Перемены

Хиде заметил. Он не мог не заметить, как сильно изменился (и продолжает изменяться) Канеки с тех пор, как стал гулем. Распластавшись щекой по так приятно прохладной столешнице, совсем игнорируя косые взгляды недоумевающих посетителей и раздраженной Тоуки, мысленно проводит черту. Между «Канеки До» и «Канеки После», трезво понимая, что это все ещё один и тот же человек, но вашу мать. Прежний Канеки никогда так не делал. Парень не мог не заметить, как много новых повадок и привычек появилось у Канеки с тех пор, как тот стал гулем. Несмотря на безобидную натуру парня, было весьма странно, что большинство из них были вредные – и это Нагачика еще не брал в счет то, что его закадычный друг с относительно недавних пор питался исключительно свежей человечинкой. Почему-то этот факт сейчас волновал его меньше всего прочего. И даже более того, на фоне всего прочего это Хиде вовсе не волновало. Он даже как-то загорелся маниакальной идеей тоже отведать специфичный во всех смыслах деликатес, и, несмотря на убедительные и долгие уговоры Кена, все же воплотил задумку в жизнь, но сейчас, в общем, не о том. Хиде понимал, что все перемены неизбежны и в любом случае должны были начаться. Из-за новой необычной жизни, новых важных обязанностей, новых странных знакомых, новых беспокоящих страхов, новых внезапных проблем, новых душещипательных переживаний, новых-новых-новых… Но вашу ж мать. Прежний Канеки никогда так не делал. Причина искренней и крайне возмущенной обескураженности Хиде стояла буквально в десяти метрах от него самого, и парень отчетливо все видел. Хорошо видел, как Канеки, оглядываясь по сторонам, нервно кусал нижнюю губу. Сначала совсем аккуратно, боязливо, едва касаясь острыми зубками нежной суховатой кожи, затем, задумавшись, чуть сильнее, скользя передней двойкой по внутренней стороне губы, грубее, закусывая щеку, откусывая маленькие кусочки кожи. Смелее – плечи вздрогнули, в глазах на пару секунд помутнело, и на темный розовый язычок капнули первые капли ярко-красной жидкости. Это дразнило, раззадоривало, будило слабый инстинктивный аппетит, и, прикрыв рукой нижнюю часть лица, Канеки снова укусил, ещё сильнее, слегка скривив губы и сощурившись от вспышек легкой, но все же неприятной шипящей боли, втянул щеку, выдавливая из ранки остатки крови. Облизнул губы, убеждаясь, не запачканы ли они… увлекся, скорее всего, даже не обращая на это внимания, по привычке, и уже не мог остановиться – когда в кафе, наконец, зашел новый посетитель, требующий к себе внимания, в ротовой полости Кена уже не оставалось живого места. Наверняка. Хиде не раз и не два видел, как Канеки подобным образом терзал себя, как мокрым языком проходился по кровоточащим свежим ранкам, а затем, уже после смены, обрабатывал их, засовывая ватный тампончик чуть ли не в глотку и оправдываясь тем, что «случайно прикусил щеку». И почему-то мысль о том, что тщательно скрываемое Кеном известно одному на весь мир (именно так и никак иначе) Нагачике, не вызывают у последнего стыда или раскаяния. Это немного жутко. Однако Хиде не знал, что звучит хуже: то, что Канеки регулярно делал это, или же то, что это его самого столь же регулярно заводит. Глядя на Кена, кусающего губы, у Нагачики возникала странная тяга поцеловать его. Вылучить свободную минутку, выловить за локоток в коридор, затащить в темный угол, вжав узкой спиной в стенку, сильно схватив за запястья. Поменяться на время ролями, хищно взглянув в перепуганные темно-серые глаза. Прижаться к сжавшимся пересохшим губам поплотнее, целуя совсем безобидно, нежно, а затем, резко укусив, проникнуть мягким языком в рот юноши, обвести контур ровных зубов, пройтись по языку Канеки, обвив его, пососать, ощущая металлический привкус крови, дурманящий голову; прикоснуться к неровной поверхности внутренней стороны щеки, облизнуть каждую, даже малейшую, ранку, потрогать рваные края царапин; укусить за нижнюю губу, резко, но осторожно податься назад, раздирая едва начавшие заживать пятнышки, покрывшиеся тонкой пленочкой засохшей сукровицы, так, чтобы пару капелек слабенькой струйкой стекли по нижней губе к подбородку. Делать все эти странно восхитительные вещи, борясь со слабо и растерянно сопротивляющимся от неожиданности и грубости Канеки, вдыхая его невероятный, особенный аромат, чувствуя, как тело в руках обмякает и постепенно ослабить хватку на запястьях, обвить руками корпус юноши, нашептав в покрасневшее ушко всяких неприличностей, снова впиться в опухшие покрасневшие губы и слушать тихие стоны то боли, то наслаждения… На этом моменте сеанс влажных фантазий обрывался в который раз Тоукой – ее на вид хрупкая ручка раздавала поистине суровые подзатыльники. На