Музыка: MUCC – JAPANESE (альбом THE END OF THE WORLD)
Что ни утро – одно и то же: огненно-рыжие, золотистые, лимонные, зеленоватые, грязно-пятнистые и, конечно же, ярко-красные, почти карминовые листья усыпают траву, садовые извилистые дорожки и все свободное пространство от порога до чугунных ворот. Опять, вздыхая, он ищет метлу, чтобы приступить к уборке, чьи следы назавтра вновь бесследно исчезнут под толщей сухой листвы. Но не убирать он не вправе: нельзя, чтобы хоть кто-то, хоть один житель или гость Киото усомнился в том, что разруха сюда не явится. Еще не проснувшаяся одинокая фигурка кажется со стороны призраком, блуждающим в сметанном тумане: рассветы с каждым днем все холодней, промозглей, сырость за ночь насквозь пропитывает постель, и так хочется поскорей расправиться с надоевшим сором, чтобы разжечь огонь в очаге. Подставить руки и, потирая запястья, чувствовать, как тело медленно просыхает. Уж лучше бы или солнце, или же сплошной дождь, скользящий за шиворот... Но хорош мечтать. Откинув прилипшие к шее волосы, резче работать веником. Лишь сформировав по периметру двора ряд ровных лиственных куч, он успокоится и вернется в дом. Недолгие хлопоты у камина и вот, наконец-то, – спасительное тепло. Он сменит одежду, запрет двери, не пуская в комнату студеное дыхание осени, устроится на татами возле огня, потянет вниз широкую ленту, чтоб распустить витые каштановые пряди, густые и длинные. Закроет глаза. И прочтет молитву. Дурные вести не доходят сюда, хотя паника неизменно витает в воздухе, нарастая день ото дня, все больше прихожан после молебна робко теребят за рукав с просьбой погадать на судьбу, а он все чаще отказывает, ограничиваясь защитным обрядом да заговоренными талисманами. Он не то чтобы сильно занят – просто не хочет лишний раз видеть смерть. Миф, что шаман ее совсем не страшится, придумали сплетники. Он плохо помнит, когда в последний раз брал в руки потрепанную колоду, сколько дней назад мелодичный лукавый голос спрашивал его: «Ну и? Что там говорят твои карты?» – а он, расплываясь в по-кошачьи хитрой ухмылке, отвечал: «Правду». Теперь он не желает знать эту правду, пусть сама придет, ступит на порог притихшего храма, дернет костлявыми пальцами веревку большого колокола, чтобы тот глухо, натужно, скорбно прозвонил по тем, кто уже не придет. Он подождет. Он умеет ждать, а еще лучше – не верить плохим предсказаниям. Карты-то не лгут, но кто сказал, будто, слепо поддавшись отчаянию, ты правильно поймешь их расклад? Годы службы научили его быть рассудительней. «Я вернусь, когда все закончится», – ободряющий шепот и мягкое прикосновение, от которого по шее вниз пробежала толпа мурашек. В ответ он болезненно хмыкнул – что еще оставалось? Прощались наскоро, чтобы не тратить время: для тех, кого новая власть посчитала преступниками и вынудила бежать, назначив за поимку соблазнительно высокую цену, каждая секунда дороже золота. Он запомнил только блуждающую улыбку на губах да блеск в глубине глаз цвета теплого янтаря – замкнул в сердце как тайну, которая ныне, когда все рухнуло, по-прежнему спасает, не давая сдаться, поверив слухам. Киото сыт ими по горло, а они все прибывают и прибывают с полей. Мир меняется очень быстро. Жрец безбожно не успевает за ним, продолжая жить в прошлом, которое обратилось в дым месяцы назад – очень давно по нынешним меркам. Хотя ему кажется, только вчера его обнимали родные руки. Порог старого дома еще помнит звук шагов, а постель – тяжесть тела, словно и не уходил гость, хранимый предрассветным туманом от вражеских очей, словно не было того несостоявшегося прощания. Под витиеватые слова молитвы