Конец истории

В душном вечернем мареве Буэнос-Айреса, в компании людей, всё ещё косившихся на него как на чужака, за третьим бокалом безвкусного вина Хосе сделал самую горькую ошибку в своей жизни — позволил себе поверить в чудо. Районный прокурор, успевший за свою недолгую карьеру увидеть всю неприглядную изнанку человечества, разобравший десятки дел, отправной точкой которых стала наивность, и видевший последствия этой наивности — чьё-то отчаяние, пролитую неумелыми руками кровь, войну мелких наркоторговцев, подробность за отвратительной подробностью. Хосе знал людей с той стороны, которую обычно стараются не показывать никому. И себя знал едва ли не лучше, чем остальных. Кому, как ни ему, было знать, что чудес не бывает. «Любовь — это акт веры», любил цитировать Гише. Хосе хочется думать, что его вера была актом любви. Тот вечер был неуютно жарким, типичным для зимы. Альберто — Бето, тогда Хосе ещё только привыкал звать его так — напивался, Габриэла смотрела в пол, Фабиан хмурился в углу, а Маркус старался делать вид, что не увлечён чем-то в своём телефоне. И все притворялись, что им весело. И притворялись, что не видят пустого стула под горшком с вьющейся розой. И слишком демонстративно не замечали, что Гильермо сидит неподвижно, глядя на эту пустоту, и глаза у него такие же неживые, как в тот день, когда умер Бегхьо. Хосе тоже притворялся вместе со всеми. День за днём, месяц за месяцем он был рядом, надеясь, что когда-нибудь Гильермо заметит его и его любовь. Надежда ушла, утонула в погасшем взгляде, но чувства, бессмысленные и никому не нужные, всё никак не проходили. Безответная любовь — Хосе достаточно часто приходилось работать с делами, в которых она была главным мотивом, чтобы знать, что ни к чему хорошему она не приведёт. А потом Гильермо встал и отправился на кухню за вином. Его не было всего пять минут, не больше, но этого времени хватило для чего-то, что Хосе так и не смог понять. А потом Гильермо вернулся. Вернулся тот Гильермо, которого Хосе когда-то встретил в здании суда. Тот улыбающийся, бешено жестикулирующий Гильермо в небрежно развязанном галстуке, похожий на ураган, в которого Хосе влюбился. — Ну и что все сидят, как на похоронах? — Гильермо взмахнул зажатой в руке бутылкой, раздражённо топнул ногой, и тишина в маленьком дворике взорвалась смехом. И Гильермо тоже смеялся, положив ладонь на руку Хосе. Прикосновение обжигало, несмотря на то, что пальцы Гильермо даже в такую жару казались ледяными. — Останься, — прошептал ему на ухо Гильермо. Хосе остался, не задав ни одного вопроса. Не пожелал искушать судьбу. Просто поверил. На следующий день он переехал к Гильермо, в слишком большой и слишком пустой дом. Развесил свои костюмы в шкафу, пристроил ноутбук на краю письменного стола. — Адвокат и прокурор, живущие вместе. Из этого выйдет неплохой заголовок для газетной статьи, — улыбнулся он, и Гильермо засмеялся в ответ. Ночью Хосе проснулся и долго смотрел на лежащего рядом Гильермо. Прислушивался к его ровному, размеренному дыханию. Во сне Гильермо выглядел счастливым. Хосе не видел этой улыбки — настоящей, без притворства — с того дня, как умер Бегхьо. Он уснул только под утро, когда глаза начали закрываться сами собой. Разбудили его перекрикивающиеся за окном птицы и запах свежесваренного кофе с кухни. Через неделю над их кроватью появилась чёрно-белая карта США. Свежая, резко пахнущая маслом картина выглядела чужеродной среди деревянной мебели и кремово-коричневых тканей, но Гильермо смотрел на неё с таким восторгом, как будто перед ним было признанное произведение искусства, любовно поправлял раму, ласково поглаживал холст. Хосе привык запоминать детали, осматривая место происшествия. Он мог бы показать под присягой, что именно эта картина висела в гостиной у Бегхьо — если бы не удушливый запах свежей краски, с которым не справлялся кондиционер. Гильермо не стал ничего объяснять, а Хосе предпочёл промолчать. Всего лишь картина. Воспоминание о прошлом, которое ушло безвозвратно. Запах краски смешивался с запахом тела Гильермо, когда они засыпали в объятиях друг друга. Гильермо подарил ему розовую рубашку с