Стреляй!

Bam. Another ace in your hand Bam. Another race to rail against Bam. Fear is a trading game. But which one of us doesnʼt need their name?

Стреляй. Ты ведь так хочешь этого. Верно? В первые секунды будет больно, я знаю. Выстрел из твоего дробовика может раздробить суставы в пыль, разорвать внутренние органы, разнести череп в мясо. Стреляй, Габриэль, давай. Посмотри на меня в последний раз, прижми дуло к затылку и спроси — кем ты стал, Рейес? Зависть ли заставила тебя свернуть не на ту дорожку или банальная трусость? Вопросов так много. И ты каждый раз приходишь ко мне в надежде, что я помогу тебе на них ответить, но я не всесильный герой. Этот момент мы уже упустили тогда, давно, в Швейцарии, когда Overwatch перестал существовать. Теперь нам остались лишь горстка воспоминаний и шрамы. О, да, наши шрамы с нами навсегда. Ана лишилась сна. Я лишился имени. Ты лишился плоти. А о физических увечьях и старости в приличном обществе уже не говорят. Расскажи любому на улице, кем ты был раньше, и тебе посмотрят в лицо уже иными глазами. Герои ли мы? — Какой ты жалкий, Моррисон. Какой ты жалкий, Рейес. — Не можешь ни сдохнуть, ни признать свою слабость. Ты типичный военный в отставке. Прячешься, как крыса. Это всё, что тебе досталось — забвение и старость. А ты глупый террорист в маске-черепе, возомнивший себя мрачным Жнецом. Ни сдохнуть нормально не можешь, ни признать то, что сам во всём виноват. — Ну, что молчишь, Джек? Или мне тебя разговорить силой? Раньше я мог достучаться до твоей упрямой гордыни, я мог схватить тебя за руку и удержать без риска поймать лишь чёрно-красный дым, отчётливо пахнущий химикатами, которыми тебя накачали. Но теперь мне остаётся лишь смотреть в бездонные провалы глаз на маске-черепе и искренне надеяться, что перед смертью я вспомню цвет твоих зрачков и запах пороха на военной форме. Я больше не хочу тебя обнимать. Не хочу просыпаться, зная, что ты не заваришь мне кофе. Не хочу думать о том, как сложилась бы наша жизнь, не убей мы друг друга в Швейцарии. Не хочу сопротивляться. Даже если ты прострелишь мне колено, боль не заставит меня умолять о прощении или пощаде. Что бы я ни сказал, это не станет исповедью. Что бы я ни сказал, это не превратится в откровение. Что бы я ни сказал, это… — Джек. Да, Габриэль? — У меня вопрос. Мне что, упасть на колени, чтобы тебе было легче прицелиться? — Если бы ты сумел вернуться в прошлое, какой момент бы изменил? Просто интересно. Знаешь, Рейес, подобные вопросы смертникам не задают. Когда дробовик упирается в затылок, немного не до лирики, ты не находишь? Меня больше интересует дрожь в твоём голосе и предательские нотки воспоминаний, которые проскальзывают то там, то тут сквозь зловещие помехи прямиком из дурного фильма ужасов. Не хочу оборачиваться. Под маской уже ничего нет. Изуродованный череп, грубая кожа и чёрный дым, могильным саваном скрывающий наполненные ненавистью глаза. Не в это я когда-то влюбился. И, вернись я в прошлое, я бы хорошенько подумал, прежде чем запирать дверь на ключ и губами прижиматься к твоей смуглой пряной коже. Пусть наше «вчера» горит так же, как сумрачное «завтра». А на банальное «сейчас» мне уже плевать. — Молчишь… Если сейчас ты скажешь, что тебе жаль, я клянусь, что приставлю винтовку к подбородку и выстрелю. Мне плевать. — Прискорбно, Джек. Для того, кто смерти не боится, твой выстрел ничего не будет значить. Поэтому ты медлишь, да? Кто из нас после этого жалкий? — Я бы послушал. Твои слова стали бы для меня глотком самого дорогого в мире алкоголя. Бодрящий американский виски, который просто так за деньги не купишь. Убрав оружие, ты нанёс мне самый болезненный удар. Подойдя ближе, ты вырвал из меня короткий вздох сожаления и посеял зёрна сомнений глубоко там, где, по мнению некоторых, находится душа. Сравнение с алкоголем послужило отрезвляющей пощёчиной. Я снова чувствую запах утреннего кофе. Когда мы были молодыми, всё это имело хоть