обиженное нытье девушка резко отвечала уже заученной короткой нотацией о том, что непонятный озабоченный взгляд Хиде распугивает им всех посетителей, что это приличная кофейня, а не стриптиз-бар и что пусть туда он отправляется и там пускает слюни, хоть будет на что. Она снова умалчивала о том, что этот взгляд все время был обращен лишь на одного человека, но по внезапно встревоженному выражению лица этот самого человека, простаивающего у стойки в ожидании заказа, можно было догадаться, и она надеялась, что у на редкость зоркого Нагачики осталась хоть капля здравомыслия и совести. А Хиде одновременно стыдно и совсем нисколечки (потому что это же Хиде), поэтому он лишь сглатывал и, озадаченно почесав затылок, просил повторить латте с карамельным сиропом – напиток слегка приторный по мнению Нагачики, и в кофе он особенно не разбирался, зато точно знал, что именно его всегда готовил только Канеки. Сцены из собственных фантазий казались столь привлекательными и невыносимо шикарными по ощущениям Нагачике, что после того, как парень ещё два раза подсматривал за кусающим губы Канеки, в его голове резко загорелась лампочка, оповещающая о том, что пора бы уже перейти от ожидания и наблюдения к действиям. Нагачика, пусть сразу и не скажешь, парень не глупый (не лауреат нобелевской, но, что есть), поэтому продумывал все до мельчайших деталей. Да и черт возьми, он целовал Кена уже не раз и не десять, бедняжка сначала даже не заметит подвоха! … думал он. Хиде заметил. Он не мог не заметить, как сильно изменился Канеки с тех пор, как стал гулем. Он не мог не заметить, как много новых повадок и привычек появилось у юноши, сколько новых классных вещей он научился делать! Все началось действительно неплохо, ровно так, как Хиде и планировал: беспардонно вырвал его из графика прямо посреди смены, позвал его поговорить, завел на второй этаж, с минуту просто пристально смотрел ему в глаза, что уже само по себе напугало и заставило начать паниковать парня, припечатал к стенке, коленом упершись между ног Кена, схватил за плечи, и… Самооборона, это, конечно, классно, но не тогда, когда ее применяют на тебе. У этих официантов что, фишка такая – подносами биться?! Стоило бы Нагачике подумать о том, что не только лауреат нобелевской, но и Наполеон из него так себе. Все-таки, план был немного недоработанный. Совсем чуточку. Чуть-чуть. Каплей больше, чем конкретно. Именно это и было первой мыслью постепенно начавшего приходить в себя истошно стонущего Хидееши. Разлепляя глаза, он сразу же различил среди трех ещё нечетких силуэтов людей, нависших над ним, больно знакомый, принадлежавший Канеки. Потянувшись к нему, парень на ощупь отыскал его холодную ладошку и сжал в собственной теплой руке. – П-п-прости, прости, Хиде! Т-ты так резко, я-я испугался, и как-то случайно… – во все еще не прошедшей панике начал было чуть ли не криком Кен, но увидев, как его друга чуть ли не перетрусило, поубавил громкости. – Какого х… почему ты извиняешься?! Он сам виноват! Я предупреждала тебя об этом, а ты что? – а вот рядышком находившаяся Тоука, увидев, какой эффект на данный момент оказывают на потерпевшего громкие звуки, наоборот, говорила непривычно для нее бодро и звонко, при этом в ее голосе проскакивали нотки злорадства. Нагачика, сомкнув глаза и простонав еще более многострадально, сунулся под твердую подушку, на которой все это время лежала его глупая, дурная, пустая, совсем безмозглая раскалывающаяся на части головешка. Лежать так было больно, но зато по ушам шум больше не резал. Третьим силуэтом оказался Йошимура, который, успокоив разошедшуюся Киришиму, увел девушку за собой, предварительно сухо кинув, что им нужно поговорить наедине. Что именно знал и имел в виду старик Нагачика не знал, но об этом сейчас и не думал, представляя лишь лицо Кена, растерянного и наверняка крайне смущенного. Услышав сквозь плотный пух подушки звук закрывшейся двери, Хиде вылез из укрытия, глубоко вдохнув в легкие воздуха так, что чуть голова кругом не пошла, и уставился на Канеки. Тот мял ткань идеально белого фартука, с излишним любопытством разглядывая вышитую на нем эмблему кафе. Он глянул исподлобья на пострадавшего, но поймав его взгляд тут же вернулся к своему прежнему занятию. – Я… – начали они в одно и то же время, а затем удивленно подняли глаза друг на друга. Хидееши нервно хихикнул, Кен отвел взгляд и отложил фартук в сторону, неловко чеша затылок. – Прости! – снова сказали они в унисон, и получилось так громко, что Нагачика снова схватился за голову. Канеки тут же подскочил с места, мгновенно преодолел расстояние до стола и вернулся назад. В руках у него был поднос со стаканом воды и какой-то