Под огненным дождём

Бесплодная каменистая равнина. Тёмное небо, озаряемое вспыхивающими в нём кроваво-алыми сполохами, в зловещем отблеске которых окружающий пейзаж кажется ещё мрачнее и тоскливее. Камень неприятно холодит обнажённые ступни. На Лукреции нет ничего, кроме богато расшитой драгоценным венецианским кружевом шёлковой ночной сорочки. Где она? Как сюда попала? Почему здесь так уныло и безлюдно? С другой стороны — может, отсутствие людей и к лучшему, она ведь не одета. Прошли те времена, когда она не постыдилась бы показаться в одной сорочке не только любой женщине, но и любому мужчине. Вдалеке багровые зарницы ярче — и Лукреция идёт на свет, осторожно выбирая дорогу и стараясь не поранить босые ноги о камни. Заворачивает за огромный валун — и видит бескрайнюю песчаную равнину, немилосердно поливаемую с бессолнечных небес сгустками пламени, и множество обнажённых мужчин на ней. Иные пытаются убежать от карающего огненного дождя, иные припали к земле, прикрывая руками голову, — а иные, будто не замечая, как падающий с неба огонь оставляет на их телах глубокие, хоть и затягивающиеся в тот же миг ожоги… Лукреция чувствует, как на её щеках вспыхивает пунцовый румянец — потому что видит перед собой содомскую оргию. Прямо под льющимся с небес огнём. Она в аду? Она умерла и попала в ад? Но что она — женщина — делает именно здесь, в месте, уготованном содомитам? Лукреция уже готова отступить обратно за валун — она не желает наблюдать ни за чужими муками, ни за чужими ласками — и видит, что двое идут по огненной равнине прямо к ней. Они её заметили? Они хотят ей что-то сказать? Но… она боится с ними говорить — здесь, в отблесках адского пламени… она не хочет беседовать в одной сорочке с двумя обнажёнными мужчинами — даже если они в аду… Лукреция поворачивается — готовая броситься за валун, готовая бежать, не думая об острых камнях под ногами, — как вдруг сзади её окликают. — Лукреция! Она замирает — с глухо и тяжело бьющимся сердцем, понимая, что никуда не уйдёт. Теперь — не уйдёт. Она слишком хорошо помнит этот голос. Она боялась, что забыла его, но оказывается, что помнит — так, словно говорила с его обладателем только вчера. Чезаре. Чезаре Борджиа, её любимый брат. Чезаре, её любовник, её самый большой и самый сладкий грех. У Лукреции Борджиа было много мужчин, и со многими из них ей было хорошо — но ни с кем не было так, как с родным братом. Когда его руки и губы скользили по её обнажённому телу, не обходя вниманием самые сокровенные места, когда он погружался в её лоно — в эти мгновения Лукреции казалось, что ей не нужен рай на небе, ибо она уже познала рай на земле. Потом всякий раз приходило раскаяние и долгие часы молитв — и всё же вновь и вновь, почти при каждой встрече, они оказывались в объятиях друг друга… пока смерть не разлучила их окончательно. Чезаре мёртв уже около десяти лет, и Лукреции кажется, что она понимает, что должны чувствовать люди, потерявшие руку или ногу. Даже когда боль ушла, отрубленную конечность не вернёшь, и время от времени ты ощущаешь её так, будто она всё ещё при тебе… но её всё равно нет. Её любимого брата больше нет. Со временем она стала забывать его черты, его голос — вроде и помнит, но воспоминания всё больше скрываются туманом… Она проводит долгие часы перед его портретом, водит над ним руками — не смея коснуться поверхности холста, боясь запачкать. Портрет хорош, но всё же он не передаёт и сотой доли красоты и обворожительности Чезаре Борджиа. На портрете он не улыбается. На портрете его глаза не вспыхивают ни гневом, ни смехом, ни страстью. Портрет не может заговорить, обволакивая сладким мёдом любимого голоса. — Я забываю тебя, — шепчет она портрету, и слёзы ручьями текут по щекам. — Я тебя забываю. Пожалуйста, брат, я не хочу тебя забывать… Портрет молчит — бездушный холст, измазанный маслом. И Чезаре не приходит к ней даже во сне. А сейчас… Неужели?.. Лукреция кидается обратно к поливаемой огнём пустыне, замирает на самом её краю, боясь попасть под обжигающий ливень, — и узнаёт обоих мужчин. Они подходят совсем близко, останавливаются на расстоянии протянутой руки от неё — судя по всему, не в силах покинуть место своих мук и ступить на те камни, на которых стоит Лукреция. Чезаре. И Микелетто Корелья — его друг, телохранитель… и любовник. Она знала об их связи, знала всегда — и Микелетто был едва ли не единственным, с кем она готова была делить Чезаре поровну. Лукреция прижимает ладони к губам, подавляя рвущиеся наружу рыдания. Чезаре в аду. Чезаре в аду. Вместе с Микелетто. Впрочем — мог ли быть иной исход для этих двоих? Лукреция видит, как огонь падает на их обнажённые плечи, оставляя тут же исчезающие язвы, как они не только не вздрагивают от обжигающих поцелуев пламени, но даже не морщатся, — и сквозь острейшее сострадание чувствует короткую вспышку радости. Чезаре в аду — но Чезаре вместе с Микелетто. Они вместе. Вместе. Это главное. Чезаре смотрит на неё и улыбается — и улыбка зажигает в его карих глазах тёплые золотистые искорки. Он совсем такой же, как при жизни, — и как при жизни, Микелетто, верный ангел-хранитель, останавливается за его правым плечом. Микелетто тоже рад её видеть, Лукреция это чувствует — но Микелетто всегда редко улыбался. В последний раз Лукреция виделась с Микелетто вскоре после гибели Чезаре — и незадолго до его собственной. Он стоял перед ней на коленях, опустив голову, просил прощения за то, что его не оказалось рядом с Чезаре в миг его смерти; Лукреция перебивала его, твердя, что он не виноват, что в этот раз даже он не смог бы спасти Чезаре — только погибнуть вместе с ним… и оба понимали, что это пустые слова. Важно одно — Чезаре мёртв. Его больше нет. И ничто другое не имеет значения. Лукреция хотела сказать Микелетто — служи теперь мне, как служил моему брату. Думала, что это подарит ему новый смысл жизни. Но посмотрела в потухшие голубые глаза стоящего перед ней на коленях человека — словно осколки разбившегося неба — и не сказала ничего. Всё кончено. Она ничем не может помочь — не только умершему Чезаре, но и мёртвому без него Микелетто. Двум угасшим кострам не поделиться друг с другом искрами. Она велела Микелетто встать, обняла его на прощание и чуть ли не силой заставила взять мешочек золотых. — У тебя есть родные? — спросила она, когда он сказал, что деньги ему больше не нужны. — Мать, сестра, племянники? — Мать, — что-то мелькнуло в голубых глазах Микелетто — словно это слово заставило его вновь почувствовать себя живым. — У меня есть мать. — И ей тоже не нужны деньги? — Нужны, — Корелья наконец-то принял мешочек из тёмного бархата с тяжело позванивающими в нём монетами и спрятал за пазуху. — Ей — нужны. Спасибо, миледи. Это было всё, что она могла. — Берегите себя, миледи Лукреция, — были его последние слова ей. Она не удивилась, получив весть о его гибели. Он не хотел жить без Чезаре — поэтому неудивительно, что не остановил удар нападавшего. Он мог это сделать, он был лучшим из лучших… Но не захотел. Первое время Лукреция боялась, что, призвав к себе Микелетто, Чезаре позовёт и её. Она безумно тосковала без него, но смерть всё равно её страшила. Однако этого не случилось. Чезаре её не позвал — и потянулись долгие годы без него. А сейчас они оба стоят перед ней. Обнажённые, беззащитные под адским дождём. Такие… такие родные. — Я умерла? — спрашивает она, переводя взгляд с одного лица на другое. — Я… я тоже умерла? Ей тоже суждены адские муки? Нет, нет, она не хочет, она боится… даже если рядом с Чезаре… Чезаре мягко качает головой. — Не умерла, — отвечает он. — Ты спишь, и за сном последует пробуждение… Нам просто был дан шанс увидеться. — Ты в аду, — Лукреция всхлипывает, и слёзы начинают обильно струиться из глаз — ей больше не удаётся их сдержать. — Вы оба в аду… Раз я ещё жива, я… я буду молиться за вас, я раздам все деньги монастырям, я отмолю ваши души… Снова покачивание головой. Чезаре протягивает руку — они стоят совсем близко, хоть и не в силах шагнуть за разделяющую их незримую грань, — и его ладонь касается её щеки, вытирает слёзы. Горячая, даже слишком горячая рука, жёсткая от долгого обращения с мечом — никакие благовонные притирания не могли смягчить оставленные оружием мозоли. Она хорошо это помнит — и помнит, как шутила, что ей так даже больше нравится. Он так реален. Они с Микелетто так реальны. — Наши души не отмолить, сестра. Молись за себя, не за нас. Лукреция снова всхлипывает; чуть склоняет голову, прижимаясь щекой к руке Чезаре, накрывает её собственной ладонью. — Так много времени, — шепчет она. — Прошло так много времени. Мне так не хватает тебя, Чезаре. Чезаре смотрит на неё с ласковой грустью и молчит. Всё верно — что