Обиженная

…кости ломит, руки с трудом двигаются и никак не хотят распрямить скрюченные пальцы… да что там руки! После года, проведенного в тесной и сырой могиле, я даже не могу сделать шаг, не двигаясь при этом всем корпусом. Досадно? Более чем, учитывая, что всю ночь я должна танцевать. Впрочем, я не единственная, кто испытывает здесь подобные неудобства, о, нет! Нас здесь полный бальный зал – посеревших, едва двигающихся, в заплесневевших и безнадежно старомодных нарядах, призраков прошлого, особенно жалких на фоне Его Сиятельства – вечно молодого, ухоженного и совершенного - от гладких смоляных волос, ниспадающих на плечи изысканного черного костюма явно по последней моде, и до туфель из самой лучшей кожи. Глядя на уверенную, выверенную до самого мелкого движения, жестикуляцию его рук – крупных, но непередаваемо красивых и изящных -, я как никогда понимаю, насколько нелепыми должны казаться ему мы и наши попытки отвесить ему церемониальный поклон без того, чтобы не завалиться на пол и не суметь разогнуться после этого. Это должно бы раздосадовать меня еще больше и повергнуть в настоящую пучину отчаяния, но падать еще ниже, видимо, некуда. И осознание всего этого пробуждает во мне чувство, своей неистовостью способное ненадолго, но затмить удушающий жар голода, сковывающий горло и давно ненужные дыхательные пути. С необъяснимым злорадным торжеством, заранее уверенная в своей победе на этом невидимом фронте, я все яростнее отбиваю ногой такт, чтобы найти в себе силы на то, чтобы сделать каждое новое движение резче и быстрее предыдущего, ведь это единственный способ заставить тело вспомнить, какого это – быть живой и способной двигаться. Ведь это и делает нас живыми, не так ли? Простые мертвецы спокойно лежат в своих могилах, это лишь нас неведомая сила поднимает из уютных холодных домовин. Вернее, это единственное, что делает нас еще не совсем безнадежно мертвыми – движения и отголоски былых желаний, еще не растворившихся в голоде. Бессмысленно? Да. Но я не хочу просто гнить на заднем дворе Шлосса, в то время как его хозяин продолжает устраивать свои балы и приглашать на них красавиц с темными как ночь глазами. Хотя бы по той причине, что женщина с самыми темными глазами и так будет смотреть на него целую вечность. Эта мысль словно возвращает меня к жизни, и очень вовремя: Его Сиятельство, спускаясь с кафедры, проходит мимо меня, и на его бледном лице я замечаю тень удивления – развалина вроде меня не должна быть в состоянии сделать реверанс и близко к приемлемому уровню. Впрочем, она исчезает также быстро, стоит Его Сиятельству вернуться к своей речи и другим гостям. И я могу позволить себе ненадолго расслабиться. Он прав, он сотни раз прав, говоря, что пустота внутри нас с годами лишь растет, и этот голод уже неутолим. Но мне каждый раз хочется смеяться над его словами о том, что новая гостья придаст очарование нашему балу. И я не делаю этого лишь потому, что он сам так в это верит, что момент гибели его новой гостьи действительно привносит элемент… пикантности в наше серое и пресное существование в подвешенном состоянии между миром живых и мертвых. И я почти против воли оборачиваюсь к дверям бального зала, чтобы увидеть ее – зачарованную Дочь звезд. Должна признать, она выглядит достойно титула Гостьи в красном на нашем балу вампиров: молочно-белая кожа, тень румянца на побледневших щеках, алые губы, ореол темных ресниц и восхитительная грива огненно-красных волос, еще более ярких, нежели кроваво-красное платье. Настолько соблазнительна, что даже я против воли облизываю свои бескровные потрескавшиеся губы и тут же прикусываю их. Хочется снова пробудить в себе недавнее неистовство и злорадное торжество, но не получается. Поэтому я просто смотрю, как она – безымянная красавица с влюбленным взглядом темных очей – медленно, завороженная моментом, идет к Его Сиятельству. Смотрю – и жажду оказаться на ее месте, потому что его взгляд, обращенный к ней, неожиданно теплый, страстный, голодный – но голодный по-живому. Она идет между нами и в какой-то миг оказывается на расстоянии вытянутой руки от меня. Я вижу красивый локон, падающий ей на ключицу, и не знаю, чего хочу