Цирцея

Ей нет нужды оставаться с ним. В конце концов, он не её ответственность (хотя она и чувствует порой, что отвечает за всех и всё вокруг), она ему не жена и не любовница, или кем там ему приходится эта Барлоу. Элеанор имеет полное право просто предоставить его самому себе, она и так уже сделала достаточно: отвела его в комнату с кроватью и проследила, чтобы он не захлебнулся собственной блевотиной, что непременно случилось бы, оставь она его сидеть за столом. И тем не менее она не уходит. От Флинта пахнет кровью, дешёвым вином, потом и морской солью. Медленно, словно исполняя какой-то ритуал, Элеанор смачивает водой кусок ткани и протирает его лицо. Она хочет запомнить каждую морщинку и каждый шрам, хочет запомнить, как расслабленная челюсть и смягченное выражение делают его моложе лет на десять. Она могла бы в него влюбиться, представляет Элеанор, осторожно ведя мокрой тканью по его шее. Могла бы каждый день высматривать его парус на горизонте, сутками не выпускать его из постели и говорить с ним о пиратской республике, о мечте, которой не суждено стать действительностью, о человеческой природе и о землях за той чертой, где океан встречается с небом. Элеанор знает, что не была бы счастлива, полюбив его, — по крайней мере, не в привычном понимании этого слова. Но иногда она задумывается об этом. Она смотрит на Энн Бонни, эту суровую молчаливую женщину, предпочитающую словам действия, и Джека Рэкхема. Их отношения сложно назвать обычными. Они не обмениваются влюблёнными взглядами, не держатся за руки, не говорят о чувствах и верности и не страдают от одиночества, когда одного из них нет рядом. Их любовь сурова, как само море, и лишена сентиментальности, поскольку та губительна для людей их профессии. Элеанор это нравится. Они не похожи, быть может, на героев какого-нибудь любовного романа из тех, что она читала, но то, что у них есть, гораздо лучше подходит суровому миру, в котором они живут. Такие, как Флинт, привозят своим возлюбленным жемчуг и откладывают для них кольца или броши — самые красивые украшения из своей добычи. Они преподносят свои подарки с неловкой улыбкой и искренней нежностью во взгляде. Элеанор улыбается этой мысли. Ей нравится представлять его таким; это заставляет её мечтать о вещах, о которых ей не следовало бы мечтать, — о надёжном мужчине в её постели и жизни. Мужчине, который будет её крепостью, её скалой — до тех пор, пока его корабль не затонет, или его команда не взбунтуется против него, или его не поймают и не повесят без жалости и даже подобия суда. Элеанор знает, что жизнь бывает жестокой и короткой — да, короткой, особенно в Нассау. Возможно, именно это осознание служит для неё толчком. А возможно, что-то совсем другое. Так или иначе, она наклоняется к нему — касается его груди своей, ощущая тепло его тела, — прижимается к его губам, обветренным и с привкусом вина, и, не удержавшись, мягко проводит по ним языком. Элеанор уверена, что он спит — или отключился от выпитого, разница невелика. Но Флинт сонно приоткрывает губы и прежде, чем она успевает опомниться — прежде чем она соображает, что делает и с кем, — отвечает на поцелуй. В этом есть что-то настолько чувственное, что у Элеанор щемит в груди. Затем он улыбается ей, так и не открывая глаз, и засыпает глубоким спокойным сном. Она вспыхивает. Впервые за всю свою чёртову жизнь Элеанор Гатри чувствует, как жар приливает к её щекам, и сердце в этот момент бьётся как бешеное. Смоченная водой тряпица падает, позабытая, на пол, и Элеанор смотрит во все глаза на этого одержимого, невероятного, переломанного жизнью мужчину и понимает, что, возможно, для неё уже нет пути назад. Она не хотела этого, как не хотела того безумия с Чарльзом Вейном, Макс и жизнью, пошедшей наперекосяк. Она Элеанор Гатри. Она не нуждается в том, чтобы её кто-то поддерживал. Но её ладонь всё ещё покоится на груди Флинта, над сердцем, и Элеанор знает, что уже слишком поздно. Всё уже случилось.