он может ей ответить? Попросить прощения за то, что умер слишком рано, за то, что только сейчас явился ей во сне? В этом нет его вины. Он не оставил бы её, будь на то его воля. — Я… — она снова мучительно краснеет, отстраняется от прикосновения Чезаре, прячет лицо в ладонях. — Я постарела… я уже разменяла четвёртый десяток… я старше, чем был ты — тогда… мне стыдно показываться тебе такой… Чезаре негромко смеётся. Берёт её за запястья, заставляет отвести руки от лица, заглядывает в глаза. — Грех гордыни, сестрица… Ну, полно. Ты всё так же прекрасна. И навсегда останешься моей любимой младшей сестрёнкой. Она заставляет себя поднять взгляд. Снова смотрит сперва на Чезаре, затем на Микелетто. — Я всё равно буду за вас молиться. Вам… вам ведь будет легче от моих молитв, правда? Может ли хоть кому-то стать легче от её молитв? Она ведь тоже грешница… Чезаре всё так же держит её руки в своих, и его взгляд согревает ту часть её души, что, казалось, замёрзла навечно. — Что ж, возможно, благодаря твоим молитвам на нас упадёт на пару огненных капель меньше, — он улыбается, в то время как Лукреции хочется разрыдаться в голос. Как он может так спокойно говорить о том, где они находятся… где их душам суждено остаться навсегда… о том, какие муки терпят… Но они вместе. Вместе. Это главное. — Значит, буду, — твёрдо говорит она. — Если… если за много часов молитв — хоть на одну каплю меньше… Значит, буду. Чезаре выпускает её руки и обхватывает ладонями лицо. Притягивает к себе и целует — не в губы, в лоб. — Мы узнаем о том, что ты за нас молишься. Прощай, Лукреция. Он отступает назад — на раскалённый песок, под падающий с неба огонь, — но Лукреция, вскинувшись, тянет руку к его спутнику. — Микелетто! — Да, миледи Лукреция? — Корелья выступает вперёд — как и Чезаре, ничуть не стыдясь своей наготы. Берёт её руку в свою — более мозолистую и грубую, чем у Чезаре, — слегка сжимает пальцы. Целовать руки у него всегда получалось неуклюже, поэтому он предпочитал пожатие. — Береги… береги его. Береги Чезаре. О чём она говорит?! Как он может беречь Чезаре — здесь? Даже если попытается прикрыть своим телом, всё равно не защитит от огня… Но Микелетто серьёзно кивает. — Буду. Как всегда. Берегите себя, миледи. Он прощается с ней совсем как при жизни… Рука Лукреции падает, она отступает на полшага — и видит, как Чезаре и Микелетто возвращаются на равнину, под огненный дождь. Они уже не видят её, а может, им всё равно, что она ещё здесь, — но она, не в силах отвести взгляд, смотрит, как, не обращая ни малейшего внимания на нещадно поливающий их огонь, Микелетто обнимает Чезаре, притягивает его к себе и впивается в его губы бесстыдным, страстным поцелуем. Чезаре обвивает его руками в ответ, выгибается, вжимаясь чреслами, отвечает на поцелуй с тем же пылом, с каким делал всё, с жаром, что сильнее жара небесного огня… а потом Микелетто увлекает его своим весом на горячий песок, и Чезаре обхватывает ногами его бёдра, не заботясь о том, что сгустки пламени падают ему прямо на лицо. Микелетто входит в него без подготовки, одним долгим плавным толчком; сразу же начинает размашисто двигаться, впечатывая в песок, лаская и осыпая поцелуями, — и на запрокинутом к истекающим пламенем небесам, покрывающемся вмиг исчезающими жестокими ожогами лице Чезаре отражается не мучение томящейся в аду души, но сладкая мука любви. А потом струи огненного дождя скрывают от неё зрелище их страстного соития… и Лукреция просыпается в мокрой от пота постели, со следами слёз на щеках. Как жарко. Как душно. Зачем служанка так сильно разожгла угли в жаровне? Только сон… Это был только сон? Нет, нет. Не только. Она слишком хорошо всё помнит. И след от губ Чезаре до сих пор горит у неё на лбу. Может… может, на её коже остались следы? От прикосновений двух мучимых в аду грешников… Лукреция смотрит на свои руки, бросается к зеркалу. Нет, кожа чиста — но она всё равно помнит, как касалась их обоих. Она обещала, что будет молиться… чтобы им стало легче — хоть немного, хоть ненадолго… Лукреция падает на колени перед распятием. Шепчет молитвы — сбиваясь и путаясь, глотая вновь полившиеся слёзы. Жемчужные чётки рвутся в пальцах и разлетаются по полу. Она будет молиться за них обоих. И за себя — Чезаре сказал, что свою душу она ещё может отмолить… За плотно закрытыми ставнями занимается рассвет.