мысли упорядочиваются, расставляясь по полочкам, как резные костяшки, память отматывается назад, в славные дни, когда все было привычно и просто, когда никто не ждал черных писем, когда он гораздо чаще был Мичией и куда реже – Зеро. Теперь лишь родственники называли его по-старому, остальные знали шамана под храмовым именем: кто-то незаслуженно возносил, кто-то так же незаслуженно низвергал, кто-то равнодушно поминал без каких-то чувств. Впрочем, чем дольше длилась война, тем меньше становилось последних. Очередь прихожан росла, и это совсем не радовало Зеро: он не хотел быть для них последней надеждой, потому что тоже ничего изменить не мог. Но то сейчас. А тогда, совсем еще недавно и одновременно кромешно давно, ему не нужно было вставать ни свет ни заря чтобы посидеть в тишине, побыть наедине с богами, с самим собой и своими воспоминаниями. За толщей дел и забот, за дождями с туманами, за ласковыми летними вечерами и ярко-красными кленами остались теплые встречи под крышей храма. Впервые Мичия увидел нескладно высокого незнакомца на молебне по случаю Танабаты, среди святочной толпы. От природы внимательный молодой настоятель знал в лицо всех своих прихожан, но этот человек, обладавший, между прочим, весьма запоминавшейся внешностью, был ему незнаком. «Неместный», – сразу же смекнул жрец и, подозвав Аки – самого шустрого из послушников, – немедленно поинтересовался у того, кто это. Курносый паренек в ответ нелепо пожал плечами. - Не знаю, сэмпай. Дылда какая-то, – присвистнул он, радуясь получившейся шутке, да вернулся к прерванному занятию: забравшись на помост, ребята наперебой предлагали гостям омикудзи, конечно же, в честь праздника все до одной счастливые. Зеро поморщился: по-детски звонкий не сломавшийся голос Аки вызывал у него мигрень. Но спустя два дня ему удалось-таки перекинуться словом с незнакомцем: тот зашел в храм под вечер, когда народ уже расходился. Солнце село, и помещение, подсвечиваемое лишь тусклыми масляными лампами да спокойным пламенем алтаря, наполнили тени, темные, словно залитые каллиграфической тушью. Одинокая сгорбленная фигура, склонившаяся в молитвенном поклоне, показалась жрецу знакомой, приглядевшись, он понял, что не ошибся: это был тот самый «человек в черном», как его нарек для себя Мичия. Простой, однако пошитый явно из недешевой ткани наряд, украшенный лаконично строгим орнаментом, выдавал в нем военного, однако такие знаки отличия Зеро ранее не встречал – похоже, гость прибыл издалека, наверно, с севера, ведь только там наемники носили подобные одежды. Жрец поежился: северян здесь не любили – старая вражда и суровый нрав выходцев из снежных земель не способствовали союзам. «Что он забыл в Киото? – нахмурился Мичия. – Шпионит за местной знатью? Замаливает грехи? Хотя, может, я зря волнуюсь, может, он просто служил там». Словно в доказательство этой мысли, гость вел себя вполне мирно, держался поодаль да тихо молился, не привлекая к себе внимания. Черты его лица, и без того достаточно яркие, теперь, в полумраке, казались пугающими: ясные выразительные глаза, будто подведенные угольным карандашом, выдающиеся скулы и кадык, крупный нос... В контраст белой коже, черные волосы, неаккуратно собранные на затылке парой длинных деревянных заколок, отливали пепельной синевой. Мичия не рассчитывал, что к нему обратятся, поэтому даже вздрогнул, когда, собирая свечи, услышал за спиной негромкое: - Вы ведь Зеро? Обернувшись, он тут же столкнулся взглядом с остановившимися янтарными радужками. Янтарными... Зеро почувствовал, как ему дурнеет. - Да, меня так зовут, – облизав вмиг пересохшие губы, кивнул он. Гость