Я знал, что этим все кончится, Макс

Она так чиста, так невинна в белом свете прожектора, что хочется плакать. Где еще можно найти этот образ, сотканный из страха перед неизвестностью, отчаяния и бессилия, так прочно сцепленных вместе? Джефферсон на секунду откладывает тяжелую камеру, чтобы посмотреть на нее своими глазами, не через этот чертов объектив, который все еще не способен передать всего спектра ее эмоций. Волосы Максин растрепаны, непослушные пряди лезут в лицо. Девчонка и хотела бы убрать челку с глаз, да только руки ее сейчас связаны, прикованы к этому гадкому креслу, пережившему столько «моделей»... Но Джефферсон не дает своей ученице мучиться этим неудобством, он делает два коротких шага, чтобы наклониться над ней, помочь. Противные тонкие перчатки на его руках шуршат, касаясь мягкой кожи девчонки, ее сухих волос. – Видела бы ты себя, Макс, – шепчет он самозабвенно. – Совершенство. Если бы ангелы и правда существовали, Максин, я бы поверил в то, что ты – одна из них. Не от мира сего. В ответ девчонка только глухо хмыкает, поднимая затуманенный взгляд. Разум ее еще не окреп, мысли попрятались по углам, не способные слиться в единую картинку. Макс не может вспомнить всего. СМС, до дрожи громкий оклик Хлои, шум ее старой машины, холод мрачной улицы… Две луны и темнота, запах разлагающегося тела, свет фонаря, боль в шее, выстрел… – Хлоя, – шепчет Макс, снова отворачивая лицо, избегая его рук на нем. – Ты… – Убил ее, – отвечает учитель, противно кривя губы и пальцем указывая на середину своего лба. – Бам, Макс! Но не бойся, она ничего не почувствовала. Не успела. Смысл догоняет слова медленно, девчонка не может поймать его, гоняясь за искрами перед глазами. Картинки размыты, белые стены сливаются в одно пятно, составленное из света и тени, из боли и страха. Макс помнит это место, но не может его узнать, и взгляд ее меняется каждую секунду. Одна эмоция вытесняет другую, слякоть собирается у покрасневших глаз. Для таких случаев Марк всегда держит рядом пачку салфеток. Его «модели» имели эту дурную привычку – реветь, просыпаясь в свете прожектора. Таких эмоций он не ждет, ему нужна невинность, грань страха и непонимания, не ужас осознания произошедшего. Жаль, что Максин не станет исключением из правил, что она не возликует, услышав о возможности продлить свою жизнь в фотографиях, в настоящем искусстве. – Тише, – почти ласково шепчет он, одной из салфеток утирая слезы девчонки. – Не бойся, Макс, скоро все закончится. – Ублюдок, – выплевывает она, но отвернуться уже не пытается. Сил в Макс осталось слишком мало, и она не может сопротивляться даже двум его пальцам, сжимающим ее острый подбородок. Максин хмурится, ощущая липкое дыхание учителя на своей щеке. Она не открывает сомкнутых глаз, только чувствует, что он слишком близко, непростительно, гадко. Джефферсон снимает одну перчатку, вторую, чтобы кожей касаться кожи, чтобы чувствовать ее под подушечками своих холодных пальцев, уставших держать камеру. Что-то меняется в его настроении, и Марк сам не знает, чего теперь можно ждать. – У тебя такие милые веснушки, Макс, – говорит он тихо, словно самому себе, а не ей. – У меня были в детстве, но сейчас… А жаль, верно? – Отпусти меня, – шипит девчонка, открывая глаза. – Отой… Отойди. – И тени под глазами, – говорит он, словно не замечая ответа. – У тебя под глазами тени, так мило. Пальцы мужчины скользят вверх, ко лбу девчонки, проходят по ее колючим волосам, вниз к подбородку, мимо скулы… Макс молчит, она кривит губы в попытке удержать слезы, сдержать гнев. Бессилие. Она не может сделать ничего, даже толкнуть его не в состоянии. Ноги – связаны, руки – связаны, а в голове смешалось столь многое, что удержать поток воспоминаний в едином русле не удается. Максин хочет кричать, но язык ее не слушается, а губы отказываются разжиматься. – Я знал, что этим все кончится, Макс. И ты знала, – говорит он, опуская руки к ее вздрагивающим плечам. – Тебе следовало остановиться на учебе, заняться фотографией, не своими глупыми играми в детектива. И Хлоя… Была бы жива. – Ты убил ее. – Только из самообороны, я этого не хотел. Хотя, она плохо влияла на тебя, Макс. Портила твою особенно-нежную ауру. Его пальцы – горячи, Максин чувствует их сквозь рукава своей футболки. А Джефферсон не останавливается, спускаясь все ниже и ниже. Вот он сел перед ней, опустился на колени, продолжая глазами ловить ее колкий взгляд. Страшно до дрожи, но убежать не получится... Марк запускает руку под одежду своей беспомощной, связанной ученицы, что все никак не может понять, к чему движется эта страшная встреча. Зачем он… Зачем? – Ты еще не знала мужчин, Макс? – с привычной ему ухмылкой спрашивает Джефферсон. – Конечно же. Прости, что усомнился. Ответа Марк не ждет, и проверять не спешит. Взгляд у девчонки меняется, серые глаза полнятся… Страхом? Да. Колфилд боится его, осознание медленной пулей проникает все глубже, рвет ее тело на части, заставляя девчонку бессильно всхлипнуть. Ему бы взять сейчас фотоаппарат, чтобы нажать на затвор и навсегда запечатлеть эту картину, запомнить ее, передать дальше, чтобы все видели, что есть жизнь. Настоящую, волнующую, чистую картину осознания, болезненного и грубого. Но Джефферсон не может оторваться. Он прежде не испытывал подобного возбуждения в этой комнате, полной света и холода. Только профессиональный интерес, желание совершенствовать технику, результат и процесс. Сейчас, когда его пальцы медленно ползут вверх, ощупывая ее плоский живот, ребра, когда Макс начала слабо дергаться под его касаниями, мысли Джефферсона обращены к другой крайности его жизни. Крайности, отброшенной в угол сознания. – Не надо, – сглотнув слюну, шепчет девушка. – Мистер Джефферсон… – Марк, – поправляет он самодовольно. Для тебя кто угодно, Макс. Кровь срывается с ее подбородка, но мужчина не спешит утирать ее. Наверное, он переборщил с дозой, такое бывает, но скоро это пройдет, оставив ему чистый разум несчастной ученицы. Когда сильные руки Джефферсона разрывают ее футболку, когда ткань с треском расходится по шву, падает на пол, оставляя Максин без защиты, девчонка всхлипывает. Она не кричит, не вырывается, не плачет. Потому что не может прийти в себя. Как и он. Руки сами цепляются за бретельки ее лифа, сами стягивают его вниз, освобождая бренную плоть. Пока Макс кусает губы, надеясь избавиться от головокружения, Марк избавляет ее от одежды. Ей холодно, он видит это по мурашкам, бегающим по тонким девичьим рукам, по возбужденным соскам на плоской девичьей груди. Видит, и знает, что сейчас согреет свою модель, изгонит последнее неудобство. Ему не хочется отрываться от созерцания этого невинного, юного тела, но приходится действовать быстро. Джефферсон поворачивается назад, к стеклянному столику, хватая с него старые ножницы. Скотч на ее запястьях разрезается легко, в два щелчка по каждому. Макс тут же вскидывает освобожденные руки, но сопротивляться все равно не может. Сил в ней осталось так мало, что девчонка с трудом держит глаза открытыми. А в нем их полно, адреналин гоняет по венам, разбавляя кровь, заставляя странные мысли биться о стенки черепной коробки. И Джефферсон легко поднимает Макс, отрывает ее от кресла, комкая в своих руках. Два шага, коротких и порывистых, и