какое-то значение. — Что ты скрываешь за визором? То же, что ты скрываешь за маской. — Это не слёзы, нет, это холод и искреннее презрение. Ты скрываешь настоящего себя. Когда ты злишься, ты кусаешь губу изнутри, из-за чего лицо искажается и на нём можно разглядеть каждую морщинку. Твой любимый цвет — синий. Ты болеешь за команду штата, в котором вырос, а утром предпочитаешь есть тосты с арахисовым маслом. Чёрт, Джек… Ты смеёшься, да? — Скажи мне, что ты меня ненавидишь. Я хочу убить тебя, а не Солдата-76. Ты хочешь видеть страх, а я отвергаю само понятие страха. Тебе нужна моя боль, но я спрятал её, закопал вместе с пустым гробом на кладбище в Швейцарии. Джек Моррисон. Помнишь тот год, когда я умер? Твои руки холоднее кладбищенского ветра — когда обнимаешь меня, ладонями скользя под курткой, мне скорее неприятно зябко, чем тепло. Когда на пол падает маска, а шеи касаются покрытые шрамами губы, мне хочется отстраниться, а не прижаться к тебе всем телом в надежде почувствовать укол прежней симпатии. В нос ударяет запах химикатов и пепла. Нет пути назад. — Стреляй, Габриэль. Мой голос растерял юношеские нотки весёлой беззаботной Америки. Он стал похож на хриплый отголосок приближающейся старости в забвении. А ты говоришь так, будто адские псы вырвались из преисподней и гавкают мне на ухо. — Надо же, ты умеешь говорить. Гав-гав. — Если я убью тебя сейчас, когда ты этого так хочешь, это не доставит мне удовольствия. Что бы я ни сказал, это ничего не изменит. Наша встреча закончится точно так же, как и прошлая. Оставив осадок недосказанности, ты наверняка испаришься, чтобы появиться в моей жизни снова где-нибудь в Дорадо или заснеженной России. Ты так же подойдёшь ко мне. Ты так же обнимешь меня. Ты так же скажешь мне: — Ты такой глупец, Джек. И улыбнёшься, прижимая к себе, как когда-то в прошлом, которое я похоронил. Оставив на седине тяжёлый вздох, ты искренне разочаруешься в моём упрямстве, укусишь и сгинешь, поражённый своей несдержанностью. Но не сегодня, да? — Я слышу, как бьётся твоё сердце. Как метроном. Не люблю, когда ты так спокоен. Пальцы нащупывают на моей груди очередной шрам и любовно обводят его, прежде чем хладной змеёй скользнуть ниже. Ты ласкаешь меня так, будто тебе это доставляет удовольствие, и мой сердечный ритм сбивается, вызывая улыбку на обезображенном лице. — Вот. Теперь я чувствую. Для тебя это ещё имеет какое-то значение. Такое же, как утренний кофе и вид из окна. И синий цвет. Ты ненавидишь синий. Шутки про мексиканцев вызывают у тебя приступы ярости. На завтрак ты предпочитаешь тушёные овощи. Твоя любимая птица — пересмешник, хотя ты никогда не видел их в живую. Чёрный дым проходит сквозь меня, заставляя поёжиться, и сердце пропускает пару ударов, прежде чем вновь обратиться в чёткий метроном. Чтобы сохранять спокойствие, мне надо дышать. Дыши, Джек. Закрой глаза. — Хочу увидеть твоё лицо. Когда ты снимаешь визор, дышать становится гораздо сложнее. — Хочу видеть шрамы, которые остались после меня. Главное, чтобы сердце билось ровно. Чтобы я остался равнодушен к тому, кем ты стал. Кем я стал. Кем мы стали. — Открой глаза. Нет, Рейес. — Посмотри на меня. Посмотри, что они сделали со мной. Что она сделала. Когда твои губы касаются моих, я уже не контролирую себя. Только не растворяйся. Только не уходи. Я потерял последний шуруп, на котором держалось моё самообладание, и единственное, что мне удаётся сделать — это укусить тебя в процессе поцелуя. Вместо крови чувствую на кончике языка привкус омертвевшей кожи. Дым проникает в лёгкие и отравляет разум. Тебе остаётся только… — Стреляй, Рейес. Я открываю глаза и вижу перед собой сотканный из черноты череп. Знакомые черты сквозь красноватые узоры ожогов. — Я слышу твоё сердцебиение. Оно выдаёт тебя. Но ты всё ещё не готов к смерти. Я не привык умолять, но сейчас, Габриэль, мне хочется только одного. Упасть на колени и склонить голову. Чтобы тебе было легче прицелиться.