, что возьму всю ответственность за тебя на себя, — говорю я. — И я планирую выполнить это, хочешь ты того или нет. — Ладно, — кивает Ваня удовлетворённо. До этого он всё смотрел куда-то перед собой, а теперь поворачивает голову в мою сторону. — Потому что мне чертовски страшно, если честно. «Я знаю, мне тоже», — едва не срывается с губ. Останавливает лишь одно — надежда в глазах Вани, которую не спрятать даже за оранжевым огнём. И я говорю: — Всё будет хорошо.***
Я подолгу стою сначала у подъезда, потом на лестничной клетке. Дойти до двери квартиры мне смелости так и не хватает. Знаю, что меня там ждёт: просьба или, если быть точнее, приказ объясниться. Всем нужны мои мотивы, но при этом никто почему-то не хочет поблагодарить меня за правильное использование времени и активную попытку любым способом отыскать решение. Я не сидела, зарывшись в книги, как они. Я действовала. Разве уже хотя бы это не заслуживает уважения? Достаю из кармана куртки телефон, гляжу на время. Либо я сейчас возвращаюсь в квартиру и встречаюсь со своим страхом лицом к лицу, либо через полчаса возвращаться уже будет неприлично поздно. Время на раздумья у меня ещё есть, но мне сегодня не хочется больше принимать никаких важных решений, поэтому я ищу в списке контактов нужный номер телефона и нажимаю на вызов. Два гудка перед тем, как на другом конце провода говорят: — Привет. Я его не разбудила, но голос явно уставший. — Мы можем встретиться? Нужно поговорить. — Конечно. Где? — Дойдёшь до меня? Буду ждать тебя у подъезда. — Хорошо. — Пауза, в течение которой я не бросаю трубку только потому, что знаю — мне ещё не всё сказали. — По пути зайду за чаем, тебе взять чего-нибудь? На размышления уходят считанные секунды: — Да. Как обычно — карам… — Я знаю, что ты пьёшь. Я хмыкаю. Конечно, он знает. Сбрасываю звонок, толком не попрощавшись с собеседником. Бегу вниз по ступенькам, чтобы поскорее оказаться как можно дальше от злополучной квартиры. Только мне стоило более-менее привыкнуть, стоило только обжить комнату, как её стены снова кажутся мне холодными, шершавыми и чужими. Как же надоело качаться на этих бесконечных качелях! Я толкаю дверь подъезда от себя и тут же слышу глухой стон. Невысокая фигура, пошатываясь, делает несколько шагов назад, потирая ушибленный лоб. — Извините! — вырывается у меня вместе со смешком. Фигура убирает ладонь от лица, и я узнаю в ней Марселя. — Слава? — Марс хоть и спрашивает, но он совсем не выглядит удивлённым моим здесь нахождением. — Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. Отхожу в сторону, чтобы больше не преграждать вход в подъезд, но Марс туда не следует. — Ты в этом подъезде живёшь? — Нет. — На лбу у Марса красуется алеющее пятно. Такое клятва вылечит быстро, но боль всё равно будет его беспокоить ещё как минимум пару минут. — Я к вам. — К нам? То есть, к отцу? — К тебе. Я вопросительно выгибаю брови. — Зачем? — Извиниться. Марс выглядит очень виноватым и… совсем ещё ребёнком. Если стражем можно стать только после шестнадцати, то я бы сказала, что этому парню со странным именем совсем недавно позволили задуть свечи в таком количестве на поздравительном торте. — За что? Дверь подъезда издаёт металлический звук соединившихся магнитов, когда закрывается. Я внимательно изучаю Марселя, пытаясь понять, что именно у парня на уме. Но пока он не заговаривает, мне это так и не удаётся: — Это было моё первое дежурство, и я так облажался, — Марсель тяжело вздыхает. Теперь я вижу серые тени под его глазами и то, какие они неестественно опухшие. Марсель плакал. Похоже, очень много. — Я ведь защитник, я должен был держать ситуацию под контролем… Ваня почти погиб из-за меня, но ты снова спасла его. Ты должна вернуться в команду, Слав, а я этого не достоин. Я качаю головой. Всё, что мне остаётся — следить за тем, как Марсель опускается на корточки, упирает локти в колени, накрывает ладонями лицо и разрывает почти ночную тишину своим плачем. Моё сердце разбивается, но я не могу сказать с уверенностью, что хотя бы на один жалкий процент из ста не виню Марса в том, что произошло. Знаю, что он никак не мог повлиять на ситуацию, но падение здания, как я поняла по словам Кирилла по поводу предупреждения, не должно было кого-либо ранить. И если бы они не разделились… — Марс, — говорю я. — Ты не виноват. — Виноват, — настаивает Марсель. — Это я предложил, чтобы сократить время, Ване начать сканирование, а нам с Даней отправиться на осмотр. — Ты не знал… — Но я должен был почувствовать! Марсель кричит последнюю фразу, и у меня по спине бегут мурашки. Парень вздрагивает всем телом. Резко перехватывает себя за предплечье, тянет рукав куртки и кофты, оголяя правую руку. Я вижу красные, воспалённые, вспухшие символы клятвы. Я знаю, что так не должно быть. Клятва светится серебром, а это — царапины, криво выведенные на коже только ради того, чтобы причинить себе боль. — О, Марсель, — выдыхаю я. Мой голос дрожит. Мы не друзья, я не могу обнять его, но должна хоть как-то успокоить, потому что именно за этим он сегодня пришёл, наплевав на гордость. Недолго думая, я наклоняюсь и кладу ладонь Марсу на плечо. Сжимаю; некрепко, но чтобы он отчётливо прочувствовал моё присутствие рядом. — Это не твоя вина, — произношу я. — И я не пытаюсь сейчас тебя успокоить, а говорю правду. Ты бы не пришёл, если бы тебе было не важно моё мнение, а потому послушай меня внимательно. — Марс, словно понимая меня даже лучше, чем я бы этого хотела, поднимает на меня свои заплаканные глаза. — На твоём месте могла быть я. Или кто-то другой, гораздо умнее и сообразительнее нас двоих вместе взятых. — В штабе таких нет, — Марс шмыгает носом. — Это образно выражаясь, — прыскаю я. — Я к тому, что ты не должен винить себя в том, что от тебя не зависело. Уяснил, малой? — Уяснил. — Вот и отлично. Марсель улыбается. Теперь он выглядит на все тринадцать. На этом наш разговор, как бы мне не хотелось, не заканчивается. Марс больше не плачет, но ему требуется ещё десять минут на то, чтобы окончательно успокоиться, и пять, чтобы продолжить сыпать извинениями, несмотря на то, что я отчётливо дала ему понять, что ни в чём не виню. В конце концов мне удаётся отправить его домой только после коротких объятий и пожелания больше никогда в себе не сомневаться. — Это был Марс? — спрашивают за спиной. Я молча киваю. Разворачиваюсь, беру из руки в кожаной перчатке картонный стаканчик с припиской: «Латте, карамель», делаю большой глоток и только потом поднимаю глаза на подошедшего. На нём забавная синяя шапка с помпоном. Щёки и подбородок, покрытые щетиной, скрыты за шарфом. На календаре ещё осень, но он всегда сильно мёрзнет, и я понятия не имею, откуда этот факт вдруг берётся у меня в голове. Я просто знаю. — Спасибо, что пришёл, — говорю я. — Прости, что тогда, в медкорпусе, накричала на тебя. Влас качает головой и улыбается. Когда он целует меня, я чувствую на его губах вкус чёрного сладкого чая с чабрецом. Влас, кажется, уже давно на меня не в обиде.