больше: коснуться этих шелковистых волос или впиться зубами в эту нежную кожу. Разумеется, я не делаю ни того, ни другого: я ловлю ее случайный взгляд и сразу поворачиваюсь к Его Сиятельству. Все оставшееся время я внимательно смотрю на него, стараясь ничего не упустить: ни того, как пренебрежительно-грубым рывком он хватает ее за руку и притягивает к себе, ни того, как трепетно-нежно проводит пальцами по ее изящной шее и наклоняется к ней – в желании не укусить, но просто коснуться ее губами. «Ну же,» - думаю я. Что – «Ну же»? Кому – «Ну же»? Я не знаю этого, как не знаю и не желаю знать, почему хочу, чтобы этот момент длился вечность. Я не понимаю, почему, но где-то там, внутри грудной клетки, которую уже не единожды пытались пробить осиновым колом, шевелится какое-то непонятное чувство ожидания и… надежды. Надежды. Это слово позволяет закончить мысленно начатую фразу: «Ну же, пусть кровь хотя бы этой девушки не украсит это кровавое платье. Ты ведь ждал ее столько лет. Ты ведь любишь ее». Вот только вампиры и надежда – вещи несовместимые. Я рада и раздосадована одновременно, но это злобное торжество длится долю секунды. Запах крови. Он прижимает к себе тело новой жертвы, припав к ранкам на ее шее и выпивая сок жизни, а нас сводит с ума один лишь запах свежей крови. Голод взвивается внутри меня, словно разгневанный дракон, забирая у меня из-под контроля мое собственное тело и почти заставляя стенать. Из последних сил, прежде чем сознание успеет погаснуть в манящем дурмане этого запаха, мои руки тянутся к моей собственной обнаженной шее и когтями впиваются в пергаментно-серую кожу. Боль, такая незначительная, все же проясняет сознание, и мне становится противно, когда я вижу, как мои собратья, не в силах сопротивляться голоду, падают на каменные плиты, извиваются, корчатся и пытаются дотянуться до подола платья жертвенной девы. Честь, достоинство, гордость, все это давно забыто – раздавлено тяжелыми могильными плитами и поглощено вечным голодом. Единственными, кто из собственной гордыни еще борется с жаждой крови, оказываемся мы с виконтом, в отвращении поджавшим тонкие губы, но все равно не способным оторвать взгляд от живописный картины того, как его отец насыщается кровью и собственнически подхватывает ослабевшую жертву на руки, чтобы никакая падаль в истлевшем костюме не смела коснуться его драгоценной Дочери звезд. Падаль вроде меня. Эта мысль помогает мне на несколько секунд гордо выпрямиться и насмешливо поймать взгляд Его Сиятельства, демонстративно улыбаясь, не размыкая губ. Вот только самообладания и гордости хватает ненадолго, и, стоит лишь ему отвернуться и зашагать прочь, унося свою жертву от голодной свиты, как я падаю на колени и подползаю к единственной капле крови, упавшей на пол, языком слизывая ее с холодного и грязного пола, больше не в силах думать ни о чем, кроме утоления голода. Одна-единственная капля крови, но и этого достаточно, чтобы несколько оживить свое дряхлое тело и успеть подняться на ноги прежде, чем мое неподобающее поведение успеет заметить кто-нибудь, кроме виконта, которому я посылаю клыкастую, но обворожительную – теперь действительно обворожительную – улыбку, заставившую того скривиться и заозираться в поисках своего кавалера. У каждого свои слабости, и у него они не самые худшие. У Его Сиятельства они непростительнее. Девушка дышит тяжело и часто, и сложно понять – от потери крови или от сдавливающих горло рыданий. Я прекрасно вижу слезы, навернувшиеся на ее глаза, и невольно думаю, какое же она еще наивное дитя – настоящая Дочь звезд. Я не была такой. Но обида, звучащая в ее голосе, что-то растерянно спрашивающем у Его Сиятельства, у нас одна на двоих. Память об этом чувстве еще осталась у меня где-то… нет, не в сердце – это всего лишь скукоженный и ссохшийся комок мышц, с трудом перегоняющий по венам жалкие капли крови моего вечно голодного тела, а в разуме – единственном, что мне еще подчиняется в достаточной степени. Я почти с садистским предвкушением чувствую, как разгорается во мне это чувство, когда Его Сиятельство рывком поднимает девушку на ноги и объявляет начало менуэта. Да, о да… Это единственный танец, который способны