artist

      Если бы Эрик был бы художником, то, может, он писал бы портреты, — кто знает. Убирал, может, от посторонних глаз и от собственных куда подальше, желательно, куда-то в подвал, чтобы, не дай Бог, никто не видел.       Может, он писал бы портеры Алана. Запирался бы в какой-то старенькой мастерской, где пахнет краской и сигаретным дымом, где догорает последняя свечка и писал бы по памяти. У него память износилась давно, в черепной коробке образ Алана выцарапан, — почти буквально.       Садился, может, рядом бы, под темнотой ночи и одеялом, чужие линии срисовывал на бумагу, срисовывал к себе в умирающую память; закрывал бы измученные глаза, с розоватостью лучей рассвета ложился рядом.       Алан — не тот, кто позирует; Алан тот, кто нет, нет-нет-нет, отстань, и уйдет, — иронично в контексте Хамфриза.       И Эрик не художник — веская причина.       Он тот, кто в сказку — дурак — верил, и — забавно — смог, жертвуя сотнями — едва ли забавно.       Алан просил не уходить, когда Эрик закурил в спальне — травил чужие легкие сильнее; Эрик оставался, сквозь шелк перчатки не чувствовал шелк чужих волос, когда Алан переставал чувствовать пальцы.       Тысяча ради одного, один ради тысяч — резко контрастирующая разница, несложный выбор в глазах Эрика.       Эрик не умеет писать картины, но стал художником смерти для сотен.

***

      Эрик научился писать и написал Алану жизнь; иронично — написал на собственных полотнах, когда списывать неоткуда стало.