В произошедшее сложно поверить.
— Дин, нет… — когда его тело вмиг ослабевает, я успеваю подставить руки, чтобы не дать брату упасть на сырой, холодный пол. — Дин… — слов не заметно. Они сливаются с моим громким, частым дыханием, сливаются с моим волнением и выплёскиваются каплями боли из глубин моей больной души. Как много крови… Уже не горячая, уже остывшая, она прилипла к моим рукам, она до сих пропитывает рубашку и куртку Дина, она до сих пор сочится из его ран на лице и голове, она капает на пол и собирается в небольшие лужицы, и в них отражается усталое лицо моего брата. Обездвиженного. Тихого. Бездыханного брата. Не замечаю, как пальцы впиваются то в его куртку, то в плечи, то в щёки. Не замечаю, как сначала обнимаю Дина, а затем трясу. — Дин! — я трясу его сильнее, в глубине души надеясь, что он всего лишь потерял сознание, а не погиб. — Дин, эй! — трясу его и снова прижимаю к себе, не оставляя попытки остановить кровь, но даже не пытаясь остановить слёзы, пеленой застлавшие глаза. — «Я горжусь нами…» — под громкие удары колотящегося сердца всё ещё эхом отзывается в голове. И следом давно позабытое: — «Дин, вставай!». Нечто, похожее на страх, покалывающим холодком проносится по всему телу вместе с волной слабости. А голову разрывает собственный отчаянный мысленный крик:«Дин! Вставай же!»
Как когда-то в детстве. Помнишь? Помнишь, как в одну из рождественских ночей в мотеле, где мы ждали папу, выключили свет? Помнишь, как из комнаты, освещённой слабым мерцанием уличной гирлянды, раздавался детский плач? Именно тогда у меня, четырёхлетнего ребёнка, зародился этот страх, что однажды ты упадёшь и больше не встанешь. Я помню, как в тот вечер ты сидел у себя на кровати, играл в тетрис, а я просил тебя поиграть со мной, а не с этой дурацкой коробочкой с кнопками. Я помню, как ты сначала долго на меня смотрел, а затем твои глаза закатились, из горла стали доноситься ужасные, страшные хрипы, и ты упал. Просто упал на спину, хватаясь за горло. И затих. Я помню, как в то рождество страх оплёл меня до самых кончиков волос. Так же, как и сейчас. — «Дин?», — тогда твой младший, несмышлёный братец запрыгнул на твою кровать, — «Вставай!» — его ладошки хлопали тебя по щекам, а ты, казалось, не дышал и не подавал никаких признаков жизни. — «Дин, вставай!» — возможно, ты помнишь, как дрожал его голос и как он сорвался на горький плач, захлёбываясь и заикаясь, продолжая повторять одно и то же: «Дин, вставай! Вставай, вставай, вставай! Дин!». Но в этот раз ты не открываешь глаза. Твои ресницы не подрагивают, а руки становятся только холоднее и холоднее. Ты не просыпаешься и не вскакиваешь на ноги, не хохочешь во весь голос и не радуешься, что тебе удалось меня разыграть. В этот раз вместо звона рождественских колокольчиков — тишина и гул ветра за пределами ангара, уныло гонящего листья. И стук бьющегося сердца — его биение я ощущаю у горла. Конец всему — не совсем то сочетание слов, которое могло бы описать сейчас происходящее, но именно оно первое приходит на ум. Когда я подхватываю брата на руки, я чувствую, как слабость, будто искусственно созданная, поражает мышцы, чувствую, как подкашиваются ноги. Напряжение и опустошение смешиваются в совершенно невообразимый комок, в пилюлю с отравой. Мой организм отравлен тоской. Я отравлен скорбью. Голова Дина безвольно запрокидывается, а охладелая рука свисает, как верёвка. Пытка. Самый страшный кошмар — не совсем подходящее слово, чтобы описать, каково это — нести с поля боя мёртвого брата, но именно оно первое приходит на ум. Самая страшная ноша. Ноша, от которой душу стискивает такая невероятная боль, что хочется заскулить и отчаянно зарыдать, как тот четырёхлетний мальчишка в канун рождества. Но на эмоции нет сил. Опустошение. Эмоциональное омертвение. — Осторожно, — дрожащего шёпота почти не слышно, когда кое-как открыв пассажирскую дверь машины, я пытаюсь аккуратно уложить Дина на заднее сидение. — Вот так, — поддерживая его голову, а затем сильнее прижимая платок ко всё ещё кровоточащей ране на груди. — Я что-нибудь придумаю, — в салоне запах крови. На стекле и сидениях — алые пятна. Я не слабонервный, но сейчас эта картина доводит до безумия. — Я… — как в тумане, в мыслях проносятся последние минуты, когда ты, находясь на волоске от смерти, смотрел мне в глаза и в них я видел тоску, смешанную с облегчением. — Так будет лучше, — ты тяжело дышал и морщился от боли, а я ни чем не мог тебе помочь, лишь пытался зажать рану, в глубине души зная, каким будет исход. — Метка… Она превращает меня в того, кем я быть не хочу, — звучало так вымученно и отчаянно, так устало и обречённо, что сжималось сердце… — Я верну тебя. Я найду способ. Мы избавимся от метки, — в сотый или в тысячный раз, повторяю себе, садясь за руль. — Слышишь меня, Дин? Я вытащу тебя! — это станет моей идеей фикс. — Мы завершим начатое. Вместе. Ты слышишь? — но почему-то голос всё равно срывается, а из-за слёз я практически не вижу дорогу. Губы дрожат, а ледяные, измазанные кровью пальцы, стискивают руль так, будто я хочу его вырвать. — Ты только держись… Только держись… — говорю я это Дину или самому себе — не знаю. Знаю только одно, что буду бороться за брата. И когда он вновь откроет глаза, я скажу ему, что всегда им гордился…