таблеткой – Хиде сомневался, что при его травме она сильно поможет, но терять ему уже нечего. В голове юноши пронеслась мысль, что друг сердечный решил его с обиды отравить, однако сам Хидееши был не то чтобы против – не придется сидеть и объясняться перед от стыда краснеющим Кеном, что за муха его хватанула за задницу и какого вообще хрена он творил (ладно, планировал творить) некоторое время назад. Повисло едва ли не гробовое молчание, прерываемое лишь доносящимися с первого этажа звуками и иногда – кашлем прихворавшего Канеки. Оно давило на больную голову юноши не менее шума, а внезапно наступившее чувство немой неловкости пересушило горло, и даже выпив весь предложенный стакан воды, Хиде не перестал чувствовать его. – Что… что ты собирался сделать? – тихо, но твердо спросил Кен, наклонив голову, и Нагачика едва ли не подпрыгнул от неожиданности. Былой Канеки никогда не начинал разговор первым и – ну да ладно, оставьте этого, тоже сойдет – сейчас пострадавший парень был ему за это благодарен. Да, это он порой не закрывает свой рот двадцать четыре на семь, но сейчас он был до того смущен, что просто не мог подобрать слов. Однако тон юноши предрасполагал к тому, что отвечать горе-аферисту придется, хочет он того или нет. – Поцеловать просто, – пожал плечами Хиде, постаравшись сказать это как можно увереннее, но взгляд все же боязливо отвел. – А не домогался ли часом? – вопросительно вздернул бровь Кен, внезапно поменявшись в лице и задорно ухмыльнувшись. – Да у меня в голове и близко такого ничего не было! – замахал руками, оправдываясь, Хидееши. Но взгляд все равно не поднял, да и вообще, в голове на всех крестах клялся, что в глаза Кену в жизни не посмотрит. – Зато было твое колено между моих ног, – покачал головой Кен, продолжавший как-то странно насмешливо улыбаться и так проницательно смотреть на парня, что у Хиде все внутри похолодело. «Я Нагачика Хидееши, мне двадцать лет и я идиот», – как теперь ему это объяснить? И как вообще это можно, черт побери, объяснить? Неудобно было стоять? Случайно начались судороги? Потерял равновесие? Гормоны, переходный возраст? Либидо в штанах не удержал? Укусила пчела, у которой начался брачный период? Просто дебил? Внезапно Канеки наклонился, и, воспользовавшись положением недоумевающе разинувшего рот Нагачики, мягко чмокнул его, а затем резко и без предупреждения укусил за нижнюю губу, сразу же слизнув выступившие бусинки крови. Хиде на секунду передернуло от неожиданности, он резко почувствовал прилив бодрости и легкого возбуждения, и уже готов был попытаться удовлетворить свое неуемное желание снова, но одна-единственная мысль резко вернула его на землю, заставив обомлеть. Он, конечно, молодец. Забыл, что его милый и любимый Канеки - кровожадный гуль. А что это значит? То, что сейчас сожрут. Медленно, мучительно, больно и с удовольствием. И потрохами. Пока он готовился к скорой кончине, продумывал свое не составленное завещание, последнее желание и трогательную прощальную речь, напрягшись и внимательно глядя на спокойного как слон Канеки, негромко запищал заглушенный лежащей на нем подушкой будильник Кена. – Перерыв закончился. Я пойду, а ты отлежись, – проговорил гуль, ладонью протирая поднос с пустым стаканом. Он встал с края кровати, пригладил волосы и, схватив со спинки стула фартук, подошел к зеркалу. – И впредь, – как только Нагачика, едва вышедший из состояния глубокого шока и совершенного недоумения, хотел что-то сказать, перебил он, – если тебе в голову придет распускать руки – предупреждай. А то ведь следующий раз под руку может попасться что-то тяжелее подноса. – То есть?… – нервно пробормотал блондин. То есть, его не собираются есть?! Направление мыслей мгновенно меняется - с чего это в его глупую, пустую голову вообще могла придти идея о том, что его прекрасный и бесспорно обворожительный Кен, тот, кого Нагачика так сильно любит, съест его? Ну, если быть откровенными - было за что, но все же... – Я знал, на какие мучения себя обрекаю, согласившись связаться с тобой, – пожал плечами Кен, обхватив пальцами тонкие завязки фартука и, заведя руки за спину, принялся затягивать его. Хиде позабыв о том, что минуту назад собирался героически храбро умирать, рвано вздохнул, разглядывая тонкие бледные запястья юноши, украшенные веточкой нежно-голубых едва проступающих венок. Кивая на автомате, Нагачика думает, что в фартучке его благоверный выглядит еще прекраснее, чем с покусанными губами, а от рук взгляда оторвать невозможно, потому что это просто произведение искусства, а не руки. Канеки меняется. Хиде остается собой. Собой, но с пустой башкой, извращенной фантазией, риском быть съеденным заживо и кучей фетишей.