ваниль

Ойкава зовет на ночевку. Они сидят в сквере у школы, по деревянной лавочке бегают жучки и солнечные блики, Ойкава и тех и других отгоняет раздраженным жестом и растекается от жары, закидывая руки на спинку скамейки. В тени сочного терракотового клена прохладно, но все равно не спасает; Ойкава смахивает капли пота с белого лба, Иваизуми затягивает темные волосы в хвост и шумно выдыхает. Тоору загибает на длинных пальцах, сколько осталось уроков, и недовольно поджимает губы — уйдут они сегодня поздно. Вдруг прикрывает глаза и толкает легко в плечо: — Пошли потом ко мне, — уже, наверное, все продумала — щурится хитро и поблескивает веселыми искорками в уголках глаз. Иваизуми молчит. Жарко. — Уу, посмотрим новую Годзиллу, — она жмурится на солнце довольной мордашкой и закрывает ладонью мягкие волны челки, снова кидает на Хаджиме беглый взгляд. — Давай, Ива-чан! Иваизуми смотрит внимательно и прикидывает мысленно: завтра выходной, и хоть заданий много, чахнуть над ними ну жутко не хочется. Ойкава моргает устало, но улыбается; Иваизуми соглашается. После занятий солнце светит приятно, не слишком ярко и не совсем сумеречно, гармонично-ровно, похоже, что плывешь по лимонному с медом чаю; деревья шелестят неторопливым шумом с мелодией птиц. Иваизуми стирает с доски аккуратные кандзи, неспешно и тщательно, а Ойкава томно ждет, пока она закончит, положив голову на школьную сумку и отстукивая каблучком ритм секундной стрелки на запястье. — Давай быстрее, — требует совершенно наглым образом — потому что она вообще-то тоже как бы дежурная — и вздыхает в два раза драматичнее. Иваизуми только фыркает — убираться Тоору вряд ли что-то сможет заставить. Она стряхивает с пальцев сухую белую пыль, в окне выбивает мел из губок и едва слышно чихает. — Ты всегда так миленько чихаешь, Ива-чан, как котеночек, — хихикает звонко Ойкава, поднимаясь со стула и потягиваясь всем телом. Она не успевает увернуться от подзатыльника, но все равно подставляет ладошки к голове наподобие ушек и подмигивает. Иваизуми закатывает глаза. Ойкава хватает за локоть — тут мел остался, поправляет распустившийся галстук; Иваизуми осторожно одергивает ей сбившуюся на спине белоснежную блузку. До дома Ойкавы чуть ближе, поэтому, может, идется чуть легче. Ойкава уходит на три шага вперед, стучит каблуками по каменистой аллее, тянется за теплым ветром, путающим волосы, и пахнет имбирной ванилью, от жары еще более сладкой. (Иваизуми помнит время, когда Тоору пшикалась немеренным количеством, благоухала за два метра и Хаджиме вместе с ней, потому что запах липнул ко всему телу, волосам, даже лицу — обе были словно засахаренные булочки из кондитерской.) (У Ойкавы был бы, пожалуй, сладко-пряный вкус — Хаджиме давно распробовала и привыкла, но что-то в горле скребется несогласно, упорно мешает вдыхать размеренно, жжется на языке непонятным и пугающим.) Иваизуми думает о чем-то обо всем, закусывает незаметно губу и поправляет нервно челку; Ойкаве от одного взгляда на ее лицо становится всегда по-детски хорошо и немного смешно — у Хаджиме, вообще-то, самая задорная улыбка из всех, что она видела. (Правда, видит она ее редко.) Мама Ойкавы улыбается тепло обеим, обнимает Иваизуми и треплет по волосам. У них, как у мамы с дочкой, улыбки почти одинаковые, только у Тоору на миллиметр и мгновение более близкая, лично-сокровенная, и Хаджиме не совсем уверена, что это значит. — Что-то ты реже стала заходить, — Иваизуми говорит, что все потому что занятий много, и самой себе почти не верит. Ойкава-сан только кивает и зовет их ужинать. Она готовит очень вкусно, Хаджиме особенно любит ее карри и удон, а Тоору воротит нос и часто упрямо сидит на рисе с рыбой — Иваизуми злится, не понимает и кормит почти что с ложки. Зато от чего ее не оторвать, так это от клубничного молока — держит три пачки и Иваизуми одну заставляет носить. Для Хаджиме Ойкава-сан заваривает крепкого зеленого чая. Тоору быстро принимает душ, пока Иваизуми ставит на загрузку фильм, разглядывает новые книги в комнате и поливает цветы. Ойкава выползает раскрасневшаяся, теплая и с влажными волосами, шлепает по комнате босыми ногами и оставляет мокрые разводы. Хаджиме идет в ванную и возвращается уже через пять минут, потому что Ойкава всегда моется дольше — факт. Ойкава лезет за вторым футоном: встает на стул, шарит в шкафу и едва не грохается — Хаджиме со спины цепко хватает за руку. Тоору гордо встряхивает волосами и бойко спрыгивает на пол, быстро расстилает футон и усаживается в изголовье своего. Фильм начинается, когда за окном уже сгущаются сливовые сумерки. Иваизуми внимательно следит за мерцающим в полутьме экраном, а Тоору сзади подпиливает лениво ногти и поглядывает из-за плеча, ойкает на особо напряженных моментах и изредка пинает не сильно в спину розовой пяткой, просит что-нибудь передать. Пока сменяются минуты она заинтересованно подползает все ближе, и к концу фильма уже посапывает на плече Хаджиме — у нее странная привычка постепенно вырубаться и просыпаться к титрам. Ойкава еще с час самозабвенно болтает обо всем на свете: о девчонках в классе, о новом цветочном магазине, о жмущих каблуках и забытом зонтике, о потерянной заколке и соседском щенке. Иваизуми просто привычно слушает фоном, рассматривает украдкой ее глаза — светятся спокойной радостью, как всегда в детстве, когда они так же сидели частыми вечерами. Она выключает ноутбук и свет, вытягивается на футоне и раскидывает руки (попадая в Хаджиме по соседству и цепляясь пальцами за ее волосы). За открытым окном немного стрекочут насекомые и растекается тишина — особенная, ночная, с прохладной пустотой звуков в вакууме. Из ее окна всегда хорошо было видно небо, луну, звезды: каждый раз, когда Хаджиме у нее остается, она перед сном рассказывает что-то новое про созвездия. Иваизуми сейчас кажется, что их световые линии порвались. Ночник со звездным небом поблескивает в углу переливами галактик. Ойкава засыпает, положив горячую ладонь ей на шею. (Неудобно, наверное.) Хаджиме не спится. За такие ночевки с Тоору готова отдать один выходной, десяток улыбок и целую жизнь.