Снежное пламя

Меня зовут Акасуна Сасори. Я провел своё детство запертый в четырех стенах одиночной палаты-камеры психиатрической больницы города Токио. Рассказывая своим коллегам обо мне, врачи часто говорили такие слова, как "социофобия", "необщительность", "замкнутость", "отчужденность" и называли это частью диагноза. Они не правы. Вернее, не совсем правы. Я действительно боялся людей, но, к несчастью, виноваты в этом были сами врачи. Нет, я нисколько не обвиняю их, так просто сложились обстоятельства, но всё же в этом есть и их влияние. Дело в том, что, когда мне было пять лет, все мои родственники погибли в страшном пожаре, разыгравшемся в нашем загородном доме. Загорелась проводка у соседнего дома, и пламя мигом перекинулось на наш участок. Я помню - был уже вечер, и мама укладывала меня спать на втором этаже. Отец в то время беседовал на улице с бабушкой и дедушкой - единственными моими родственниками. Едва почувствовав запах дыма, мама схватила меня и помчалась вниз, но проход был отрезан. Я прекрасно помню, что весь наш дом изнури и снаружи был покрыт светлой, почти белой вагонкой, которую с наслаждением пожирали ярко оранжевые языки пламени. Как я узнал потом, отец и дед, едва заметив огонь, бросились в дом за мамой и мной, но погибли под упавшими балками. Бабушка сразу же вызвала пожарных и скорую, но сама умерла от ожогов легких - она наглоталась пепла. Но об этом я узнал уже после пятнадцати лет. Помню лишь то, как мама, прижимая меня к груди, пыталась найти какой-нибудь выход. Помню, как стал рушиться потолок, обсыпая нас сверкающим дождем горящих искр. Мама тогда отбросила меня в сторону, а её саму крепко прижала к полу длинная, тяжелая деревянная доска. На моих глазах пламя покрыло тело, и её тонкая фигурка в легком белоснежном платьице превратилась в сверкающий факел. Она кричала. И плакала. А огонь безжалостно уничтожал её нежную кожу, её ласковые руки, её добрые глаза, которые я так любил... Я помню, как кожа её медленно скукоживалась, облезала на глазах, словно тонкая кожура с какого-то фрукта, обнажая красные, кровавые мышцы. Пламя прожигало насквозь её щеки, уничтожало горло, язык, лицо... Её большие, темные глаза выгорели в одно мгновение, в пустые глазницы огонь влетал, как в трубы. По щекам её уже не текли слезы - неоткуда было им взяться, но темно-бардовые дорожки внутренних соков на лице создавали впечатление, что она плачет. Возможно, она даже уже была мертва, но всё ещё кричала, жутко кричала, завывая и не стихая. Помню - я тоже горел. И плакал. Было больно, очень больно. Больше ничего не могу вспомнить о том пожаре - только горящее лицо мамы и гул трещащего пламени. Не знаю, как меня сумели спасти. Не знаю и того, как лечили меня в реанимации, каким чудом нетронутыми огнем оказались мои лицо и руки. В память о том пожаре у меня на всю жизнь остались грубые рубцы на груди и спине, слабые легкие, один слепой глаз, которым я мог видеть только темноту или яркие вспышки, и жуткая фобия. Иногда я думал, что мне бы следовало погибнуть тогда, но не зря же я остался жить, страдать. Как оказалось, нет. Однако тот пожар навсегда решил мою судьбу. Когда я немного вылечился и смог, наконец, открыть мой единственный зрячий глаз, сразу же стало ясно, что ситуация была намного хуже предполагаемой врачами. Я испугался. Испугался высоких силуэтов докторов в ослепительно белых халатах. Мне казалось, что их белоснежные одежды в тот же миг загорятся, как легкое платье мамы. Я кричал, отбивался, метался. Они не знали, что со мной, а я был слишком напуган, что бы хоть что-то сказать. В тот день открылась моя фобия, мой панический страх всего белого. Успокоить меня никак не удавалось, приходилось почти всё время держать под наркозом. Не знаю, что именно они пытались со мной сделать, как вылечить, но когда ожоги мои были уже в удовлетворительном состоянии, меня перевели в психиатрическую больницу практически без надежды на выздоровление. Это случайность. Так сложились обстоятельства. Я безумно боялся врачей, думая, что их белые одежды загорятся. Боялся смотреть на себя в зеркало – мне казалось, что мои красно-рыжие волосы пожирает огонь. Я отшатывался ото всех ярких игрушек, особенно красных и желтых цветов. Любые деревянные вещи вызывали во мне панику. Я был не здоров, но врачи не могли поставить мне диагноз. Отчужденным, злым и одиноким я рос в четырех стенах камеры-комнаты до десяти лет, и каждую ночь у меня на глазах пламя вновь и вновь уничтожало маму. Возможно, я бы так и умер в этой палате когда-нибудь, даже не осознав, что существовал. От такого бесславного конца меня спас один счастливый случай. Мне было одиннадцать. Я как всегда сидел в уголке, дрожа всем телом и кутаясь со страху в темно-синее одеяло. Была зима, за окном лежал снег, искрясь в лучах яркого солнца. Зима всегда была самым жутким периодом в моей жизни - я боялся, что весь мир за окном полыхает, и воздух наполнен криками боли и ужаса. Неожиданно открылась дверь, и в палату вошел человек. Это был иностранный врач, прибывший пообщаться с коллегами. Наверно, ему рассказали о моей аномалии, и он решил лично меня посмотреть. Когда он вошел, я по привычке съежился, но, увидев его, неожиданно даже для самого себя зарыдал и... рассмеялся. Он вошел без халата, просто в темных брюках и сером пуловере. На нем не было ничего белого. Он не загорится. Эта мысль словно окрылила меня. Я смеялся, впервые за много лет, захлебываясь слезами странного, непонятного счастья. Врач несказанно удивился, но времени даром не терял, начал говорить со мной, успокаивать. Я был настолько счастлив видеть хотя бы одного человека, который, по-моему, не был обречен на смерть, что легко и радостно выполнял всё, что он просил. На следующий день этот врач, к моей великой радости, снова пришел. Проговорив некоторое время, он снял свой пуловер - в палате было очень тепло. Но под свитером у него оказалась белая рубашка. Мне не было так страшно с