девчонка падает на белый диванчик, не предназначенный для того, чтобы быть кому-то ложем любви или страсти. Журнальный столик со скрипом отъезжает прочь, Макс шикает, чувствуя, что в спину ей упирается валяющийся на диванчике объектив. – Нет, – шепчет она от бессилья. – Не надо… Не надо так со мной, мистер Джефферсон. Марк. Но он не слушает. Расстегивает рубашку, чтобы рывком сбросить ее на пол, шумит пряжкой ремня, пока Макс силится сползти вниз. Не получится, теперь она прижата к дивану его ногой, согнутой в колене. Неосторожно, на животе девчонки останется фиолетовый синяк… Только Марк не жалеет. Сейчас она заслужила. – Тише, Максин, – говорит он уже громче, с надрывом, явно не желая беседовать в столь неудобный момент. – В этом нет ничего страшного, уверяю. И мужчина наклоняется к ней. Не целует, только не в губы, для этого время еще найдется. Макс резко закрывает глаза, чувствуя язык учителя на своей шее. Ей холодно, ей страшно, пульс бьется в висках. Горячие губы касаются ее шеи снова, отрываются и возвращаются к ней вновь, скользят так по-хозяйски, медленно, изучающе. Джефферсон властно держит руки Макс прижатыми к дивану, сцепленными вместе, а она дергается недолго, ровно до той секунды, как приходит понимание собственного бессилия, беспомощности, как оно в очередной раз оседает на языке. Никто не придет. – Я все сделаю сам, – шепчет он ей в самое ухо. – Ты научишься потом, в следующий раз… Если он состоится. Максин чувствует тепло чужого тела, нависшего сверху, сильного, ждущего. Пальцы его теряют свою мягкость, они теперь не скользят по ее коже, впиваются в нее, рвут на части. Джефферсон не пренебрегает ласками, зная, что для Макс этот раз станет и первым и последним, что иной любви она уже никогда не узнает, а этот миг будет эталоном плотских утех в ее затуманенном разуме. Что-то внутри него скребется, плачет и кричит о том, что все должно пройти гладко для них обоих. Но этого не случится. Девчонка не брыкается, когда пальцы его ласково проходятся по ее бедру. Нервы под кожей напряжены, хочется смеяться, хочется плакать и кричать. Только Макс молчит, даже когда чувствует его там, где никого прежде не было. И если с губ ее в эту секунду сорвется мольба о пощаде, пощады все равно не последует. Только гадкий смешок, фирменная ухмылка демона, ждущего от нее прошения… – Ты всегда нравилась мне, Макс, и даже твои эти… «Сэлфи». Я оставил все снимки себе, они – прекрасны, – шепчет Марк, пальцами рисуя узоры меж ее тощих ног. – Я говорил тебе, Макс, что у тебя – дар? Говорил. Много-много раз. Так почему же ты не отправила фото на мой конкурс? – Я… Я забыла, – честно отвечает она, отворачиваясь к спинке диванчика. – Я забыла об этом сраном конкурсе. Джефферсон в ответ только хмыкает. Врет. Наверняка врет. Студенты в очередь становились, лишь бы учитель помог им выбрать лучший снимок, Виктория предлагала Марку себя в обмен на победу. А Макс… Макс просто забыла? Нет. Испугалась, была опустошена после нервного срыва Кейт, встречи с этой Хлоей, отдала себя в руки чужих проблем, решением которых и стала. – Ты бы выиграла, Макс. Мы могли бы полететь на выставку вдвоем, болтать на борту самолета, шутить и смеяться, как обычные люди. Но ей не радостно слышать эту новость теперь. Горячие пальцы врываются в нее, жгут изнутри, оставляя следы на долгие-долгие годы вперед. И когда Макс вскрикивает не от боли, но от неожиданности, Джефферсон ловит момент. Его сухие губы касаются ее, липнут к ним, сдавливая, подминая под себя. Марк клеймит ее властным поцелуем, заставляет Макс ответить, чтобы отвлечь девчонку от происходящего. И она подчиняется, не