не двигался, сжимал пальцы, пряча скрытое беспокойство, но глаза не отводил, смотря на жреца в упор. Только сейчас Мичия заметил, что в храме они остались вдвоем: прочие прихожане разбрелись, из открытых дверей тянуло сыростью и холодом ночи. - Я искал вас, – выдохнул странник. Между ними повисла жуткая тишина, даже цикады смолкли. Зеро напрягся, понимая, как некстати такие разговоры сейчас, в эпоху перемен, когда старая жизнь, за которую все они судорожно цепляются, норовит уступить место неведомому и потому тревожному завтра. Но бежать было некуда, поэтому он собрал в кулак всю свою волю, окатывая собеседника взором, полным мрачного превосходства. - Зачем? - Я слышал от людей в Эдо, что здесь живет великий колдун, мастер предсказаний, которые непременно сбываются. Мне нужна ваша помощь, Зеро-сенсей. Он замолчал. Словно вмиг растерявшись, смущенно опустил голову, позволяя жрецу почувствовать себя лучше: гость страшится его, значит, не столь опасен, как думалось. Служба в обители научила шамана виртуозно читать людей. - Эдо, говорите? – прищурившись, Зеро щелкнул языком. По крайней мере, не северные земли – и на том спасибо. – Далеко же разлетелась слава обо мне! Но спешу вас расстроить: я больше не гадаю пришельцам. Да и местным тоже, с тех пор как сменилась власть. - Но ведь, – парень оторопел. Его красивые глаза в момент округлились, из-за чего «мастер предсказаний» едва не расхохотался, надрывая живот: разочарованный парень выглядел просто уморительно. Как великовозрастный детеныш, которому не купили на рынке обещанное лакомство. – Люди говорят... - Люди вечно что-то говорят, – парировал жрец. – Не переживайте, вы не первый, кто вместо того чтобы просить богов обращает свои молитвы скромным проводникам их воли. – И добавил, недолго поколебавшись: – Не ошибусь, если предположу, что вы проделали долгий путь? Неподалеку полно гостиниц, но можете заночевать в моем доме – мои мать и сестры будут рады позаботиться о человеке издалека. Только не отвечайте на их расспросы, – он посмеялся, – иначе точно не выспитесь. - Вы очень добры, – поклонился гость. – Не смею злоупотреблять вашим радушием. И уже на пороге, почти исчезнув во тьме, он вдруг замер, осторожно подбирая слова: - Можно мне прийти к завтрашней молитве? - Двери храма открыты каждому. Янтарноглазый постоял у дверей, словно что-то тяготило его. Мичия думал, он вот-вот спросит: «А врагам сюзерена?» – и уже готовился гордо сообщить: «Я сюзерену не служу». Но незнакомец больше ничего не сказал, шагнув в ночь. С того вечера он ассоциировался у Зеро исключительно с этим временем суток: такой же загадочный и слегка печальный, однако при этом свободный, неуловимый. Впрочем, они и виделись-то в основном по ночам, когда никто посторонний не мог помешать и разнести по дворам нелестные слухи. Год жизни, проведенный рядом с бродячим самураем, растянулся для жреца в вечность – словно до не было ничего, а после ничего не осталось. Без Йошитаки дом сиротел, таился и ждал чего-то: весны, конца войны, возвращения... Хотя Мичия прекрасно понимал, что даже тогда мир не станет снова таким, как прежде: старая эпоха, пусть и смутная, но прекрасная, неминуемо уходила, осыпаясь сквозь пальцы речным песком, все менялось, а ему так не хотелось принимать эти перемены. Он будто продолжал жить вчера. Смотреть в диковинно карие глаза в ожидании новой встречи, когда, освободившись от будничных забот, он снова увидит Йоши и тот поделится собранными известиями. Как же порой непредсказуема жизнь: честный наемник пришел сюда, чтобы приоткрыть карты накануне готовящегося бунта, но вместо оракула обрел друга, а прежде