Обними меня

      — Опять? Кто на этот раз? — Минхёк согнулся в проходе и поднял с пола книгу. — Фредерик Форсайт. Говорят, он был британским секретным агентством, что думаешь по этому поводу?       — Считаю, что пишет он омерзительно, — Ильхун сидел по-турецки на полу, неестественно выпрямив спину, а воздух в комнате был таким тяжёлым и спёртым, что к горлу Минхёка подступила тошнота. Щелкнув выключателем, он рывком отдернул занавески и открыл окно.       — Хватит уже сидеть в темноте.       На тонкий шифер крыши обрушился град из спелых яблок, который заставил обоих парней на секунду потерять самообладание и покрыться холодной испариной — в режиме военной тревоги любой громкий звук вызывает приступ тупого, граничащего с паранойей, страха.       — Прекрати.       — Что прекратить? — Ильхун поднял полный недоумения взгляд, рассматривая вытянутое лицо Минхёка, а тот в свою очередь потянулся к пуговицам воротника: жалкая привычка отвлекать внимание от сильных эмоций, которую навязывает нам подсознание.       — Прекрати пытаться предсказать моё поведение по соционическому типу, ты же знаешь, как я это ненавижу! В конце концов, это всего лишь стереотипы, ограничивающие бесстрастное восприятие человека как личности.       — Хочешь поговорить о соционике? — Ильхун склонил на бок голову и растянул свои девичьи губы в противной сладкой улыбке.       — Нет, думаю, она не имеет отношение к тому, что я собираюсь сказать тебе.       — Косвенно она имеет отношение ко всему, что связано с поведением человека.       Минхёка это раздражало: прощание не должно превращаться в очередную бессмысленную сцену, по окончании которой Ильхунни снова уйдет в сад и будет долго стоять под деревьями с запрокинутой головой, глотая слезы. Он ненавидит чувствовать себя жалким, поэтому постоянно самоутверждается, козыряя при случае обширными познаниями в психологии. Откуда у Чон Ильхуна взялось это ощущение собственной неполноценности, Минхёк не знал, а спрашивать о таких вещах равнозначно тому, что заставить уверовать в обречённость.       — Тебе идет эта новая форма. Когда ты уезжаешь? Ты же это пытаешься мне сообщить? — Минхёк молчал, покусывая губы, позволяя Ильхуну самому дать ответ. — Значит, сегодня.       — Прости, — это было похоже на то, как если бы он намеренно ударил кого-то по щеке, а потом предложил принести лёд.       Ильхун прошелся по комнате, рассматривая обстановку, будто видел всё впервые, забрался с ногами на просиженный скрипучий диван.       — Откуда такое стремление поиграть со смертью?       — Это не стремление, это называется долг, — Минхёк отдернул китель и заложил руки за спину.       — Там ведь сейчас огромное количество специально обученных людей, эта война вполне может обойтись и без тебя. Так зачем рисковать жизнью и добровольно отдавать себя в загребущие руки смерти?       — Ты не понимаешь.       — Потому что ты не объясняешь. Я тоже хочу пойти, хочу быть там с тобой.       — Нет, Ильхун.       — Почему нет? Почему ты можешь, а я нет?       — Потому что ты нужен здесь, — Минхёк уселся рядом с ним и потянулся в поисках рук, чтобы крепко сжать их в своих, — тебе осталось учиться чуть больше двух лет, твоя помощь здесь будет неоценима. Нашей стране нужны врачи, чтобы спасать жизни тех, кто сражается за её суверенитет.       — Я не хочу спасать чужие жизни, если я не могу уберечь твою.       — Ильхун, — пальцы Минхёка стремительно поползли вверх по руке Ильхуна, а тот вскочил и бросился к окну, где стоял, согнувшись, пока его плечи заметно подрагивали.       — Ненавижу, — прошептал он, царапая ногтями деревянный подоконник, — ненавижу тебя.       — Ильхунни.       — Уходи, — конечно, это была еще не победа, и он не стал победителем, но из них двоих не только Ильхуну нравилось причинять и испытывать боль одновременно.       — Я знаю, как тебе тяжело…       — Просто уходи, хён.       Минхёк поджал губы и развернулся к двери. В коридоре он долго обувался, а оглушительная тишина больно давила на барабанные перепонки. Он знал, что Ильхун воспринимает мир по-детски страстно, запоминает детали, которые взрослый человек обычно упускает из виду, может быть, поэтому он так часто обращается в крайность, пытаясь выразить свои эмоции.       — Я не хочу уходить, не попрощавшись с тобой, потому что, возможно, потом долго не выпадет случая увидеться. Но если тебе это не нужно, я просто сделаю, как ты просишь, — когда его пальцы, наконец, потянулись к дверной ручке, грудь сдавили остроугольные неловкие объятия.       — Пожалуйста, хён, пожалуйста, не уходи. Прошу тебя, — Ильхун без сил уткнулся носом в его спину, — не уходи. Ты не должен.       — Ильхунни…       — Эта глупая война тебя не касается. Зачем тебе то, что даже для правительства не имеет никакого значения? Не уходи, прошу, — он плакал навзрыд, а Минхёк вспомнил, как клялся себе никогда не оставлять его.       Они лежали вдвоём на широкой кровати, одной рукой Ильхун обнимал Минхёка за пояс, а глаза прятал в его рубашке.       — Даже если ты будешь сильно утомляться, пожалуйста, обязательно ужинай. Когда вернусь, не хочу видеть твои выступающие ребра, — Минхёк вздохнул, — вообще, не хочу, чтобы в тебе хоть что-то изменилось. Но это неминуемо, по крайней мере, ты обязательно станешь чуточку злее. Мне кажется, я погублю тебя.       Он немного помолчал, выжидая ответа, и когда его не прозвучало, продолжил:       — Я буду по тебе скучать, ты даже не представляешь, насколько сильно. Я боюсь только одного — что ты забудешь меня.       Минхёк уже давно знал, что это последний вечер, который они проведут вместе, но где-то глубоко внутри теплилась слабая надежда хоть однажды ещё увидеть Ильхунни, может, возвращающегося с пакетами продуктов домой, или подсмотреть в окно на то, как он корпит над книгами, или случайно заприметить его макушку в холле института.       — Разве я смогу тебя забыть? — Ильхун проговорил куда-то ему в грудь.       — Я буду жить мыслью, что защищаю тебя там. Не позволяя тебе идти за собой, я и правда спасаю твою жизнь.       — А что насчет твоей жизни? Войне никогда не будет конца. Даже если она закончится — начнется другая, когда ты, наконец, поймешь это?! Ты заходишь слишком далеко, изображая из себя героя!       — Ильхунни, — лёгкий выдох.       — Что?       — Прекрати. Все, что я сейчас хочу — это обнимать тебя.       — Тогда обними меня.

В ночь, когда ты ушел, сильный мороз убил цветы в саду.       Теперь они, как и я, стоят, низко склонив головы к земле, не в силах бороться с несчастьем. Он лишил их жизни, хён. У них не было выбора. У тебя он был.