Трещина

Джеймс заходит к ней через день: приносит еду, журналы, необходимые вещи, моющие средства. За стеной, в коридоре, ежедневно дежурит пара капралов, стоят, будто истуканы. Армия вымуштровала их не хуже строгой матери в детстве: они даже не пытаются нарушить устав, куда-то отлучиться или хотя бы начать игру в карты. Только переговариваются. Веге это кажется противоестественным, но дружить с кем-либо сейчас ему не хочется. Честно признаться, ему бы было уютнее забиться в какой-нибудь темный угол и сидеть там. Желательно дома или в баре неподалеку. Но он приходит через день в одну и ту же квартиру в Ванкувере: приносит разогреваемые обеды и новые книги. В первые дни она ни с кем не разговаривает, просто сидит на смежной с гостиной кухне и что-то черкает в тетрадке. В этом веке мало кто пишет, все заменяет техника и электроника. Сначала ему кажется, что она рисует, портит листы в клетку, а потом сбрасывает их на пол, если, конечно, не попадает в мусорное ведро, стоящее неподалеку. Вскоре рядом с ней появляется аккуратная стопка. «Письма», — догадывается Джеймс. По одному в день. Его мучает любопытство, но он даже не пытается заглянуть ей через плечо. В конце концов, это действительно не его дело. Может, когда-нибудь она сама поделится. А может, и не заговорит об этом вовсе. Но как-то под руки сам попадается черновик. У нее мелкий, скачущий почерк: одна буква будто силится прыгнуть к соседней, но никак не может выгадать подходящий момент, нужную, особенную секунду. Большую часть текста не разобрать, кое-что зачеркнуто, кое-что размазано. Вега предпочитает думать, что она просто опрокинула на бумагу стакан воды. В глаза бросаются только отдельные слова: «скорее», «корабль», «война», «поздно». Джеймсу удается прочитать полностью лишь последнюю строчку, и ему становится не по себе. «Мы все обречены, Тейн». Две недели проходят в тишине. А потом он застает ее — несуразную женщину в растянутой майке и великоватых штанах, которые приходится постоянно подтягивать — в коридоре, растянувшейся по полу с тряпкой и моющим средством в руках. С этого момента она драит квартиру каждый день и больше не пишет писем. Та стопка до сих пор пылится на столе, но уже не на кухне, а около головизора, в самом дальнем углу. К ней никто не подходит, не перечитывает — стирает пыль рядом, разве что. Вега думает, что где-нибудь между листков, между слов и строк притаилась чья-то душа. Ее или кого-либо другого — неважно. Просто от них разит чем-то особенным и неповторимым, болезненным. Тем, что никогда не забывают. Тем, из-за чего проливают горькие слезы спустя десятилетия. Если бы он мог, если бы ему хватило смелости, то он назвал бы эту груду писем безымянной могилой. Если бы ему хватило слов, хватило чувств, он бы знал, почему ему все кажется в этом месте неправильным. Она моет полы, пишет письма никому и пытается, изо всех сил пытается переделать саму себя. Вылепить заново. Выбелить изнутри. Стереть все, что лишнее: горе, тоску, вину, человечность. У нее не получается, и квартира, в которой она живет, все больше и больше становится похожей на чужой, сломанный когда-то, но вновь собранный, любовно склеенный по кусочкам мир. Где никого и ничего нет, кроме стерильной чистоты и замаскированной под пустоту боли. Через месяц Вега замечает еле заметную трещину на огромном стекле окна. Парк внизу делится неровной линией надвое — тонкая черточка ползет по зеленой траве, извиваясь, как змея, и раскидывает по разные баррикады людей. С одной стороны остаются дети и молоденькие, по-подростковому худые мамы, два щенка, бешено носящиеся за другом, и кошка, недоверчиво озирающаяся в песочнице; с другой — высокие мужчины и крепко сбитые женщины, кто-то из них обнимается, кто-то просто курит рядом и разговаривает. Он теперь приходит ежедневно, и они молчат: он — стоя у дверей, она — устраиваясь на диване и нагибая светильник, прикрепленный к его спинке, почти вплотную к книге или журналу. Иногда Джеймс ловит ее изучающий, пристальный взгляд поверх страниц и отворачивается первый. В ее глазах ему, как назло, мерещатся трещины и осколки. В следующий его визит трещина становится больше, заметнее и начинает ветвиться, напоминая крону тонкого, неокрепшего деревца — что на стекле, что в ее глазах. Шепард смотрит в окно, когда Вега входит, а у ее ног пятном расплываются разводы разбитого стекла. Три месяца спустя они покидают эту квартиру в спешке: хлопают двери, а вещи остаются лежать на месте. Самое худшее одиночество — это осознание того, что вокруг много людей, готовых подставить плечо или помочь, но ты просто не можешь обратиться к ним. Пересилить себя. Каждый слишком далеко друг от друга, даже если расстояние между — пара шагов. И сантиметры превращаются в непреодолимые пропасти, если сдаешься. Шепард сдалась: каждый день мыла полы и каждый день била в одно и то же место на окне. «Мы все обречены, Тейн». Джеймс ясно понимает, что Шепард выиграет эту войну. Так же ясно, как то, что она ее не переживет.