Садовник

Руки дрожат: дрожь рождается где-то глубоко внутри, чтобы сотрясать тело снаружи. Дрожит чашка в руках, отчего кофейные воды набегают на покатые края, бьются о них и отступают, чтобы повторить все заново. Кажется, что дрожат даже губы, принимая внутрь очередной глоток бодрости. Вкус поджаренного хлеба, у которого неровные бока, горчит где-то в горле, словно каждое обыденное действие вдруг восстало против него, и только цветочное варение кремовой помадкой ластится на язык. Он сам сварил его, когда оранжерейные растения слишком разрослись и стали проситься выйти из выделенной под них территории. Нежный аромат фиалок, что всегда принимает тебя в свои объятья, стоит лишь шагнуть за порог, и сейчас способен растить невидимые крылья, способные поднять к облакам. Высокие горьковатые ноты апельсиновых корок и абрикосовых косточек, как теплые поцелуи манерного нарцисса, что всегда в глубине его цветочной комнаты. Невзрачные бледные лепестки, словно факел в поднятой руке, держат огненную сердцевину, каждый может прикурить и затянутся их густым ароматом. Скромные цветики разноцветной вербены, как легкое поглаживание запястья, листья черной смородины и мята – по укусу на левую и правую стороны. Каждое утро хороводы противоречивых ароматов кружатся под потолком его квартиры, и лишь один из них незваный – тяжелый, дымный, горький, словно по смолистому шарику поместил кто в каждую из ноздрей. Этот запах преследует, ничем его не извести, не вытравить, словно нитью черной кожу светлую прошили. Кто-то сказал ему однажды, что травы любые растут лучше в живой земле, а живая земля – постель для мертвых. С тех пор дом его обитель туманных силуэтов, темных историй, о которых не принято говорить. Оранжерея похожа на галерею поклонения тлену и вечности: вместо горшков – черепа, вместо удобрений – плоть. Звенят колокольчики у окна – дрожит воздух. Он пьет кофе по утрам и мажет тосты цветочным варением, а после неприкаянным слоняется по шумным улицам, надеясь пылью выбить смоляные пробки из носа, сердца и души.