видя иного выхода. Нет, никакого эффекта. Время течет, но только своим ходом, не желая подчиняться ее рукам. А девчонка только и может, что жаться под Джефферсоном, елозить по скользкому диванчику, надеясь сбежать или раствориться в сдавленном воздухе бункера. Тщетны попытки. Без его позволения ей никогда не уйти из темной комнаты, не покинуть этих черно-белых стен. И Макс его не получит. Не сейчас. Сильная рука мужчины отпускает ее ладони, когда сопротивление девчонки затихает в огне его власти. Она не чувствует его пальцев внутри себя, губы свободны, остается только… Повернуться, посмотреть ему в глаза, чтобы узнать почему взята эта пауза. Но Макс не может. Ей страшно. – Прежде, чем я сделаю это, Максин, скажи, что ты любишь меня. Скажи, что всегда любила. Он не требует, только просит. В тоне учительского голоса нет ни мольбы, ни стали отданного приказа. Марк молчит, ожидая ответа, но слышит только ее сиплое дыхание, только хруст затекших суставов. Девчонка ждет, в последний раз шевелит пальцами, пытаясь отмотать время назад, но не может. Как тогда, на крыше с Кейт, без этого чертового дара, без возможности сделать ошибку, сказать неправильное слово… – Зачем? – шепчет она, стирая с щеки слезу. – Прошу тебя, – отвечает Джефферсон уже громче, требовательнее. – Просто скажи, Максин, и я буду нежнее, чем этот твой… Приятель мог быть. Она чувствует, как естество его упирается ей в живот, как сильно возбуждение. О том, что случится дальше, Макс знала из прочтенных ею фанфиков, из некоторых книг, фильмов. Медиа представляют секс чем-то приятным, если не прекрасным, но Макс не чувствует воодушевления, ожидая его теперь. Горячая ладонь Марка ложится ей на плечо, девчонке приходится повернуться. Огонь в его глазах был ярок, ярче тех прожекторов, что ослепили Максин, казалось, так давно. Немеющие губы послушно разлепились, Макс осторожно приподнимает подбородок, чтобы выглядеть не так жалко. – Я… Я люблю вас. Всегда любила. – Марк, – закончил он, наклоняясь ниже. – Добавь, Макс. – Марк, – вторила девчонка. Пальцы он обслюнявил, прежде чем снова опустить их вниз. Жаль, что Джефферсон не держит здесь смазку, что он не предвидел временного помешательства, охватившего его теперь. В прежние дни мужчина не пытался быть со своими жертвами так, как с Макс теперь, распятой перед ним, голой, плачущей. Невинность в ее серо-голубых очах сменилась страхом, ужасом, но это не заставляет его жалеть об упущенном моменте. – Будет немного больно, – предупреждает Марк, ухмыляясь. – Но я люблю тебя, Макс. Словно это могло ее утешить. А больно было, больно до слез, до крика, до вымученного шепота. Когда страсть его прорывается внутрь, Максин кричит. И не так, как в порнофильмах, томно и коротко, чтобы показать вскипающую в лоне страсть. Она визжит, визжит, словно свинья на скотобойне, словно в ее живот вогнали нож. Джефферсон прижимает ученицу к себе, ширя улыбку. Ему нравится этот вскрик. Макс чувствует внутри себя нечто твердое, нечто жаркое и жаждущее продолжения. Марк не двигается еще долго. Минуту или две, он не собирается спешить, дает ей время, чтобы привыкнуть. Нет крови, фанфики лгут, нет волнами накатывающего наслаждения. Его горячее дыхание жжет бледную кожу, шея горит под его сухими губами. И первое движение окрашивает мир Макс красным, а после розовым, бледно-рыжим, желтым… Боль то спадает, то возвращается к ней, ее можно перетерпеть, пересилить. Цветы ее вспыхивают то в конце его пути, то в начале, прорезая его рваным пятном света. Ей больно, ей жарко, ей липко от его касаний. Пальцы мужчины играют с горошинами ее сосков. Это отвлекает, но боль