считавший себя вечным одиночкой настоятель привязался к кому-то искренне, не по распоряжению богов или зову денег. День ото дня, месяц за месяцем их связь крепла, опутывая кроваво-красными нитями сердце каждого, подобно пестрому темари, и два разных человека становились друг другу ближе, родней. Зеро не хотел отпускать то время, какими бы беспокойным ни были те дни, он желал сохранить в памяти их всех до единого. Даже пришествие сюзеренской охраны, учинившей тут обыск по чьей-то грязной наводке: пошел слух, мол, шаман прячет в храме мятежника. Зеро стоически перенес это издевательство, даже бровью не повел, когда его в лицо назвали отступником и пригрозили прирезать. - Нам известно, что Карю здесь! – заявил командир отряда, звякнув оружием. - Ищите сколько хотите, – мрачно распорядился жрец, сложив на груди руки. – Но если повредите алтарь, клянусь, я наведу на вас порчу. - Если ты не заткнешься, урод, хозяин повесит тебя на площади, – охранник фыркнул, однако, видимо, все же испугался предупрежденья потомственного колдуна, приказав не трогать святыню. Зеро наблюдал за ними с презрением: расправы он не боялся, слишком часто старуха смерть подходила к нему вплотную, жарко дыша в затылок, затягивая петлю на шее... Будучи на шаг ближе к богам, чем прочий люд – богатый иль бедный, он знал о ней куда больше, а поскольку вдобавок и грядущее видел, на словах уже двести раз был и сожжен, и утоплен. Зато эти безжалостные вояки, жалкие псы, лижущие руки каждому, кто швырнет монету, боялись его. И больше всех – их хозяин. Конечно, продажные ищейки никого не нашли, удалились ни с чем, прожигая настоятеля злобными глазами. Олухи. Разве он мог выдать им Карю?.. верней, Йошитаку – поминать прозвища Мичия не любил. Тот, к счастью, тоже почти никогда не звал его Зеро, и это так грело, на самом деле. Лишь Йоши настоятель безоговорочно доверял, лишь ему тайно ворожил, если намечался поход... вот только о прошлом наемника почему-то карты молчали, как Зеро их ни выспрашивал. Молчал и Карю, каждый раз мрачнея, когда Мичия задевал эту тему, и скоро жрец понял, что время таким беседам не пришло. Не пришло оно и потом, растворившись в тумане однажды утром после несостоявшегося прощания, и теперь опадает вместе с покрасневшей листвой. А дни все короче и пасмурнее. Посмотрев на свою ладонь, алую в свете пламени, Мичия пытается прочесть хоть полслова, но не видит будущего – точно дым застилает картинки. А есть ли оно вообще? Вдруг завтра Киото сожгут, подобно другим городам да селам?.. Может, карты знают ответ. Но он давно не раскладывал их даже для себя, чтобы не выведать того, во что сердце отчаянно отказывается верить, от чего становится жутко, больно, слишком больно, чтобы принять. Вести практически не доходят в столицу. Прошло три месяца с тех пор, как исчез Карю, вот-вот прежняя жизнь рассыплется в прах. Мичия знает: как единственный мужчина в семье, защищая мать и сестер, он будет вынужден взять в руки меч и оставить службу. В принципе, он готов, вот только если бы рядом был Йошитака, было бы куда проще... Йошитаки здесь нет. И страшно даже не это, а то, что его, может быть, нет нигде. Мичия старается не думать об этом. Прикрыв глаза, он слушает тихий треск поленьев, чувствует ласковое дыхание огня на щеках – ручного, надежного. Он хорошо помнит такое же дыхание Йоши, сильные руки, заключающие его в объятья, спасая от всех тревог. Сумрачный дом, почти необитаемый в мужской половине, тоже многое помнит: с первого скромного касания, с первого робкого поцелуя на шее, с первой пьянящей ночи. Когда на землю опускается тьма, имение затихает, полностью сливаясь с