танцевать древние развалины вроде нас и обескровленная, обессиленная Гостья в красном, находящаяся на краю перерождения. Капля ее крови сделала свое живительное дело, и я успеваю отхватить себе завидного кавалера, еще способного более-менее активно двигаться, но мой преисполненный кокетства взгляд адресован не ему, а вампиру с лихими усами и орденами на старом синем мундире, фавориту виконта. Усач подмигивает мне в ответ и тут же успокаивающе кладет руку в рваной белой перчатке на талию своего партнера, уже успевшего приревновать ко мне. Это одна из главных причин моей шалости, моей единственной отрады на ежегодных балах: так забавно трепать виконту нервы! Тем более, играть в эту игру можно вдвоем, поэтому в какой-то момент чудак-усач ускользает от виконта и галантно целует мне руку. Мы успеваем протанцевать пару тактов, а потом нас настигает раздосадованный сын хозяина Шлосса, и я остаюсь без кавалера. Ненадолго, правда, вскоре я вновь вышагиваю рядом со своим первым партнером, на чью плешивую голову стараюсь по возможности не смотреть. Я рада, что не отражаюсь в зеркалах, в изобилии имеющихся в этом зале. Мне не нужно отражение, чтобы знать, что я выгляжу жалкой потрепанной куклой в своем серо-коричневом платье и с паутиной в чудом лишь слегка растрепавшихся локонах. Роскошные бумажные цветы, некогда украшавшие мои волосы, посеревшие от пыли и времени, истлели еще в мой первый год после смерти, и заменившие их мелкие кладбищенские цветы – только намек на то, что дама не забыла о своем внешнем виде и прекрасно осведомлена о его плачевности. Его Сиятельство недоумевающее вскидывает бровь, глядя на мою прическу в тот момент, когда мы с ним пересекаемся в танце. Я же лишь обманчиво безмятежно и любезно улыбаюсь в ответ. Каков король, такова и свита. Пройден круг, и вот я снова танцую со своим плешивым кавалером. И, расшаркиваясь с ним в очередной раз, я внезапно замечаю в зеркале отражение молодого человека рядом с Гостьей в красном. Смертный. Он что-то шепчет девушке на ухо, и мне даже не нужно прислушиваться, чтобы понять, что именно. Разумеется, юноша пытается спасти возлюбленную – а как же иначе? – из рук Его Сиятельства. А эта девочка, Дочь звезд, сейчас слишком обижена на него, чтобы не принять такое предложение к сведению. Как знакомо, думаю я, выделив себе еще пару тактов на размышления. В этот момент меня привлекает пустой и одновременно сосредоточенный взгляд девушки, безразлично и немного неловко повторяющей монотонные движения окружающих ее мертвецов. Этот взгляд у нас тоже был один на двоих. Потому что свою душу мы отдавали не за вечность в сыром склепе и уж тем более не за пренебрежение Его Сиятельства, который теперь любезничает с кем угодно, но только не с нами. Мучительная злоба, смешанная с необъяснимым удовольствием, кипящей волной захлестывает меня. И, когда все в очередной раз меняются партнерами, я, не удержавшись, нарушая рисунок танца, шагаю к смертной. Увидев мое лицо в опасной близости от своего, она пытается отшатнуться, но моя рука на ее талии никуда ее не пускает. Как там?.. Благими намерениями вымощена дорога в ад?.. С другой стороны, отступаю я в сторону еще через три такта, выискивая взглядом среди танцующих виконта, как верная подданная, я должна сообщить об этом Его Сиятельству, который так не во время увлекся танцем и ничего не замечает. Ведь его сердце снова будет разбито, пусть он сам себе не сможет в этом признаться. Эта девочка сбежит. Мы всегда сбегаем, поняв, в какую бездну он нас увлек. Я закусываю губу, чтобы не выдать себя раньше времени, когда виконт во время очередной смены партнеров отшатывается от зеркал, и на его лице отражается жеманная смесь удивления, возмущения и незамутненной радости ребенка, предвкушающего новую упоительную игру. Он бросается ко мне и оказавшемуся неподалеку усачу, чтобы показать нам свою находку за спиной еще ничего не подозревающего отца, и я охотно подыгрываю ему, обнажая зубы в немом вскрике неверия, быстро сменяющемся наигранно-сочувствующей улыбкой. Мои серые губы помимо воли растягиваются в улыбке, а по телу пробегает колкая волна нетерпения. Кавалер виконта берет меня под локоть, и мы, намеренно