тех пор, как я стал свидетелем смерти мамы. Левым глазом я видел крепкую фигуру врача, которую должно было вот-вот охватить пламя, а в правом у меня как всегда мелькали цветные вспышки света. Я не мог поверить, что этот первый "живой" человек сейчас умрет на моих глазах так же, как умерла мама. Я кричал, забиваясь в угол, словно врач грозил мне ножом, вжимался спиной в жесткую стену, захлебываясь непрестанно льющимися слезами. Страшнее было лишь видеть, как горячее пламя проникает в тело мамы, слизывая с огромных вздувшихся волдырей куски мяса. Не помню, что было дальше. Только знаю, что эта случайность помогла врачам понять причины моего странного поведения. Иностранец вскоре уехал, я даже не знаю его имени, но после того случая никто больше не приходил ко мне в белых одеждах, и я стал привыкать к людям. Разум мой ещё не до конца прояснился, но доктора постепенно превращали меня в человека. Занимались мной в основном человека три, к которым я постепенно привык, остальные же казались мне чужими и почти опасными. Меня начали обучать, и к 17 годам я сумел освоить школьную программу - у меня, к счастью, не было каникул, и учеба, хоть и была поначалу не особо интересна, занимала моё время. К тому возрасту я уже относительно восстановился в психическом плане. Мне объяснили, что белый цвет не вызывает пламя, что светящая на потолке желтым огоньком лампочка не несет в себе зла, что снег холодный и совсем не опасный, хоть и белый. Я начал читать различные книги, узнавать больше о мире, об обществе, о жизни; научился сдерживать свою фобию, и в 18 лет меня впервые в жизни выпустили на улицу. Вскоре моё состояние сочли абсолютно нормальным, разум - здоровым, и меня выписали из больницы. Я мечтал об этом с тех пор, как понял, что такое мир. Однако первая эйфория быстро прошла, и ко мне вернулось осознание моей жизни. Я вновь погрузился во тьму, но теперь уже по другой причине. Я был одинок. Никому не нужен. Один в этом большом и чужом мире, один, боящийся людей, всё время озлобленный на них за что-то, мечтающий о чем-то, чего сам не мог понять, и абсолютно несчастный. Жил я один, в выделенной государством квартире, на деньги из бюджета - пенсию для инвалидов, чего вполне хватало на мои скромные потребности. В двадцать лет сумел поступить в колледж, хотя не особо представлял, чем мне может помочь образование. Я был года на два старше моих однокурсников, но причины того, что я так поздно поступил, никому не говорил. Ребята вначале интересовались, но, заметив мою явную необщительность и мрачность, перестали обращать на меня внимание. Вначале я обрадовался, потому что боялся, что если кто-то узнает о том, где я провел детство, будет только хуже. Глупец! Слишком поздно осознал, что своими действиями отбил у однокурсников всякое желание со мной общаться. А сам я общаться не умел и, даже если бы очень захотел, просто не знал бы, как подойти к студентам. Моё одиночество становилось ещё более невыносимым из-за того, что я видел вокруг себя людей, у каждого из которых был хоть кто-то, и прекрасно понимал, что я никому из них не нужен. Я, наверно, был единственным человеком во всем колледже, у которого не было абсолютно никого. Пытаясь спастись от надвигающейся пустоты, я полностью углубился в учебу. По ночам всё также просыпался в холодном поту, и в голове звенел крик покойной матери. Думал, что врачи ошиблись - я никогда не смогу жить как обычный человек, никогда не смогу изменится. Наивные мечты об обычном человеческом счастье, о семье и друзьях, о которых читал в книгах, затерялись за темной пеленой моего подсознания и проявлялись лишь ночью, когда я пытался успокоить бешено колотящееся сердце и убрать из головы образ умирающей мамы. Тогда слезы вновь катились по щекам, обжигая солью глаза, но я уже не предавал этому значение. Всё изменилось на третьем курсе. Профессор разделил нас на пары и дал темы на написание научной работы с последующей защитой. К тому времени я настолько настрадался от одиночества, что единственным выходом считал полное погружение в учебу, даже без поиска особого смысла. Поэтому даже не особо обрадовался, когда узнал, что кому-то придется со мной работать - прекрасно понимал, что вряд ли это кому-то доставит удовольствие, и не хотел тешить себя напрасными надеждами. Мою "напарницу" звали Темари. Высокая, милая девушка с зелеными глазами. Единственным её недостатком я посчитал лишь то, что она была блондинкой - светлый песочный цвет её волос сразу же напомнил мне горевшую в нашем доме вагонку, и я боялся, что смогу случайно сорваться, тем более что снова наступала зима, самое тяжелое время года. Предыдущие годы я вообще не выходил из дома в заснеженный город, показывая преподавателям свою справку из психиатрической больницы. Мне позволялась эта слабость, но в тот момент я жутко растерялся - никто, кроме учителей, не знал о моем паническом страхе всего белого, который я скрывал каким-то непонятным чудом. А как я мог готовить доклад с однокурсницей, не выходя зимой из дома? К счастью, долго паниковать мне не пришлось. К большому моему удивлению, Темари отнеслась ко мне не как к нелюдимому одиночке, а как к обычному человеку. Возможно, так бы всё и закончилось вместе с докладом, но моя фобия впервые помогла мне в чем-то. Я хотел закончить работу до того, как ляжет первый снег, и настаивал на усиленной работе после уроков, а Темари всё время вечером куда-то спешила, что ужасно меня раздражало. Я постоянно обвинял её про себя в том, что друзья и вечеринки для неё важнее учебы, но был абсолютно не прав. Как оказалось, у Темари в семье есть ещё два брата, оба немного её младше. Они тоже живут без родителей уже давно, но не это заставляло Темари так торопиться домой. Её самый младший брат, Гаара, практически с самого детства заперт в четырех стенах своей комнаты. Он не сумасшедший, нет. Просто парню не повезло. Слабые легкие и жуткая аллергия на мелкие частицы типа пыли заставляют его сидеть