умолкшим садом, и Зеро знает, что отныне ничто не побеспокоит их: ни скрип половицы, ни дальние разговоры – сюда никто не войдет без стука. Уединенность спальни настоятеля позволяла гостю оставаться тут на всю ночь, деля ее с хозяином в дружеских беседах и не совсем дружеских ласках. В жизни высокий, нескладный наедине он казался Мичии милым и таким правильным, впрочем, и все остальное казалось правильным, пусть даже в чем-то перечило канонам его религии... но ведь ночь умеет хранить секреты. Он не знал и, наверно, не хотел знать ответов на скользкое «зачем?» и глупое «почему?», он просто следовал сердцу и подчинял разум робким движеньям пальцев. Подойдя сзади, Йошитака бережно обнимал его, утыкаясь лицом в спутанные волосы на затылке, шептал что-нибудь доброе, от чего сразу становилось тепло. Пожалуй, за эти отчаянные минуты тишины, самые интимные, что во сто крат откровенней любых плотских наслаждений, Зеро был готов продать душу. Вот только покупатель не слишком мечтал ею обладать – скорее он немо спрашивал разрешения. И, конечно же, его получал. Да и как иначе, если сам шаман, прикрыв веки и запрокинув голову, не меньше жаждал этой запретной, а оттого еще более желанной близости? Легкие прикосновения подушечек к шее вызывали россыпь приятной дрожи, и мозолистые пальцы, привыкшие к рукояти меча, без колебаний скользили вниз, по широким плечам, ловко и бесстыдно пробирались под одежду, чтобы, по пути ослабляя узлы на ней, словно поворачивая замки, потрогать каждый потаенный участок. Резко вывернувшись и развернувшись, Зеро хищно припадал к губам друга, намереваясь вырвать из чужих рук ускользающую от него инициативу да заодно испить эту страсть до дна, хотя Карю не отступал так просто. Их отношения всегда балансировали на грани, были сродни борьбе, и это заводило жреца куда сильней, чем банальная нежность. Мысленно Зеро был искренне благодарен Карю за то, что тот не слишком любезничал с ним в постели, не считал его хоть в чем-то слабей себя: жрец как никто уважал силу. С юных лет, когда он еще ходил в послушниках, многочасовые изнуряющие тренировки закалили обманчиво утонченное тело Мичии, так что теперь оно не боялось ни боли, ни лишений – и следы случайных укусов исчезали с молочной кожи мгновенно, позволяя жрецу даже после самых бурных ночей не переживать о том, достаточно ли широк воротник его парадного кимоно. Вот и нынче, властно прекратив поцелуй, он предпочел не быть ведомым, самому подставляться под чувственные ласки, выгибаясь от каждого обжигающего прикосновения, и чуть слышно постанывал, с трудом сдерживаясь отрезвляющим покусыванием губ, пока избранник так настойчиво шарил ладонями под его одеждой. К ногам упали лишние пояса; расправленная ткань выскользнула из складок и свободно обняла горячее тело. Чужие руки легли на его обнаженные ягодицы, крепко сжимая их, от чего Мичии невольно сделалось душно и совестно, но одновременно захотелось, чтобы сей миг длился вечно. Возбужденье росло, отзываясь натянутой немотой в каждой клеточке, одежда мешала, так что от нее планомерно избавились, перебравшись поближе к предусмотрительно разобранной постели, готовой принять двоих истосковавшихся друг по другу. Зеро нравилось быть нагим, по-настоящему откровенным с Карю, хотя смущение пламенем опаляло душу, он не отказывал себе в слабостях вроде цепких пальцев, проникавших в него – сперва аккуратно, потом – сильней, глубже. Жрец хмурился, напрягаясь: как он ни старался расслабиться, соитие каждый раз проходило не без болезненных ощущений. Плоть есть плоть, ладно, терпи... Чтоб не завыть, он насаживался на эти пальцы, пошире раздвигал ноги, и