Хуже безумия

От скуки ни холодно, ни жарко. От скуки не больно и не печально. Мир не меняет цвет, не гаснут звуки и не замедляется в жилах кровь. Не страшно и не одиноко. Нет горечи, отчаяния, желания заполировать янтарным виски внутренние сколы. Нет надломов, нет разломов. Нет — ничего. Скука-убийца, сука-патологоанатом. Санитар любой депрессии, кошмаров, тяжёлого невроза, дерьмового настроения. Ровно, гладко... скучно. Без ступеней, без трещин. Обрывов, падений, подъёмов, борьбы. Лучше бы просыпался рывком — от сна, где огненные крылья и горят руки. И смотрел, не понимая, не привыкнув ещё, на чёрные свои металлические ладони. Лучше бы — мерещились картины Рембрандта, и обугленные перья у предплечий, и склонившиеся над ним чужие люди в широкополых шляпах. И смягчал тоску янтарь, плещущийся в стакане. И было бы больно смотреть на фотографии на столе. Где он и она, и собака. И резало бы по-живому письмо в компе на ящике. И хотелось бы разъебать кулаком зеркало в ванной. Сука-скука, сиделка при мёртвом. Он выходит под дождь, мокнет, мёрзнет. Потом, дома, вытирает голову полотенцем. Волосы встают дыбом, топорщась во все стороны. Пьёт чай, меланхолично жует разогретый кусок пиццы. Когда в чашке остаётся лишь заварка, Адам запивает пиццу виски. Никакой разницы. Разницы — ноль. Скука-стерва, кусок не лезет в горло. Стоит рядом, гладит пальцами висок. Правый. Любит — правый. И обходит по дуге шрам-клеймо слева на лбу. Серая дрянь, шалава, мерзавка. Адам лениво перебирает слова, от твари до сквернавки, лярвы и поблядушки. Без огонька, вспоминая медленно и неохотно весь запас брани. Скучно. До такой степени, что отступает даже безумие. И где-то на дне стакана с виски — ледышкой, покрывая стекло инеем, — страх. Так нельзя. Нельзя — и невозможно. Дышать, ходить, видеть, слышать, смотреть, слушать, отвечать, мало о чём думать, много о чём вспоминать — и не чувствовать. И — скучать. Всё хреново, чувак. Хуже, чем ты представлял. Адам допивает стакан до дна. На миг — при последнем глотке — льдинка задевает зубы, до ломоты. И растворяется. В скуке. В её бестелесном, неосязаемом вкусе. *** Он прыгает с крыши. Делает шаг — навстречу асфальту. Золотое сияние обнимает крепко и нежно. В следующий раз — Адам отталкивается от карниза иначе. Спиной вперёд. Летит вниз, не видя земли, не контролируя себя, своё тело, и ощущая что-то знакомое, забытое, нужное. Страх. Адреналин. Эмоции. На миг становится интересно и всё по-живому — несмотря на то, что сейчас расшибётся в лепёшку... Ноги, и плечи, и туловище выворачивает невидимым балансом — и Дженсен приземляется на пятки, по инерции припав на металлическое колено. И вокруг него гаснет золотой «Икар». Он не может разбиться. Он не может упасть. Даже находясь без сознания, даже если выбросят тело за борт самолёта — аварийная система развернёт так, чтобы не сломал себе позвоночник. Скука смотрит через лужи. В пелене её глаз исчезают и ненависть, и опьянение, и... Только бессмысленность — остаётся. Верной шавкой великой бляди. Адам стоит возле кинотеатра. Снять шлюху? Или зайти в казино напротив? Или прогуляться чуть дальше, в район Трущоб, сцепиться с мототрахерами? Проверить свою шкуру, быстроту, неуязвимость. Попробовать отбить летящие пули лезвиями из кистей... Ты же не самоубийца. Верно? Адам? Вместо ответа самому себе Дженсен закуривает сигарету. Которую по счёту, а. От скуки — тянет повеситься. Вернее — от памяти. Что можно и нужно — иначе. Ярче, злее, страшнее, хуже, проще, как угодно — но шквалом, огнём, пеплом, углями, кошмарами, сырой водой, поебенью в накренившихся мозгах, — но только не так. Не так. Когда всё как раньше. Всё — одинаково. И никак. Однохуйственно, уныло, без встряски. Не теряется вкус, не гаснут краски. Еда всё так же, и стояк по утрам в порядке, и нет ни драмы, ни отрицания, ни принятия. Ничего — нет. Просто существование. И фотографии на столе — не вызывают ни боли, ни вины. И коробки на полу — не внутренний запрет, а просто лень и вялость. И детали на столе, на разостланной бумаге — попытка вытрясти из себя хоть что-то. Хотя бы руками, привычным занятием, вроде сердцу милым, вроде любимым. Адам тупо смотрит на разобранный механизм радиоприёмника — и чувствует, как правого виска касаются лёгкие бесплотные, уже привычные пальцы. Всё зря. Всё напрасно. Не больно, не горит, не жмёт, не режет, не давит. Просто — нихуя. Просто — его выжирает изнутри скука. Питается его кровью. Памятью. Эмоциями. Не тупит зубы о железо. Любит Адама нежно. Лучше любой приглашённой девчонки на ночь. Веселее, чем бутылка виски залпом. Отчаянней, чем... Проститутка забирает деньги и намекает на продолжение банкета. Например, завтра, что скажешь, красавчик? Дженсен смотрит, как она одевается, собирает в сумку свои презервативы, смазку, цокает шпильками по полу, поправляет поехавший стрелкой чулок. Женщина уходит — скука остаётся. Самой верной любовницей. ...