громко шушукаясь и бросая в сторону гостьи многозначительные взгляды, разносим весть среди собратьев. Злые слова проникают в душу быстрее, чем черная смерть собирает свою жатву, а многовековая скука лишь помогает им быстрее прорасти ядовитыми цветами сквозь плоть тех, кто имел несчастье оказаться на их пути. И в тот момент, когда виконт обращается к отцу, за ними пристальными взорами, жаждущими чьего-либо падения, смотрит не графская свита, а свора голодной нежити, одинаково равно готовая при удобном случае растерзать и людей, и своего хозяина. Который даже не замечает всего этого, отмахнувшись от сына и резко развернувшись к пустым, покрывшимся пыльной сетью паутин и трещин, зеркалам, в которых он видит свою ненаглядную Дочь звезд, сжимающую руку стоящего рядом с ней смертного юноши. В глазах Его Сиятельства – непроницаемая кромешная тьма, и под его взглядом, как под тяжестью царского савана, с лица рыжеволосой красавицы сходят последние краски жизни, а в тени густых ресниц гаснут искры чувств. Ее лицо бесстрастно, как может быть бесстрастен лишь лик луны в подобные ночи. Они смотрят друг на друга, и я чувствую холодное дыхание вечности, уже начавшей их разделять. Я вижу, как ее призрачные руки обвивают изящный стан гостьи и гладят ее тускнеющие локоны, но Граф до последнего отказывается верить в очевидное. Он продолжает всматриваться в ее лицо, пытаясь найти ответ на одному ему известный вопрос, и даже не замечает того момента, когда его нелепый, но более удачливый соперник со своим ментором, чудаковатым стариком, удивительно ловко двигающимся в тяжелых и хорошо мне знакомых доспехах, сооружают из канделябров крест. Мгновенная вспышка невыносимо яркого света ослепляет всех нас, в голове воцаряется первозданный хаос, но среди всеобщего гвалта и панического визга я каким-то чудом слышу нечеловеческий голос Его Сиятельства. Рык и стон существа, вновь и вновь предаваемого и низвергаемого в бездну. Он пробирает меня до костей, и на какие-то секунды мне кажется, что я снова жива, что снова стою перед Его Сиятельством на месте гостьи, виновато и осуждающе одновременно качая головой, а в бурном потоке пока еще только моей крови слились воедино бесконечная жалость и сокрушающая горечь обиды, которую я никому не могу простить. Я открываю глаза, чтобы понять, что почти ничего не могу видеть из-за воспоминаний о том, как когда-то жгучие слезы застилали мне глаза в это самом зале. Открываю, чтобы вспомнить: он скорбит не обо мне. И никогда не скорбел. Поэтому я, единственная, кто еще загораживает смертным путь к спасению, снова предаю Его Сиятельство. Пользуясь продолжающимся замешательством из-за импровизированного креста, я, потерявшаяся в хаосе осколков собственной души, прожигая гостью невидящим взглядом, сознательно уступаю им дорогу, и пораженные взгляды смертных служат мне лишь незначительным утешением… …тлен, даже не пепел – вот что остается после нас. Опустошение и запустение, когда все, что когда-либо имело значение, растворяется в равнодушной вечности, чьи безжизненные крылья вновь нависли надо мной. Где-то в глубине сознания теплится последняя искра чувств, подаренных каплей живой крови, но я знаю, что скоро и она канет в небытие, и я вновь потеряюсь в бескрайних водах безвременья. Поэтому я продолжаю стоять перед дверями бального зала даже тогда, когда все мои собратья, успевшие вернуться с непредвиденной охоты по заснеженным окрестностям Шлосса, давно вернулись в обледеневшие каменные гробницы. Продолжаю стоять у подножия винтовой лестницы, хотя сквозь запыленные витражные стекла начинают пробиваться первые отблески солнечных лучей. Стоять – и ждать его возвращения. Его Сиятельство появляется на самом рассвете, и мне кажется, что он пытается раствориться в тени своего собственного плаща, и я вижу его почти таким же человечным, каким увидела впервые когда-то очень давно. Но сейчас, когда остатки украденной жизни уже почти покинули меня, я не могу понять, почему это до сих пор имеет какое-то значение. Он недовольно смотрит на меня, не понимая, что я забыла в опустевшем зале, и я делаю насмешливый книксен. Он до сих пор не понимает, на что способна обиженная женщина.