в его глазах разгорался тот самый блеск – хищный, чумной, что сводил с ума Йошитаку. Еще пара тягучих, как мед, секунд – и Зеро опрокидывался навзничь, обнимая ногами, притягивал возлюбленного к себе, шепча его имя, точно в горячке. А потом, плотно сжав челюсти, чувствовал, как его, уже хорошенько подготовленного, наконец-то, брали – бережно, однако все равно грубо. Слезы градом выкатывались из глаз, долгий путь к желанной разрядке затягивался, воздух в комнате накалялся, и две тени, слившиеся в одну на бамбуковом фоне стен походили на мифических чудищ: в тусклом свете напольной лампы они были театрально гротескны. Пот сыпался, сердце гулко билось в висках, но в голове набатом гремело: не прекращай. Потому, вмиг обезумев, они оба ни на миг не разжимали объятий... Последний стон, вырвавшийся из горла, был наполнен страданием и безбожным счастьем. Перед взглядом плыли круги, пульс колошматил, бедра, ягодицы, постель промокли, но Зеро не хотелось отпускать друга далеко. Он знал: новая волна возбуждения вот-вот должна накатить, от одной такой мысли тут же твердело между ног, заставляя напрашиваться. Карю совсем не был против, даже наоборот – всячески поддерживал алчную натуру жреца, не отказывая ему в осуществленье его сексуальных фантазий, из-за которых у Мичии по утрам с непривычки ныла спина... Но разве настоятель думал о ней накануне ночью? Ночью он занимался любовью с любимым человеком, тем, за кого был готов умереть в бою, кого нарекал избранником, ненароком оставляя печати на его белой коже неснятым плетеным браслетом, – и ему хотелось, чтобы тот, добровольно деля с ним душу, сердце и ложе, самозабвенно трахал его либо позволял поиметь себя как того пожелает жрец. И когда руки Йоши в очередной раз укладывали его на живот, чтобы затем, пробравшись снизу, властно обхватить его твердый член, Зеро буквально слетал с катушек. Не в силах остановиться, он требовал, просил и умолял друга делать это снова и снова, доводил их обоих до исступления, до такой усталости, от которой разрывается сердце, и, наверное, однажды это плохо бы кончилось для самого Зеро, если бы Карю не умел вовремя замечать его губительной ярости. Под мудрым взглядом шаман мигом трезвел, словно отходил от опиумного яда, на смену желанию возвращался стыд и все заканчивалось искренними объятиями. Однако, как бы ни были чумны их ночи, они оба ни за что не променяли бы их на что-то другое. Прозрачный рассвет приходил незаметно, разбудив Мичию, почувствовавшего сквозь пелену сонливости, как сквозняк холодит голые лодыжки. Обычно он просыпался первым, когда Йоши еще мирно посапывал, откинувшись на спину, осторожно сдвигал в сторону чужую потяжелевшую руку и переворачивался на футоне, чтобы устроиться на боку, подтянув колени к груди да засунув ладонь под голову. Из этого положения было гораздо удобнее изучать спокойное расслабленное лицо Карю, следить за мерным подрагиванием глазных яблок за закрытыми веками... Товарищу снился захватывающий сон. Интересно, о чем? Может, в мире грез самурай видел себя грозным властителем близлежащих земель иль жестоким захватчиком, о чьих походах слагали песни? А может, наоборот, герой спасал свой народ, получая в награду сердце первой красавицы? Шаман умел читать людей, но не мысли, хотя не сомневался, что его, Зеро, в этих снах нет, но успевал спрятать слезы обиды в уголках век до того момента, как Карю просыпался. Улыбаясь, воин непременно желал Мичии хорошего дня и, быстро одевшись да подобрав меч, уходил, пока город еще подремывал: вооруженному страннику следовало вести себя в Киото, утыканному шпионами не хуже, чем подушечка для шитья