***
Кладбище здесь очень большое и... белое. Эти два слова — все, что приходит на ум тому, кто видит впервые это место. Большое — бесконечные ряды могил; жнецы хоронят здесь с самого начала своего существования. Оно тянется во все стороны до горизонта и кажется, что в этом мире кроме него ничего больше и нет. Белое — белый мрамор дорожек, белые надгробия и могилы, серебристые таблички с именами и датами. Здесь ничего не растет, нет даже травы, и вешать фотографии на могилы здесь тоже не принято. Это — настоящее царство Смерти. Здесь ничего не цепляется за жизнь. Рональд хорошо знает это место. Не то, чтобы он часто приходит сюда — жнецам хватает смерти на работе, они не стремятся подпускать ее к себе еще и в обычной жизни. И все-таки, у любого шинигами, прожившего достаточно долго, в альбоме для фотографий начинают появляться снимки, помеченные черной рамочкой. Чем старше становится жнец, тем больше появляется таких снимков. И тем больше в его записной книжке становится перечеркнутых телефонных номеров и адресов. Вместо них появляются другие заметки — номера, состоящие из трех чисел. Сектор, ряд, номер могилы. Рональд останавливается перед белым надгробием. Оно отличается от тех, что находятся рядом с ним — на нем не одна табличка с датами, а две. Эрик Слингби и Алан Хамфриз. — Присядь, — говорит он потирающему от холода руки стажеру, взглядом указывая на стоящую поодаль белую — кто бы сомневался! — лавочку. Стажер садится, а Рон осторожно кладет букет белых лилий перед надгробием. Алан любил эти цветы — в воспоминания Рональда снова врывается солнечное утро в старом, еще не перестроенном здании Департамента, чей-то смех, улыбка Алана и запах этих самых лилий, стоящих на его столе, выплывающий в коридор и неуловимым ароматом расползающийся по этажу. Прошло так много лет... А маятник на часах качнулся всего пару раз. Но Рон помнит все — голоса, запахи, слова... Шутки и ссоры, разговоры — серьезные и не очень, запах старых бумаг в архивах, стук клавиш печатной машинки. Помнит, как Эрик ждал Алана у крыльца, докуривая сигарету, а потом они уходили, чтобы так же вместе прийти утром в Департамент. — Мистер Нокс... — Звонкий голос заставляет Рона скинуть с себя дымку воспоминаний и посмотреть на сидящего на лавке мальчишку. — Они были вашими друзьями? — Друзьями? — переспрашивает Рон. Нет, они не могли бы быть друзьями. Слишком большая разница была между ним и этими жнецами, чей возраст тогда уже перешел за полвека. Сейчас — возможно, но не тогда. — Нет, — отвечает, наконец, Рональд. — Друзьями они мне не были. Они были чем-то вроде семьи. Все они — Эрик, Алан, Грелль и Уильям — были людьми, за которых Рон смог зацепиться. Теми, кто научил его жить после смерти, и кто — Рон знал точно — мог его защитить. — Ты не слышал их историю? — спрашивает Рон. Стажер качает головой; длинная челка падает на глаза и он раздраженно убирает ее. — Они любили друг друга. Среди жнецов не часто бывает, чтобы кто-то находил себе пару, человека, с которым ты готов провести сотни лет. А у них получилось. И они были счастливы. Воспоминания снова вспыхивают в голове. “Случайные” прикосновения, взгляды, улыбки... Они думали, что никто не замечает, а замечали все. Сложно было не увидеть. — И что случилось? — Алана поразили Шипы Смерти. И он начал умирать. Медленно, не говоря ни кому не слова... Угасая, как свечка, становясь все бледнее. Все реже звучал смех в кабинете напротив. — Эрик узнал об этом, и начал искать лекарство. А ценою за него была тысяча человеческих душ. Стажер ахнул. — Он их собрал? — Почти, — Рон скривил губы в горькой усмешке, — ему не хватило одной души. Ту ночь он тоже хорошо помнил. Темные улицы Лондона, расследование... А потом — мириады светящихся точек в ночном небе... Рон тогда так и не понял, что произошло. Зато понял Уильям — это было видно по тому, как изменилось его лицо, когда он это увидел. У Спирса было больше и фактов, и ума, чтобы их сопоставить. — Последнюю душу защищал демон, который их и убил. Рон замолчал. Мальчишка тоже не говорил не слова, молча разглядывая надгробия. Металлические пластины с датами и именами. Одинаковые на всем кладбище — ни следа, ни намека на то, кем были те, кто лежит под ними. И чистота идеальная — гробовщик следит за этим местом. О нет, не тот Гробовщик — тот сейчас где-то на Земле, в одном из разросшихся подобно венозной опухоли городов. Но и у этого места есть свой смотритель, счищающий грязь с табличек, убирающий засохшие цветы... А вон те алые маки почему-то не выбросил — их чуть завядшие лепестки до сих пор алыми искрами рассыпаны по белому мрамору. Это правильно — они оба были живыми, а не такими, как это белая стерильная чистота вокруг. Были. Их больше нет. И теперь лишь ветер колышет белые лилии на старой могиле. — Они любили друг друга и умерли в один день, — произносит, наконец, мальчишка. — Это похоже на сказку. Рон невесело улыбается. — Да, пожалуй, ты прав. Но в каждой сказке должна быть мораль. — А в этой? Нокс пожимает плечами. — Если бы на твоем месте был мистер Спирс — не зная о них, естественно, — он бы сказал, что это глупая трата кадров. Ведь мог бы бы погибнуть один, а умерли оба. Мистер Сатклифф сказал бы, что это потрясающая и очень романтичная история, и что ее мораль в любви. — А что вы считаете, мистер Нокс? — Я? — Рон снова посмотрел на мальчишку. — Я думаю, что мораль у этой сказки в том, что лучше прожить сто лет, но с кем-то, чем тысячу лет и один. Хотя многие бы со мной не согласились. — Да, — неуверенно произнес стажер, — я тоже не соглашусь. — Ну, — улыбается Рональд, — у тебя еще будет достаточно времени, чтобы вывести ее самому.***
Жнецы — не люди, они не зависят так от времени, как смертные. Они не боятся, что не успеют чего-то сделать или сказать. Рон возвращается в настоящее, оставляя прошлое за оградой огромного кладбища и в альбоме с выцветшими фотографиями. Возможно, когда-нибудь он расскажет своему стажеру об еще одной морали, вынесенной из этой сказки, которую он прочувствовал и пережил. О том, что и у жнецов тоже может быть очень мало времени.