и где-то рычит, запертая за металлом, ярость. Вина. Разбитые зеркала. ...неразобранные коробки, фотографии в рамках, месть, злость, движение, стремление вырваться из замкнутого круга... Нет. Всё то же, всё так же. Правый висок — словно сединой. И, обходя полукругом, — шрам слева от импланта. Я здесь за лекарством, — испуганно бормочет человек в клинике «Протез». Словно Адам хочет слушать его оправдания. Я по рецепту, мне нужно получить лекарство!.. Дженсен ждёт Маркович. «Мне закатать рукава?» — спрашивает привычно, забыв, что вкалывать ему в руки бесполезно. Зачем игла с нейропозином — в железо от кончиков пальцев до плеч? Где нет ни мышц, ни вен. Маркович его не поправляет — так же привычна к такой забывчивости пациентов. Адам каждый раз напоминает себе — больше такое не спрашивать. Но в следующий раз заново, потому что помнит, как в локтевую ямку вонзается шприц, прокалывая кожу. Вспоминает — через мгновение. Услышав мягкое: «Нет». Адам покидает клинику, некоторое время стоит на ступенях, глядя на иглу в небе. Золотую, яркую. Обогнуть угол, пройти квартал — и «Шариф Индастриз» рядом. Можно зайти, поздороваться с Синди на ресепшене, спросить у своих ребят, как дела. Заглянуть в свой угол — где-то там в ящике стола завалялась бутылка с вином, кажется. Может даже подняться на самый верх, пройти мимо Афины в кабинет, единственный на последнем этаже. Он же не чумной, не чужой, просто на больничном. Пока и всё ещё. Почему бы и не. Как думаешь, Адам? Он закуривает сигарету. Очередную из многих. К правому виску — нежное касание. Он спускается по ступеням клиники к вызванному такси. Пусть до «Чайрона» один переход через станцию метро, даже проездного никуда не надо, но Дженсену проще по улицам ехать, чем идти. Окна его огромной квартиры выходят на другую сторону. Там реклама зубной пасты и назойливое мерцание ролика от компании-производителя имплантов «Изари», но не видно шпиля золотой башни. Иначе бы Адам вообще не поднимал щиты с окон. Навсегда отгородившись автоматически опущенными жалюзи. На виске холодное неясное прикосновение. Ощущается снегом. У Дженсена заканчиваются сигареты. *** «Я здесь просто, чтобы обновить рецепт», — тихо бормочет парень из вестибюля клиники «Протез». Адаму не нужны рецепты. «Нейропозина» у него хоть завались. Не там, а здесь, дома. Двенадцать ампул в коробке, по шесть с каждой стороны. Он смотрит на них с интересом. Зависимость. Лекарство от отторжения. Говорят, крутые видения. Случайная побочка. Хороший наркотик. Говорят, принимают даже «чистые». Потому что не оставляет последствий. По крайней мере, не с первой дозы. Адам где-то выиграл в «русскую рулетку», видимо. Ему выписывают всё меньше нейропозина, хотя, по идее, должны наоборот. Больше и больше, так, чтобы обкалываться по самые гланды. Адам берёт автоматический шприц: приложи к руке и впрыснет инъекцию сам, без давления на поршень и мучительного вытягивания иглы. Дженсен вынимает из коробки одну из ампул. Потом — приставляет уже наполненный шприц. Не к руке — к животу. Где ещё осталось живое тело. Игла входит мгновенно и кажется укусом комара. Через несколько минут — становится легко. И ярко. И светло. И нежно. И... Откинувшись на спинку кресла, Дженсен смотрит из-под прикрытых век на потолок. Картинок-галлюцинаций нет, но он чувствует себя удивительно бодрым, спокойным, довольным, а главное — живым, а не трупом. Отданным на съедение скуке. Вторая ампула лишается защитного колпачка. И Дженсен выдыхает. И Дженсен — смеётся. Ему хорошо и немного бестолково. Он берёт третью ампулу. И после неё — получает приход. После неё — ничего не помнит. Кроме того, что ему было хорошо. Коробка в двенадцать ячеек заканчивается быстро. Он приходит в «Протез» вне расписания. Получает новую коробку. Уносит