тянет внизу живота. Глаза девчонки сами собой закрываются, она кусает измученные губы. А Джефферсон толкается все сильнее, злясь, распаляясь. Он хочет, чтобы Макс смотрела ему в глаза, чтобы она держала мужчину за руку, чтобы прижималась к нему, пытаясь произнести его имя в страстном лепете. Но Максин молчит, стискивает губы, изредка поскуливая. Он может заставить ее, вынудить, только не хочет скотничать в очередной раз. Пусть в этот момент все пройдет так, как сейчас, как хочет упрямая девчонка. Пальцами Макс сжимает подушки кресла, когда Марк набирает темп, кусает ее покрытую багровыми пятнами шею. А ведь она могла бы обнимать в эту минуту его, молить о пощаде, о прощении, освобождении, в ответ наобещав мужчине послушание и благодарность. И он мог бы услышать. – Макс… Это… Это тоже искусство, – исступлено шепчет он, опуская одну руку вниз, к собранию самых чувствительных ее нервов. И девчонка дрожит под его касаниями, скулит громче, чаще. Пальцы его – шустры, он знает, что нужно делать. Максин хватает учителя за плечо, но не в порыве нежности. Ей все еще больно, ей страшно, стыдно перед Хлоей, что теперь ждет ее на той мерзкой свалке. Внутри нее что-то рвется, какая-то часть естества, души или гордости. Джефферсон в последний раз целует свою лучшую ученицу, губами нежно дотрагиваясь до ее виска, и только после Макс замечает на полу… Фотографию. Свою. Селфи, сделанное на его предпоследней лекции. В тот день, когда Нейтан убил Хлою, когда все это началось, когда Макс открыла в себе силы менять случившееся, отматывая время так, как ей нужно. Она прижимает Марка к себе, чувствуя, что он не собирается останавливаться, что его тело готово продолжать этот танец так долго, что действие наркотика к концу сойдет на нет. И пока Джефферсон целует ее, пока губы его слепо ищут отклика, пока мысли сменяют друг друга, разум Макс чист. Она собирает волю в кулак, концентрируясь на снимке. А Марк раздумывает о дальнейшей судьбе своей лучшей модели, о том, увидит ли она следующий рассвет. Он замирает, останавливается, пока по поджарому телу пробегает дрожь. Последний толчок вгоняет боль в тело Макс слишком глубоко, слишком сильно. Она в очередной раз вскрикивает, пальцы впиваются в тело учителя, и он рычит что-то ей на ухо. Нет. Это не последний их раз, он еще даст девчонке шанс. – Максин… Колфилд, – шепчет он, прижимая ее все ближе. – Потом будет легче. Но голос учителя размывается, тепло его тела оставляет ее, уходит все дальше, оставляя Макс в блаженном одиночестве. Она закрывает глаза, несколько секунд нет ни яркого света, ни шума люминесцентных ламп. Только она, ее дыхание, сердцебиение и боль, пульсирующая внизу живота. Но веки поднимаются, одиночество растворяется в шуме голосов, и Макс стоит посреди класса. Виктория кокетливо приподнимает ножку, опираясь об учительский стол, а мистер Джефферсон монотонно отвечает на ее вопрос. Все уходят. – Макс, все в порядке? – громко спрашивает учитель, бросая на нее беглый взгляд. – На тебе… На тебе лица нет. Я могу отвести тебя в медпункт, если ты не сможешь дойти. От звука его голоса девчонка вздрагивает. Ей кажется, что в темных глазах мужчины мелькает понимание: «Она знает», но искра эта тут же тонет, опускаясь вглубь его черной души. Макс пальцем стирает кровь, бегущую по ее губам, достает из сумки платок, чтобы утереть слезы. Она рывком отворяет дверь, не желая воспроизводить тот бесполезный разговор и отвечать на его вопросы снова. – Ублюдок, – полушепотом произносит она уже в коридоре, держа руку на своем ноющем животе. – Мерзкий ты ублюдок, Джефферсон, – повторяет Макс, собираясь написать Девиду.