иголками, как можно осторожнее. И пускай жрец понимал это, каждый раз, приподнявшись на локтях на смятой постели, безвольно наблюдая мокрыми глазами, как тонкий силуэт пропадет за скользящей клетчатой дверью, он отчаянно хотел крикнуть: «Останься!». Судорожно вцепившись в одеяло, настоятель захлебывался в невыразимой тоске, которая не давала дышать, стоило лишь подумать о том, что однажды самурай не вернется... Он мог предложить Карю работу, спрятать его от неприятелей за стенами храма, но молчал: знал, что друг, конечно, откажет. Слишком гордый. У него своя жизнь, что ж поделаешь, если Мичии она кажется безумным скольженьем по лезвию... Карю вновь уйдет, чтобы вернуться. Или чтобы не вернуться, как тем августовским туманным утром, пропитанным свежим ароматом цветов и трав. ...Шум с улицы рушит воспоминания, точно карточный домик: у дверей уже собралась порядочная толпа. Прищурившись, Зеро оглядывает ранних прихожан и лениво про себя отмечает: пара торговцев, привычно спорящих о налогах, зевающий мельник с супругой, младшая дочь местного портного... Мещане. Знать еще спит. Вздохнув, молодой настоятель не торопясь поднимается на ноги, расправляет складки одежды. Впереди долгий день. *** Следующее утро мало отличается от других: тот же сквозняк по босым ногам, серость и темнота спальни. Поднявшись с футона, еще не очухавшийся шаман, пошатываясь, подходит к створкам двери, ведущей напрямую в фамильный сад, с силой распахивает их. В комнату врывается осень. Подставив лицо порывам сырого ветра, Мичия отбрасывает со лба упавшие волосы, разминает поясницу, стряхивает остатки сонливости, дабы скорей взбодриться. Когда он выходит во двор, даже не удивляется, увидев перед собой густой ковер из красных кленовых листьев. «Начинай с начала», – хмуро думает парень, но, привычно потянувшись к древку метлы, его рука вдруг замирает. По спине пробегает холод. Что это?.. Словно подчиняясь чьей-то злой ворожбе, кровавые листья на глазах начинают темнеть, обугливаться. От ворот к порогу прокатывается черная волна, алчно проглатывая краску, и нарядные цвета осени – огненно-рыжий, золотистый, лимонный, зеленоватый да, конечно, карминовый – пропадают, обращаются в пепел, наконец, вся храмовая площадь оказывается погребена под толстым слоем обгоревших кусков... бумаги? Это не листва, это... письма. Ничего не понимающий шаман потирает веки, но мираж не уходит. Тогда, робко шагнув с широкой низкой ступени, Зеро осторожно ступает на горелое поле, слыша гулкий стук сердца в своей груди. Полы рабочего кимоно вымазываются в пепле, в нос ударяет душный запах паленого. Кашлянув и поморщившись, жрец все же наклоняется, подбирая хрупкий листок – почти ничего не разобрать, жадное пламя сожрало большую часть написанного, да и чернила, похоже, дешевые, легко выцветающие. Окончания фраз: «мятежники...», «...сжечь...», «...смертей». Зеро вздрагивает, роняя чужое послание, оно падает, осыпаясь в прах, не долетев до земли, – и чуть живой от ужаса настоятель видит, как все письма тут же превращаются в мертвых птиц и как те, в свою очередь, мгновенно оживают, вспархивая в затянутое тучами небо. На минуту Мичию оглушает громкое карканье, а когда оно, наконец, смолкает, он чувствует, как его ноги холодеют. Только сейчас он вспоминает, что сегодня всю ночь дождило: двор по щиколотку залит водой, теперь, когда «ковер» взлетел к облакам, а сам Мичия невольно шагнул в громадную лужу, мутная поверхность импровизированного водоема предстала его глазам. «Ливневка никуда не годится», – хмуро думает жрец, собираясь подняться в дом, но странный блеск в воде у самых ворот останавливает его. Даже для