короткими рукавами. Хосе не любил непрактичных вещей, не носил розовое, но все его возражения были отметены в неподражаемом стиле Грациани. — Тебе пойдёт. И Хосе подчинился. Рубашка была не слишком удобной, совсем не в его стиле, но это были мелочи по сравнению с восторгом в глазах Гильермо. — Сьелито, — шептал Гильермо, целуя его, и Хосе таял в его объятиях. Он не придавал значения этим подаркам. Полосатый галстук. Тёмно-синий короткий плащ. Потрфель из мягкой кожи, белая рубашка в тонкую полоску, кожаный ремень с асимметричной пряжкой. Гильермо нравилось делать подарки, а Хосе нравилось видеть любовь, смешанную с желанием, в его взгляде. Пока однажды, войдя в контору Гильермо, не услышал за спиной сдавленный вскрик Габриэлы. Он обернулся на её голос и увидел, как она прижимает руки к лицу. Увидел осколки чашки, выпавшей из её руки. — Господи… ты… я приняла тебя за Педро, — шептала Габриэла срывающимся голосом, когда Хосе обнял её, пытаясь успокоить. — Ты похож на него… Ты одет как он… Как призрак, Господи… Фарфор хрустел под ногами, рассыпаясь в пыль. — Не говори ерунды, — отмахнулся от него Гильермо и ушёл, хлопнув дверью. В зеркале Хосе видел карту, висящую над кроватью, и собственное отражение, похожее на грубо смонтированный фотоснимок. Подделки, которыми пытаются заменить оригинал. Гильермо вернулся домой только следующим вечером. — Ты думаешь, дела сами решаются и клиенты сами находятся? Как бы не так! — бросился он в атаку с порога, ещё до того, как Хосе успел раскрыть рот. — И только не говори мне, что ты ревнуешь! На кухне загремела посуда, запахло кофе. Гильермо в переднике поверх рубашки выскочил обратно в гостиную и бстро чмокнул Хосе в губы. — Всё, ладно, пошли ужинать. Пошли, ну! Ему следовало бы собрать вещи и уйти, как подсказывал здравый смысл. Но Гильермо крепко держал его за руку, и этого оказалось достаточно, чтобы не послушать себя самого. Раз за разом, засыпая в одиночестве под чёрно-белой картой страны, в которой никогда не был, Хосе вспоминал запах жареного перца и вкус губ Гильермо. И тихое «я тебя люблю», за которым никогда не следовало имя. Хуан Арисменди позвонил в одну из таких ночей, уже под утро, когда небо меняло цвет с чёрного на серо-синий. — Вам стоило бы приехать, доктор Миллер, — в голосе Арисменди ему явственно слышалась жалость. Они сидели в гостиной, похожей на снимок из глянцевого журнала — идеально убранной, идеально белой и нежилой. В соседней комнате спал Гильермо, сбросив на пол запачканные спермой простыни, и улыбался во сне той самой счастливой улыбкой. — Уходите, пока можете. Для вашего же блага, — говорил Арисменди. Он не выглядел победителем. И счастливым не выглядел тоже. Просто спокойным. — Вы не ушли, — бросил в ответ Хосе. Арисменди пожал плечами. — Я давно уже не жду от него любви. А вот Хосе ждал. До сих пор ждал. — Вы готовы к свободным отношениям? Сегодня он пришёл ко мне. Через месяц будет кто-нибудь другой. Потом ещё кто-нибудь, потом опять я — или, быть может, вы? И так по кругу, до самого конца. Гильермо в спальне за стеной, спящий после секса с другим мужчиной. Хосе хотел бы этого не видеть. Или увидеть намного раньше. — Он любит Педро Бегхьо и умрёт, любя его, и любые другие отношения — это не более чем попытка убежать. Не хотите мириться с этим, уходите сейчас. Поверьте, потом будет поздно. За саркастичной усмешкой Арисменди пряталась боль. Хосе понимал его — легко понять, когда чувствуешь то же самое. Утром Хосе купил билет на самолёт и написал заявление по собственному желанию. И только после этого приехал в контору Грациани, заранее зная, что Гильермо там не будет. Гибриэла судорожно обняла его и тут же отпустила. Бето похлопал по плечу. — Ты правильно решил. Ты хороший человек, не дело это… Они видели всё. Слепым был только он сам. В северном полушарии зима — это промозглый холод и серое небо. Мокрый снег, липнущий к куртке, и вязкая каша под ногами. Из всех мест на земле Хосе выбрал Мадрид. Другая жизнь, другие сезоны, пять часовых поясов и океан между ним и Гильермо. Достаточно, чтобы не ждать звонка, которого не будет. И, быть может, достаточно, чтобы забыть.