в комнате с закрытыми окнами и "наслаждаться" микроклиматом. Темари объясняла, что Гаара очень тоскует, и они вместе со вторым своим братом, Канкуро, стараются проводить с ним всё своё свободное время, чтобы хоть как-то развеять его. Мне такое объяснение показалось по крайней мере смешным и нелепым - я тоже много лет провел запертым в четырех стенах абсолютно один, и никто не ходил меня веселить. Я продолжал критиковать Темари, но о себе не говорил ни слова. Девушку это безумно раздражало, она как львица защищала брата, и наступил день, когда я в бешенстве поведал ей прекрасную историю о своем счастливом детстве, приправив это блюдо моим многолетним диагнозом. На этом всё должно было кончиться. Судьба послала мне хоть какой-то шанс обрести в огромном колледже всего одного знакомого, как я и мечтал где-то глубоко в душе, но мой больной разум, тянущийся к этому как цветок к солнцу, яростно отбивался от протянутой руки помощи. Нет, всё же я так и не вылечился до конца. Но я слишком плохо знал людей: был уверен, что Темари не станет доделывать со мной работу, а потом я и вовсе стану для неё пустым местом, как раньше. Но она пожалела меня. Сказала, что после того, как узнала моё прошлое, поняла причины моей отчужденности. Удивительно, не правда ли? Снег уже ложился на темные асфальтовые плиты, и я всё больше зажимался в себе. Мне самому было неясно, почему белый цвет снега пугал меня намного больше ярких, огненно-золотых осенних листьев. Наверно, разуму шокированного ребенка больше запомнилось горящее тело мамы в белом платьице, чем само пламя. Темари, видя мои зажатые, словно у испуганного кролика, глаза, предложила работать дальше у меня дома, тем самым избавляя меня от необходимости выходить на заснеженные улицы. Одно это предложение перевернула с ног на голову все мои представления о мире. Простая человеческая доброта, о которой я столько слышал, но которую ни разу не видел... Я отчаянно схватился за протянутую руку, понимая, что больше такого чуда не случится, и никто не обратит на меня внимание. Всю зиму Темари приходила ко мне на пару часов после занятий, мы с ней вместе готовились, вместе писали, вместе смеялись... Да-да, я впервые в этой новой для себя жизни смеялся, смеялся даже не столько её шуткам, сколько тому, что шутила она со мной, что всё-таки видела во мне нормального человека, что просто со мною общалась. В середине зимы нужно было защищать работу. Я даже не подумал об этом раньше, но когда понял, что придется выйти в заснеженный мир, меня охватила ужасная паника. Спасла положение снова Темари. Прекрасно помню, как шел, дрожа, по улице, пугливо косясь на мягкие сугробы и крепко прижимаясь боком к девушке, держа её под руку. Всю дорогу она успокаивала меня словно ненормального, что, впрочем, и неудивительно, улыбаясь и смеясь, когда я, вскрикивая, смахивал с руки снежинку. Да, это было смешно и глупо, но смеялась она по-доброму, по- дружески. Уже не помню, как мы защитили этот доклад. Помню лишь, как грустно мне было в тот вечер дома, когда Темари, проводив меня до подъезда, ушла к себе. Но все опасения оказались напрасными. Как ни удивительно, девушка не забыла обо мне, а стала делить то время, что оставалось у неё свободным от заботы о Гааре, между своими друзьями и мной. Я поражался её отзывчивости и доброте - ведь думал, она не понимает, как мне нужно было хоть чье-то общество. Но она понимала. Я боготворил её. Боготворил за то, что она посвящала мне своё время, что общалась со мною, что не бросила меня. Более года мы общались с нею до того, как я понял, что влюбился. Ради неё, ради одного взгляда моей богини доброты я готов был сделать что угодно. Любовь моя была чем-то вроде благодарности за её сочувствие, но я не был ни слеп, ни глуп. Понимал, что не смею надеется на взаимность, и пытался лишь стать ей другом, защитой, стеной… Ну за что она меня полюбила?.. До сих пор не могу этого понять. Шизофреник, мрачный и циничный тип, к тому же полуслепой и израненный. Но она полюбила, полюбила одинокого выпускника сумасшедшего дома, который видел в ней единственный смысл жизни. Мы встречались уже около трех лет, обучались на последнем курсе нашего колледжа, когда Темари зачем то намекнула мне, что ожидает от меня следующего шага. Я прекрасно понял её намек, хоть никак не мог придумать причин ее поспешности. В свои 26 лет я сделал ей предложение, и она согласилась. С того момента и начался новый этап моих страданий. Я прекрасно знал, что Канкуро не одобряет выбора своей сестры. Он не понимал меня, хоть Темари и рассказала ему мою историю. Хотя… Думаю, я и сам не был бы счастлив, если бы моя сестра решила встречаться с человеком с проблемной психикой. Я прекрасно понимал его опасения и даже его откровенную неприязнь ко мне, но считал, что Темари вправе сама решать, что со мной делать. Редкие встречи с Канкуро в колледже лишь обостряли ситуацию, и я был уверен, что он меня просто ненавидит. И чем больше ухудшались мои отношения с Канкуро, тем больше я понимал, что мне, наверно, стоило бы поближе познакомиться с младшим братом моей будущей жены и, возможно, обрести в его лице поддержку, в чем я, честно говоря, сомневался. Темари без особого энтузиазма восприняла мою идею, сославшись на прескверный характер Гаары, но дала мне связку ключей от их квартиры, что бы я мог при желании познакомиться с запертым аллергиком. Да, кучка больных и ненормальных. Угораздило же нашим дорогам пересечься… Я наведался к парню днем, вместо лекций, когда Канкуро гарантированно не было дома. Догадаться, в какой комнате живет? нет, существует уже более пятнадцати лет неизвестный мне тогда юноша, труда не составило: дверь плотно прилегала к косяку, отгораживая половину квартиры. Недолго думая, я без стука нажал на ручку и прошел в некое промежуточное помещение, призванное, видимо, для частичного отсеивания частиц пыли – судя по гудящим фильтрам. Не останавливаясь, прошел в комнату, в которой приходилось