домой. Шприцы не покупает — их выдают бесплатно вместе с лекарством. На животе мелкие розовые проколы. Только на правом боку — неуклюжий синяк: не туда приложил иголкой. Зато — ничто не трогает правый висок. Зато — приходится заменять новое зеркало. Зато... Адам заправляется дозой — и расслабляется. Очередной визит — уже не повторный, — вызывает закономерный вопрос от доктора Маркович. Зачем вам столько, слишком часто, давайте сдадим анализы. Дженсен не сопротивляется. Он знает — с его количеством имплантов ему не откажут. За него платит Шариф. И его компания. Он на больничном. Он — пострадавший. Давайте сюда коробку. Отлично. До следующего свидания. Он торчок на нейропозине. Не из-за необходимости. Из-за света и радости. От иглы, накатывающего ощущения эйфории, отсутствия ломки — после. Тело не просит большего. Этого просит — разум. Сука-скука сидит на краю постели. Смотрит из-за трещин в зеркале. Поджидает, когда закончится кайф, и ласково берёт за висок. Дженсену плевать. Он знает, чем её прогнать. Болью, страхом, отчаянием, жаждой мести, виной, муками беспомощности и ненадобности — всё возвращается, едва срабатывает автомат-шприц. Или же — всходит под веками солнце. И Адам — забывается. И грезит о несбыточном. Или просто спит. Или бродит по квартире, пиная коробки. Или выходит на улицу — и удивительно, что ещё ни разу не повязала полиция. Иногда он напряжённо, очнувшись после, рассматривает свои чёрные гладкие лезвия. Вроде не сырые, не в алом, не мокрые. А хотя... Не успевает додумать — наваливается апатия. Верная, петлёй на шее, удавка скуки. Маркович выдаёт коробку и предупреждает, эта — на месяц. Раньше — ни ногой сюда, мистер Дженсен. Её круглое аккуратное лицо отражается в тёмных линзах. Адам молча забирает и уходит. Внутри злость. Внутри досада. Внутри... Он приходит в себя, с трудом оторвав голову от подушки. Переваливается через край матраса на пол. «Страж здоровья» работает исправно. Ещё пара минут — и вычистит все последствия и токсины. И Адам станет целым, сконструированным, железным, идеальным. И скучным, как говно под снегом. Наступишь — не заметишь эту окаменелую херню на подошве. Коробка зияет пустыми двумя ячейками. Ещё десять в запасе. Насколько? И как надолго самого Дженсена хватит? Чтобы не рехнуться от анабиоза. От себя самого. Не живого — мёртвого. Он сидит и держит шприц перед собой. Правый висок ломит болью. Засыпает пеплом. Затягивает скукой. Он сидит и вяло перебирает: сука, курва, блядь, шалава, оставь. От поглаживания — бесплотного, серого, — по хребту мурашки. С подключением тебя, Адам. С проигрышем тебя, Адам. Звонок. Дженсен берёт трубку — такую же тусклую, как весь окружающий мир. Ни сумерек, ни черноты, ни золота. Ничего. Вместо дождя — с неба пепел, вместо удивления — скука. «Сынок, я знаю, у тебя всё ещё больничный...» — Насрать, — скупо говорит Адам. С той стороны пауза. Шариф не то обдумывает, не то — не решается. «Я знаю, — продолжает он мягко, — тебе ещё месяц до конца...» Похер, думает Адам. Держит трубку около уха. Как дуло пистолета, прижатое к виску — накрытому серой сухой нежной ладонью. «Возьми яйца в кулак и пиздуй сюда немедленно». Адам смигивает. Шариф говорит мягко, аккуратно, не приказывает, просит. Но Адам слышит — именно это и именно так. «Возьми яйца в кулак и...» — Ты очень нужен, Адам, — слышит он в мембране динамика. — Сынок, если сможешь... — Смогу, — хрипло отвечает Адам. Трубка — дуло пистолета — отнимается от виска. Клавиша отбоя. Дженсен не улыбается. Скалится. В полумраке от отпущенных жалюзи, своей вечной, заебавшей спутнице. Смотри-не смотри, касайся или дыши над плечом, сука. Я не твой, не из-за тебя сдохну. Вскипают волдырями по железу ярость и мрачная злоба. И от этого — облегчение. Из-за этого — радость. Дженсен не проверяет ни лезвия, ни оружие. Незачем. Он ляжет и сдохнет после башни. А пока — вперёд, за пределы квартиры, рывок навстречу заданию. «До встречи, мистер Дженсен», — закрывается за спиной дверь. С неразобранными коробками, фотографией на столе, письмом в электронном ящике и разбитым в ванной зеркалом. И вставшей на колени на ступенях прихожей серой пиздоглазой тварью в маске. Дженсен трёт лоб — шестиугольный шрам от импланта. Не вызывает лифт, спускается бегом по чёрной лестнице. Вернее — спрыгивает сразу и насквозь, через пролёты «Икаром».