потомственного колдуна это утро было уж слишком странным, так что, решив хоть в чем-нибудь разобраться, Зеро, подкатав штанины, смело шагает в воду. Та кажется ему не просто холодной – мертвецки ледяной, сводящей суставы. Чертыхаясь, он с трудом добирается к чугунной решетке, присматривается... О нет. Сердце, предательски екнув, проваливается в пропасть. Луч света, преломившись, играет на рукояти меча человека, лежащего навзничь под слоем зеленоватой гнилой воды. Мгновенно побелевший Мичия без голоса проговаривает: «Йоши...» – и ошарашено разглядывает следы страшных побоев на лице и шее товарища: иссиня-черные ссадины, бессчетные кровоподтеки, запекшаяся кровь возле разбитых губ, у вырванной с мясом мочки, на виске... Лоб пересекает наспех зашитый шрам, волосы спутались, напоминая разрушенное бурей гнездо, потрепанное кимоно запахнуто налево, скрывая искромсанное тело под темной тяжелой тканью. Зеро падает на колени, вода приходит в движение, изображение в ней рябит. Из груди шамана вырывается глухой стон – и черты лица Карю смазываются, чтобы уже через секунду жрец различил в мутном зеркале на месте друга себя. Такого же, как сейчас, в рабочем храмовом облаченье, растрепанного, небритого, вот только веки у него почему-то сомкнуты. И от уха до уха перерезано горло. Вскрикнув, он распахивает глаза. Над ним – бревенчатый потолок, слышно, как ветер где-то негромко хлопает незапертой ставней. Сердце бешено ухает, отзываясь сдавленным нытьем в подреберье, и пару долгих нервных минут, едва соображая, Мичия приходит в себя, убеждаясь, что пугающий бред не более чем кошмар. Затем, чуть-чуть успокоившись и лениво повернув голову в сторону окна, молодой настоятель отмечает: сегодня так же серо, как и вчера, а значит, впереди те же туман, сырость, уборка... Руки сами тянутся к сброшенной одежде. Методичное подметание кровавых листьев в тишине спящего храмового двора помогает лучше любой медитации. Теплая накидка не позволит простыть, а работа – продрогнуть, вот и очищена площадь, мастерски подготовлена к грядущему торжеству. Все как всегда, разве что движения из-за стресса немного резче. Но надо оставить досужие размышления. Мертвые птицы, мертвые письма, жадный огонь, вода... Зеро отгоняет метлой несуразные, ненужные мысли: он не верит дурным снам, плохим приметам и предсказаниям. Годы службы в должности проводника божественной воли научили его быть рассудительней. Пора. Из очага принесена горящая головешка, мгновенье – и сотворен осенний костер, под языками которого листва схватывается, скручивается, чернеет, воспаряя ввысь жаркими искрами, чтобы раствориться в серых тучах, висящих низко-низко, почти цепляя изогнутые крыши. Улыбаясь, Мичия деловито подбрасывает в огонь все новые и новые охапки сухих страниц уходящей поры, пока с удивленьем не замечает на рукаве своего форменного кимоно белые пушистые хлопья. Пепел? Нет, это снег. Мир меняется очень быстро. *** Так уж заведено: как только кленово-красная красавица осень, наконец, соберется в путь, жрецы сгрузят в кучу пестрые лоскуты – остатки ее дорогих нарядов, – чтоб обратить во прах, тем самым расчистив дорогу приходящей зиме. И так же, сжигая мосты, поселки и города, одна эпоха сменит другую, этому нельзя помешать ни веским словом, ни делом. Люди, проходящие в тот день мимо, видели высокие столбы дыма со стороны храмовых ворот, слышали тревожно низкий звон большого колокола и знали: сегодня их не ждут на молитву. «Шаман Зеро сжигает прошлое», – говорили жители города, а гости столицы задумчиво кивали, как будто бы понимая их.The end
Написано и отредактировано: 02–09.09.2016 г. Минск, Беларусь