томиться тому, с кем я пришел знакомиться. В первое мгновение я был ошарашен. Комната была по всему периметру заделана белоснежными плитами, видно, не выделяющими побочных частиц. Воздух в ней был до безобразия прозрачным и насыщенным влагой, в уголке тихонько шуршал очередной фильтр. В огромное, на всю стену окно ярко светило солнце, отчего я спешно зажмурил незрячий, но тонко чувствующий изменения освещения правый глаз. Привыкнув к непривычно высокой температуре и влажности, медленно оглядел аккуратную комнату в ненавистных мне белых тонах. На светло сером диване, равнодушно и презрительно глядя на меня, сидел высокий юноша с впалыми щеками и тонкими, словно кости, руками. Его внешность мне сразу не понравилась: бледная, не знающая солнца кожа светилась недобрым белесым светом, темные волосы с необычным темно рыжим цветом с красноватым оттенком казались моему больному воображению схожими с пламенем. Весь вид Гаары был воплощением моего худшего кошмара - человека в белом, пожираемого огнем. Парень безразлично смотрел на меня холодными, безучастными глазами. Я всё ещё привыкал к ярким бликам в правом глазу и пытался справиться с навеянными всё-таки больной психикой образами и молчал. Гаара ещё некоторое время глядел на меня, и его бескровные губы постепенно складывались в какую-то странную усмешку. - Ты вообще кто? - равнодушно спросил он тихим, немного сиплым голосом с надменной холодной гордыней. - Призрак отца Гамлета, - зло ответил я. Этот парень ещё ничего не сделал в жизни, но уже смел с таким пренебрежением в голосе разговаривать со мной. Я такого стерпеть не мог - считал, что за мои страдания люди обязаны хотя бы относиться ко мне с уважением, или, в крайнем случае, со спокойным невниманием, но никак не с презрением. Как он смел презирать меня, когда сам был не в силах найти себе занятие за столько лет заточения, а только заставлял брата и сестру гробить на него жизнь? - Вот и иди тогда к своему Гамлету, - уже безо всякого интереса ответил мне Гаара, опуская впалые зеленые глаза в желтоватые страницы книги. Я не знал, как реагировать на это - с такой наглостью встречался впервые, и обычно это окружение страдало от моего циничного сарказма, за которым я прятал ранимую душу, а не я сам. - Слабак, - коротко бросил я, пытаясь вложить в одно это слово все те чувства, что испытывал к нему. - А ты очень храбрый, я смотрю,- вновь отрывая взгляд от книги, ответил Гаара. - Легко так говорить тому, кто каждый день дышит воздухом, а не его сымитированным подобием. - Глупцы ищут оправдание, а умные - решение, - парировал я, закрыв болящий от яркого света правый глаз, и вкладывая в слащавый голос дозу моего любимого надменного яда. Наверно, это придавало мне особо гордый вид, потому что в глазах Гаары я увидел злость, но на мгновение мне почудилось, что в его взгляде мелькнуло что-то мне до безумия знакомое, какая-то томительная боль. - Ты - парень Темари, да? – всматриваясь в мою непроизвольную гримасу, спросил он. Я промолчал, всё ещё не понимая, что испытывал к этому юноше – презрение, отвращение или жалость. - Попадет тебе, когда Канкуро узнает, - почти пропел между тем брат моей невесты, ожидая моей реакции. Развлекался? Издевался? Или просто не мог на меня смотреть по неизвестным причинам? - Стукач чертов, - бросил я, разворачиваясь. - Да брось, ну кому я могу настучать? - издевательски небрежно спросил он, разводя руками. - Разве что этой книге. И, даже не ожидая моей реакции, парень запустил книгой в стоящее напротив кресло. Несчастное печатное издание, ударившись о подлокотник, упало на белый, видно, недавно почищенный ковер. Гаара равнодушно проследил взглядом за распадающимися из разорванной книги листами и скептически усмехнулся. - Такая неинтересная история? - поинтересовался я, притормаживая на пороге. - Уже сотни три таких прочитал. - Бедняжка! Теперь, значит, вандализмом развлекаешься? Парень устремил на меня злой, почти отчаявшийся взгляд и прошептал: - А ты бы попробовал поразвлекаться в четырех стенах? - У меня десятилетний стаж, - мой голос самодовольным эхом отразился от неестественных белых стен и оборвался грубым хлопком закрывшейся двери. - Ну так запрись снова и развлекайся там один, стажер! - донесся до меня раздраженный крик, сопровождаемый каким-то странным, сдавленным звуком. Негодуя, я шел домой, взметая из-под ног фонтаны золотистых листьев и даже не пытаясь понять, чем меня так разозлил этот мальчишка. Темари зашла ко мне вечером и, узнав о моих «успехах», рассердилась почему-то, долго кричала, а потом ушла в слезах, хлопнув дверью. У нее часто менялось настроение в последние дни, и я предпочел не нарываться и не нервировать ее еще больше. Все-таки сложно жить, когда самые дорогие тебе люди люто друг друга ненавидят. Эх, Темари… Если бы не она, я бы и не дернулся больше. Людей, которые не хотели со мной общаться по-хорошему, я просто игнорировал, словно их нет, но с Канкуро и Гаарой так не получалось. Долгими осенними вечерами я сидел у окна, не глядя на полыхающий мир, и все время меня преследовали хмурый взгляд Канкуро и дрожащий, нарочито надменный голосок: «Стажер…» Нет, этот парень крепко засел мне в голову. Я наведался к нему через неделю, снова прогуляв бессмысленную, на мой взгляд, историю. Гаара все также сидел на диване с книгой, словно не прошло и минуты с моего последнего визита, и даже приветствие было столь же холодным. - Что надо? – сухо спросил бледный парень после длительного молчания. - Зашел узнать, сколько еще ты книг угробил за неделю, - спокойно ответил я, не теряя позиции. - Можешь радоваться – ни одной. Я не вандал. - И чем же ты скрашиваешь свое существование, если книги тебя уже не радуют даже в качестве дротиков? Тонкие губы парня скривились в легкой усмешке – видимо, хоть один человек на свете понимал мой странный юмор. Отметив для себя, что я пришел «с миром», он осторожно парировал, боясь спугнуть эту непонятную хрупкую связь: - Мишени подходящей не найти. - Брата своего дубасить не пробовал? – тоже усмехнулся я, заметив блеснувший в зеленых глазах парня огонек. - Скучно, - подумав, ответил он. – Да и был бы повод. - Какой ты правильный-то, я и не знал. - Ну, я же не ты все-таки. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Я понял, что что бы ни думал обо мне Гаара, он все-таки доверяет суждениям брата больше, чем твердым, но в последнее время истерическим настояниям сестры. Свое же мнение парень еще не вынес, хоть и в данный момент относился ко мне не враждебно, а скорее просто нейтрально, прощупывая ситуацию и пытаясь вынести обо мне некое мнение. - Думаешь, я бы стал отыгрываться на людях без повода? – уже не злость, а настойчивое желание добиться, наконец, к себе справедливого отношения руководило мной, но раздражение его упрямством я никак не мог скрыть. - Как знать, как знать… - протянул Гаара, откидываясь на спинку дивана. – Ну, так зачем ты явился? Второй раз я не собираюсь молчать о твоем визите. - Принес тебе игрушку, малыш, - усмехнулся я, кладя на стол прямо перед юношей принесённый пакет. - Что там? – насторожился тот. Видимо, мои слова его задели, но эффект неожиданности сделал свое дело – любопытство разбирало парнишку изнутри и сдерживало его желание сказать мне пару ласковых слов в ответ на «малыша». Он столь знакомым мне движением, присущим его сестре, вскинул голову и требовательно устремил на меня горящие изумрудным пламенем глаза, старательно скрывая любопытство и не осмеливаясь протянуть руку к пакету и столь легко мне сдастся. - Посмотришь – увидишь, - хитро ответил я и, провожаемый негодующим и вместе с тем ошеломленным взглядом парнишки, вышел из его «камеры». Честно говоря, я даже не подумал, что таким своим жестом с одной стороны навлекал на себя гнев Канкуро, а с другой – радовал Темари, которой было нелегко угодить последние месяцы. На следующий день моя возлюбленная чуть не задушила меня в объятиях, едва я переступил порог колледжа, лепеча какие-то слова благодарности и любви. Буквально через минуту, когда Темари чуть поутихла, из-за угла как бешеный призрак возник ее брат и, незаметно загнав меня к стенке, раздраженно зашептал о том, какой я негодяй, что посмел не только войти в их квартиру, да еще и без спроса, но и говорить о чем-то с Гаарой. Отвечать на его упреки мне было нечего, приходилось лишь молча выслушивать то, как юноша обвиняет меня во всем том, в чем я был повинен, не давая пикнуть хоть слово в свою защиту и оправдание. - Молчала бы лучше! Ты как могла дать ему ключи, да еще и ничего мне не сказав? - Да разве он сделал что-то плохое? – вновь начиная нервничать, залепетала Темари. - Хватит устраивать скандалы, - качнул я головой, надеясь, что у Канкуро хватит ума перестать до того, как Темари снова сорвется на крики или слезы. - А ты бы лучше помолчал, - гортанно прорычал юноша, обернувшись. – Думать о себе можешь все что угодно, но брата трогать не смей. - Да он же только лучше сделал! – вскричала Темари, уже не замечая, что на нас оборачиваются студенты. - А ты уверена, что это в хорошие вещи выльется? Канкуро несколько мгновений глядел на Темари и, резко обрывая эту незримую связь с сестрой, ушел. Моя невеста снова разрывалась на части, и в этот раз вновь осталась со мной. - Что, опять я проблемы создал? - И да, и нет, - коротко ответила девушка. Да, я умел генерировать неприятности похуже всякого проклятого в Средние века. Мне стало жаль Гаару, и, дабы избавить его от безделья, я притащил ему большой цветной паззл с греческим Акрополем. Денег у меня, конечно, было не много, и я не знаю, какой черт меня дернул зайти тогда в тот магазин, на дело было сделано. Как я узнал со слов Темари, радости паренька не было предела. Это новое для него занятие полностью захватило Гаару, и весь вечер он увлеченно собирал картину, даже против своего обыкновения ни разу не отпустив едкого, мрачного замечания. Я успокоился, думая, что обрел теперь в лице Гаары друга, и не понимал, чем был столь сильно рассержен Канкуро. Однако через неделю правда сама явилась мне. Середина декабря, выпал первый снег. Я сидел дома, зашторив все окна и убеждая себя, что я уже не одну зиму пережил и в этот раз все тоже обойдется. Темари зашла ко мне после учебы, мрачная и злая, словно старуха. Я потихоньку привыкал к этим перепадам настроения и предпочитал отсиживаться где-нибудь, пока она не спустит пар, но в этот раз весь ушат вулканической лавы обрушился на меня, словно снегопад. - Ты, ты чем вообще думал? Не мог порассуждать немного, а уже потом делать?! Пятнадцать минут криков окончились, когда девушка, почти охрипнув, упала на диван и, прижавшись ко мне бочком, тихонько заплакала. Лишь тогда мне удалось разузнать, что же за смертный грех я совершил, догадываясь, что снова что-то с Гаарой – ничто так не выводило Темари, как очередные несчастья ее брата. Да, приходится признать, что я действительно слишком плохо знал Гаару, но, впрочем, я же старался как лучше. Дело в том, что, собрав картину всего за неделю, парень долго любовался ей, и его разили вполне понятые мысли – как там красиво, в Греции, какое яркое солнце, глубокое небо… А думать так, понимая, что ты не то что Грецию, но и простое, родное токийское солнце не увидишь никогда, совсем неприятно. Очередной приступ депрессии и озлобленности, виновником которого оказался я. Что же, приносить неприятности столь многим людям таким изящным жестом, может, является своего рода искусством? Когда снег таял, я приходил в колледж, и вновь исчезал, когда зима пыталась наступить. Учеба не доставляла мне радости, потому что Канкуро, словно нарочно, встречался мне на каждом углу, сверля ненавидящим взглядом. Я решился снова наведаться к Гааре вместо истории, еще не догадываясь, что моя собственная история сложится абсолютно иначе, чем я предполагал. Я обнаружил парнишку сидящим на полу и всматривающимся в нежное греческое небо. - Ну как? – спросил я вместо приветствия. Гаара чуть вздрогнул и, покосившись на меня, пробормотал нечто нечленораздельное. Затем парень глянул в окно и, тяжело вздохнув, вновь погрузился в свои мысли. В пальцах он переминал рукоятку кухонного ножа. Сердце мое слегка дрогнуло – я не понаслышке знал, что такое суицидальные наклонности и сам дивился, почему еще не покончил с собой. А острый нож, незнамо каким образом попавший в комнату к не сумасшедшему, но отчаявшемуся мальчишке, сильно напрягал мою и без того напряженную душу. - Зачем тебе это? – строго спросил я, снова зажмуривая незрячий глаз и злобно складывая на груди руки. - Надо, папочка, - едко ответил юный лицемер и с размаху вонзил нож в середину картины. Не мгновение мне показалось, словно ударили мое сердце. Потом же я осознал, что разрезали мой тоненький кошелек, а что самое страшное, и мое самолюбие тоже. - Ты что это делаешь? – мой шепот весьма недоброжелательно разносился по комнате, отражаясь зловещим эхом от белесых стен. - А тебе-то что? – обернулся на меня парнишка, искажая рот в наглой, горькой усмешке. - Ты зачем это сделал? Я обычно был очень спокойным, но теперь мои руки как-то непроизвольно сжимались в кулаки. Нет, ударить его я бы не смог, но вскипавшая злость, скорее похожая на обиду, поглощала мой разум. - Затем, что хочу. - Ты неделю потратил, чтобы это собрать, а потом вот так вот уничтожил! – процедил я, плохо себя контролируя. - А тебе же деньги свои жалко, да? Ну, так это не мои проблемы, - попытался закончить разговор Гаара. Парень не знал, что от меня так просто не отделаться. - Эти деньги я мог бы потратить на твою сестру, а вместо этого ты их пустил на ветер. - В том то и дело, что я даже на ветер ничего пустить не могу, потому что никогда его не чувствовал! Несколько секунд в мои полуслепые глаза вглядывались блеклые зеленые глаза парнишки, а затем тот отвернулся, разрывая эту связь. - Иди отсюда, - бесстрастно шикнул он, - иди и следи лучше за Темари, раз уж она за тебя так схватилась. И только попробуй ее хоть в чем то расстроить. - А то что ты мне сделаешь? Ты же даже из комнаты выйти не можешь, - ядовито прошипел я. - Ради того, чтобы тебе врезать, выйду. - И помрешь у ног сестры? Молодец, нечего сказать. - А может умирать хоть интересно будет. - А жить ему не интересно, да? Юноша поднял голову, снова вглядываясь мне в глаза, и тихо проговорил, спотыкаясь на каждом слове: - А ты знаешь, каково это – семнадцать лет сидеть в одной комнате и смотреть из окна на то, как мимо проплывает жизнь? Та жизнь, которая дарована всем, но только вот кто-то может гулять, дышать полной грудью, чувствовать ветер и солнце, глядя на мир вживую, а кто-то… Кто-то вынужден день за днем смотреть на это через толстые стекла окон, сквозь призму книг и фильмов. Вынужден смотреть и… понимать, что так он и кончит когда-нибудь, сгнив в этой комнатушке с чистым, влажным воздухом. Некоторое время я смотрел в его глубокие, опустошенные отчаянием глаза, и тихо ответил: - Я понимаю. - Ничего ты не можешь понять, - прошипел юноша, отводя глаза, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы. - Могу. Я и сам… смотрел из окна, много лет смотрел. - Но ты вышел. - Знаешь… Проще не стало. - Но уж лучше жить, хоть и сложно, а не медленно умирать без смысла. - Наверно ты прав. Но… я-то один сидел, все время один, никому не нужный, а ты нужен Канкуро и Теми… - Теми теперь не знает, кто ей больше нужен, - вновь поднял голову Гаара. – Ее украли, украли у меня и Канкуро. И знаешь, кто это был? Я промолчал, прикрывая болящие от белого света глаза. - Ты. Это был ты. Ты ее украл, - тяжело дыша, продолжал юноша. – Она теперь не знает, что ей делать. Она боится, боится бросить нас – и боится оставить тебя. Ей плохо – из-за тебя, потому что ты ворвался в ее жизнь. - Я не держу ее, она сама все решила. - Ну да, конечно. Я и не спорю. Она выберет тебя, с тобой останется. И Канкуро тоже рано или поздно начнет новую жизнь. А я так и застряну – не тут, не там, не ребенок, но и не взрослый. Я же неспособен жить самостоятельно, потому что заперт в этой чертовой комнате! Ну ладно, ладно, мне-то на себя уже плевать. Но ведь ни Теми, ни Канкуро не смогут меня бросить, будут разрываться между своей прогрессивной жизнью и отсталым прошлым, мною. Вот и спрашивается – зачем им такая проблема на шею? Я же нужен только им, но при этом приношу им проблемы. Гаара горько усмехнулся, качнув головой, и вальяжно откинулся на кресло. - Потому-то мне и осточертели все эти книги, - шепнул он скорее сам себе. - Надоели уже – вещать мне о том, чего я никогда не увижу. Зачем я этому миру, а? Портить жизнь брату и сестре? Нужный, как лишний груз, тянущий на дно, ничего не приносящий никому. - Ты так в этом уверен? – столь же тихо прошептал я. Парень резко поднял голову, зло глядя на меня. - А ты нет? Ты-то выбрался из той рутины. Да и когда был заперт, то все равно ничего не понимал. Сумасшедший… Руки нервно дернулись, кровь ударила в голову. Сумасшедший… Да как он смел мне такое говорить? Не обошлось бы без кровопролития, я сам себя не контролировал, но Гаару спас старший брат, вернувшийся с учебы. Легкое движение воздуха заставило меня замереть и глянуть на закрывшуюся дверь. Мы не сказали друг другу ни слова. Канкуро просто требовательно протянул руку, и я положил ему на ладонь связку ключей, которую мне дала моя Темари. Через минуту юноша закрыл за мной дверь, а я беззвучно молился, чтобы конфликт между братом и сестрой разрешился без особого ущерба для семьи моей любимой. Бесспорно, я обладал талантом, который мне даже развивать не приходилось, единственным талантом, который у меня был – приносить окружающим неприятности. После той памятной встречи Темари и Канкуро не разговаривали около месяца, а рядом со мной невеста то рыдала, то ругалась на меня. Право, согласен – было за что. После того случая Гаара еще больше разозлился, видимо, сам для себя открыв некую сущность своего существования. Отношения между братьями и сестрой трещали по швам, а я не мог обеспечить любимой достойную защиту – зима вступила в свои права, и сугробы в человеческий рост вызывали у меня откровенную панику. Как меня могли выписать из больницы, если я как осиновый лист дрожал, видя искрящиеся белоснежные дороги? Глупо, очень глупо – после пожара панически бояться снега, да при этом не находится в дурдоме… Но что уж возьмешь, такова жизнь. К Новому году Канкуро, наконец, перестал игнорировать Темари, и она после пары истерик все-таки помирилась с братом. В качестве некого подтверждения этому факту праздник они решили отмечать вместе, а я, соответственно, оставался один. Ну, это не было проблемой, к одиночеству я привык. Хотя при столь обильных снегопадах кто-то родной и близкий мне бы не помешал, но я не смел останавливать любимую. Часы мерно отсчитывали одиннадцать ночи, а я сидел на диване, подтянув к себе колени, и размышлял. Оставался всего час до того момента, как наступит новый год моей жизни, в котором должно было измениться столь многое, что я и радовался, и боялся об этом думать. Но чем больше я пытался размышлять о чем-то светлом и хорошем, тем громче завывала вьюга за окном, тем хуже скручивал мою душу больной разум. Схватившись за голову и укутавшись в плед, я отчаянно пытался заставить себя поверить, что прошлого больше нет. Только будущее, хорошее, счастливое – как я мечтал когда-то. Перед глазами наконец перестало мелькать тело мамы, но сквозь белое-белое пламя я различал печальные зеленые глаза, которым не суждено было увидеть настоящий солнечный свет. Никогда… Я не знаю, как очутился на улице. Очнулся лишь оттого, что снег ударял мне в лицо, обжигая холодом губы. Легкое осеннее пальтишко продувал ледяной ветер, а ноги, тонувшие по колено в снегу, моментально промокли. Я впервые осознал, что снег не огонь, но мороз обжигал слабые легкие ничуть не хуже дыма. Меня колотило – не то от холода, не то от страха. Покачиваясь словно нетрезвый, я заскочил в первый попавшийся магазин и медленно сполз на пол, дрожа, едва успев захлопнуть за собой дверь. Одинокий продавец, собиравший вещи, осторожно осведомился: - Молодой человек, с Вами все в порядке? - Да-да, просто… метель… Чуть успокоив бешено колотящееся сердце, я огляделся и понял, что попал в зоомагазин, в котором продавали дорогих породистых животных – потому то он и работал в такое время, ведь купить дорогую зверюшку перед праздником хотели многие, но заранее это сделать успевали не все. - Мы закрываемся, юноша. - Да-да, я только… согреюсь немного, хорошо? - Пожалуйста. Чуть придя в себя и застегнув пальтишко, я снова огляделся. На прилавках в клетках лежали и мерно дремали породистые щенки и котята, тихо шуршали здоровые попугаи, бесшумно плавали цветные рыбки. Взгляд мой блуждал по всем эти пушистым, мерно сопящим комочкам, пока внезапно не наткнулся на маленький голый скелетик, сиротливо жмущийся в уголок. Чуть подползя к клетке прямо на коленях, я увидел, что в другом углу клетки на мягкой подстилке лежала крупная кошка модной породы сфинкс, а рядом с ней спали три или четыре котенка. Я осторожно просунул палец сквозь прутья и слегка коснулся отделившегося от остальных котика. Малыш чуть пискнул и поднял головку. Его большие янтарные глаза смотрели на меня вначале испуганно, а потом в них как будто мелькнула надежда. Я вновь коснулся голого ушка и осторожно почесал зверюшку. Котенок вытянулся и тихонько замурлыкал тоненьким голоском, даже приподнимая почему-то прижатое к головке ухо. - Хотите купить его? – поинтересовался продавец, закрывая на ключ клетки с покормленными животными. - Нет, Вы что. Породистый кот, мне такое не потянуть. - Да он со скидкой, - махнул рукой мужчина. – Все равно ущербный, что уж там – порода. Ухо ломаное, глаза не такие, и тело слишком длинное. На выставке от такого нету толка. - Но он же миленький такой… Его купят, например, ребенку в подарок… - Да кому он нужен? Ущербный. И так уже остальных разобрали или заказали, а этот… усыплю его после праздников, и дело с концом. - З-зачем? – аж заикнулся я. - А зачем мне неприбыльный товар? - пожал плечами продавец, отходя от меня. Я замер, не зная, что и думать. Глянув на котенка, я снова видел большие янтарные глаза, в которых как будто стояли слезы, словно малыш понимал каждое слово. «Так надеется на лучшее… а ему даже не дают шанса пожить» - Бедняга, никто тебя не любит, да? Даже мама и та на тебя не смотрит… - шепнул я зверюшке, снова почесывая тонкую шейку. А котенок смотрел на меня с безграничной тоской в таких знакомых глазах… - Сасори, Боже мой! Что ты здесь делаешь? Зачем ты вообще вышел? Темари запустила меня, дрожащего, в квартиру и тут же начала отряхивать хлопья снега с моих плечей. - Какого черта?.. – спросил Канкуро, выходя из комнаты Гаары. – Темари… - Я не виновата, он сам пришел, - отмахнулась моя девочка. – Не оставлять же мне на пороге… - Знаете ли, это уже перебор. Юноша, видно, хотел уже вытолкать меня взашей из квартиры, но Темари остановила его, что-то яростно зашептав брату. Я уловил что-то про снег, зиму, фобию и дальше слушать не стал. Пока у Канкуро с сестрой назревала новая ссора, я осторожно проскользнул в теплую комнату. - Так это снова из-за тебя проблемы? – послышался с дивана знакомый голос. Я не ответил, рухнув в кресло, стоящее около накрытого столика. - И какого ты прито… Что это? Подняв голову, я увидел, как Гаара, широко раскрыв глаза, глядит на меня, на мои плечи, лицо. - Что такое? - Это… Это снег, да? – дрожащим голосом спросил парень. - Ну да… Много его там, блин… Я не успел договорить, как юноша подскочил ко мне, запуская руки в оставшиеся на моих плечах снежинки. - Он… и вправду холодный… И пушистый… Гаара почти дрожал от восхищения, хотя я в упор не видел, чему тут восхищаться. Но это благоговение, вызванное в душе юноши настоящим снегом, заставило меня улыбнуться. - Прости, - тихо сказал я, - Вломился так вот, испортил вам все снова… - Ничего, - отмахнулся Гаара, искренне улыбаясь. – Слушай, ты замерз наверно, да? Хочешь чаю, может?.. - Да, спасибо. Не помешало бы. Пока юноша немого суетливо наливал чай, я осторожно засунул руку за пазуху, поглаживая маленький подарок. - Знаешь, сейчас ведь праздник… Непринято без подарков приходить… - Да ладно тебе, брось. Ты и так… меня обрадовал, - честно признался парень. - Но все равно… Тем более, что он тоже замерз. У меня каждый раз тает сердце, когда я вспоминаю, как вскрикнул от неожиданности Гаара, когда увидел этот маленький янтарноглазый комочек. Темари и Канкуро ошеломленно смотрели, как их восемнадцатилетний брат как ребенок смеялся, держа на руках голенького котенка. Он даже крепко-крепко обнял меня, не в силах сдержать эмоции. Как признался потом Канкуро, это бы первый Новый год, принесший Гааре настоящую радость. Канкуро так и не проникся ко мне любовью, даже после того случая с Шукаку – так Гаара назвал котенка, но более он ко мне не так сильно придирался и даже разговаривал иногда без придирок. Наконец-то наступали солнечные дни моей жизни, я даже почти не боялся снега, гуляя с Темари по парку в январе. Невеста смеялась и говорила, что наконец-то все стало хорошо, и я вместе с ней верил, что впереди нас ждет долгая, счастливая жизнь… Как заманчивы порою иллюзии. Тот день был стол же ярким, сколь и день того памятного пожара. Мы шли с Темари к ее дому, думая зайти к Гааре, смеялись и ни о чем не волновались. Солнце искрилось на снегу, но я как нарочно не замечал ужасающей белизны вокруг. Мы подходили к дому, когда услышали жуткие вопли. - Пожар! Одно это слово ввергло меня в ужас, но громкий крик Темари вернул к действительности. Подняв голову, я увидел, как горят занавески на шестом этаже ее дома, и сразу понял причину паники. Никакая изоляция не вытащит Гаару с пятого этажа, если пламя переберется в их квартиру. Кто-то кричал, где-то от ужаса плакал ребенок, звонили пожарным, а я не мог шевельнутся, не мог даже убежать от пламени. Краем сознания я слышал, как кричали о том, что загорелась квартира Гаары. Темари плакала, забыв обо всем, а я видел эти радостные зеленые глаза парня, играющего с котенком… - Сасори! Куда ты? Я не слышал Темари. Я просто не мог позволить Гааре вот так вот умереть, когда он даже не начал жить. Долго мучился с ключами, открывая дверь дрожащими руками. - Гаара! Сизый дым блуждал по коридору. Проводка трещала, горя. Шкаф из дуба пылал как факел. Правый глаз тоже словно горел, пронзая сознание. Голова кружилась от дыма, легкие обжигало пеплом. Я упал на пол, не мог подняться. Сверху дождем искр на меня обрушился шкаф, прожигая куртку и уничтожая тело. Дикая боль пронзала меня. Я не мог шевельнуться. Я умирал, мучительно, как мама. Тихий писк откуда-то с кухни и сдавленный человеческий вскрик… - Гаара… Оттолкнув с себя балку, я бросился вперед по коридору, не замечая, как спину мою гложет пламя. Там, у окна, прижимая к себе Шукаку, сидел Гаара, не зная, куда ему податься. Едва я успел вскочит в кухню, как проход загородила упавшая антресоль, обдав меня горячей волной. - Сасори! – удивлено вскрикнул парень и тут же сильно закашлялся. Котенок испуганно пищал, молотя лапками по воздуху, а юноша упал на бок, задыхаясь клочками пепла, уничтожавшими и без того слабые легкие. Выхода не было. Подскочив к окну на дрожащих ногах, я поднял Гаару с пола. - Держись, сейчас выберемся… - зашептал я, сам не зная зачем. Юноша, продолжая тяжело кашлять, слабо кивнул, прижимая к себе Шукаку. Я оглядывался, ища хоть малейший проход, но пламя и дым затмевали сознание. Легкие тоже начинали отказывать, огонь сжирал мою спину и руку, а сбоку жался еще совсем молодой паренек, так и не успевший узнать, что такое жизнь… - Держись, Гаара… Почти выломал окно. Порыв ветра еще сильнее раздул пламя. Юноша рядом неистово кашлял, котенок пищал от страха. Крепко прижав к груди парня, я дернул его на подоконник и, замерев на мгновение, рухнул вниз, поворачиваясь спиной к земле, чтобы смягчить падение Гаары. Небо… нежное, голубое… Такое далекое и прекрасное.... Белый снег… Какой же он все таки… мягкий… Холод успокаивал горящую кожу, слезавшую с покрасневших мышц. Снежинки мягко ложились на щеки, губы, ресницы, убаюкивая разум. Снег… Как он… прекрасен… Чернота мира растворялась в белом свете вселенной, боль исчезала. В последний раз я слегка улыбнулся, и душа моя навеки покинула тело. Да, я умер в тот день, переломав себе кости при падении с пятого этажа, но зато Гаара почти не пострадал. Мое тело послужило ему подушкой, а уже бывшие на месте врачи спешно увезли его в больницу. Он выжил, и не просто выжил. Пока врачи лечили ожоги легких, им удалось неким неизвестным способом устранить и его жуткую аллергию. Три года лечения в больнице, а сейчас он проходит реабилитацию, наслаждаясь прекрасным воздухом Греции, куда мечтал попасть со времен того памятного подарка. И, насколько я знаю, он уехал туда не один, а со своей возлюбленной – миловидной блондинкой, которая была ассистенткой его лечащего врача. Канкуро закончил колледж и получает высшее образование, учится на юриста. Уже пишет статьи, и их неплохо печатают. Он даже участвовал в паре мелких дел, и его приметили нужные люди. Он не пропадет, и я этому очень рад. Темари живет пока с ним и воспитывает дочку. Да, мою дочку. Жаль, что я не дожил до ее рождения. Такая хорошенькая… вся в маму. Только глаза… мои. Они часто приходят ко мне на могилку, и это приятно. Темари рассказывает дочке обо мне, и хоть та еще мало чего понимает, но осознает, что не просто так они приходят с мамой и дядей в небольшой лес и бережно счищают листья с гранитных плит. Так хочется иногда опуститься с ними рядом, улыбнуться, пожать руку Канкуро, обнять Темари и подержать на руках дочурку… Но все же мне не жаль, что все так получилось. Ведь я смог помочь хоть одному человеку обрести жизнь, а значит, не зря прожил свою.