***
Июль ожаривал кожу и волосы — половина ребятишек в Атекисе в это время года бегала светленькими, почти как пришлые голландцы. Возня вокруг новой церкви взамен сгоревшей два месяца назад то и дело норовила замереть — как есть, с торчащими во все стороны зубцами балок и повисшими на них ведрами с лаком и краской: работники ведь тоже люди, рассуждали мужчины Атекисы, утирая лбы широченными домоткаными платками, им тоже нужен отдых. Сбегал от полуденного зноя и Бенито — на чердак старой ратуши, в которой люд если и собирался, то раз в полгода по большим событиям: обругать непомерные налоги и роптать потихоньку на генерала Диаса, а то и вовсе — осудить какого-нибудь бедолагу да отправить его по этапу, камни таскать да ямы рыть. Чердак пах сеном, которое копилось для неизвестных целей, а еще голубями, облюбовавшими прохладный в любую погоду дом. Цветные стекла окошка на фронтоне были пыльными и паутинистыми — Бенито диву давался, как быстро она нарастала. Он отирал ее рукавом каждый день, а какой-то ткач восьминогий старался — как будто специально для него. В сиесту, когда остальные дети почивали под присмотром строгой матушки Александры, Бенито сбегал на этот чердак. Ложился на живот — если повезет, то с краюшкой хлеба или крепенькими грушами-молодью. И наблюдал: ратуша всем своим тоненьким силуэтом легко взмывала в воздух напротив то ли уцелевшего, то ли развалившегося приюта: мэр постановил, что раз не рухнул, то и жить в нем можно. «Неприкаянный, как и все они», — многозначительно вздыхала матушка Александра, возводя очи горе. «Все они» обычно этого не слышали — разве что самые любопытные, как Бенито. Такие обычно помогали в нелегком деле — найти добровольца, готового за пироги и доброе слово помочь с ремонтом — о новой стройке даже не заикались. Стараниями матушки Александры нашли даже дерево — не гнилое, приличное. Только вот рук для них и не хватало. До последнего времени. За прошедшую неделю церковь не прибавила ни яруса. А вот с приютом творились настоящие чудеса. «Кажется, господь послал нам отличного плотника», — заметила мягко матушка Александра в первый же вечер. Вместо ответа «отличный плотник» коснулся двумя пальцами полей сомбреро и ухватился за пилу. «И впрямь, наверное, плотник», — подумал Бенито, жуя соломинку. Уж очень сноровисто выходило. И сразу после этой мысли дернулся: выламывал подкопченные балки сеньор совсем не по-плотницки. Те ведь как: надпилят, в нужную сторону наклонят, поднатужатся… Уж никак не ударом ноги. Бенито рассказал — так не поверил никто. «Ну и пожалуйста», — оскорбился Бенито, а сам поприсматривался со всех сторон. Сколько силищи! Как будто и не человек вовсе! Один раз Бенито все-таки осмелился. Вдохнул поглубже и выпалил: — Вы миштек, сеньор? — как знал, что «плотник» услышит его и с такой высоты. — Сапотек, — преспокойно ответил мужчина, представившийся Пабло. Просто Пабло — без фамилии. — А тебе зачем? — протянул он без особого интереса. Бенито захотелось рассказать — не из болтливости, нет. Просто чтобы мысли скучковались в хоть какие-то слова. Например, что когда-то у них по городу бродил старик миштек, у которого седые волосы были заплетены в две косички спереди и распущены гривой по спине. Что торговал этот миштек сережками и бусами из синего лазурита и гранатовых камней — а Бенито углядел серьги сеньора Пабло, один в один ведь. Что никто не покупал у миштека его украшений, а имени так никто и не запомнил. И что жил этот старик (похороненный за оградкой кладбища) подаяниями с рассказов. Веселый был старик, даже страшные сказки рассказывал с огоньком. Вот одна такая запомнилась особенно — про Вицлипуцли. И Бенито очень хотел спросить — а вы Вицлипуцли? Но получилось почему-то — а вы миштек? — Только миштеки работают в воскресенье, — произносит Бенито вместо длинного своего рассказа. Это дети любят сказки, а любят ли их такие, как сеньор Пабло — хороший вопрос. И потом — правда ведь святая. Тот миштек не верил в Господа Спасителя и Сына его, погибшего за грехи всех людей. Пабло вытер пот с загривка — усталым он не выглядел никогда, а вот потел знатно, полотенце вымочить мог в три раза. Снял балку (то есть, бревно пока еще, балкой ему еще только быть), поставил ее на попа и придержал одной ладонью, чтоб не падала. Бенито не сводил с него завороженного взгляда: такую балку строители, которые с церковью возились, тягали втроем! А то и вчетвером. — Я не работаю, — пояснил он и дернул подбородком. Сомбреро он не снимал никогда — даже спал в нем (в гамаке между двумя акациями), надвинув на самый подбородок. Иные ребята подзуживали Бенито — подойди, мол, подойди. Сщелкни, да посмотри, что он там прячет. — Да ну вас, — бурчал в ответ Бенито. — Что там может быть — шрам прячет на полрожи или бородавку какую, — по крайней мере, он сам хотел в это верить. Поэтому установилась такая традиция — без слов, легко всеми подхваченная. Если господин Пабло видит кого из приютских и вот эдак дергает подбородком — значит, ему надо поднести воды, отвлекаться-то недосуг. А если никого нет — так господин Пабло не пьет. Иногда часами. — А что же тогда? — растерялся Бенито, опасливо протягивая огромную железную миску. И дернулся в который раз — Пабло не брал, а как-то… сцапывал миску. Но пил аккуратно и быстро, не проливая ни капли. — Отдыхаю, — отрезал сеньор и взвалил балку на плечо. «Отдыхал» сеньор Пабло каждую свободную от сна секунду — и в святой день воскресенье, и в праздник. Даже ел, сидя верхом на стропилах, так что далеко-далеко видно было его загорелую спину, блестевшую на солнце не хуже медного флюгера. Гладкую такую спину — без шрамов от кнута. Значит, говаривали опытные старики, не беглый пеон. А на горожанина или, тем паче, землевладельца совсем не похож. А кто ж тогда? «Поди, спроси», — фыркали горожане и неприязненно косились на Бенито, если тот подслушивал поблизости. В Атекисе не любили незнакомцев, особенно если они спускали на выпивку (дрянную и водой разведенную) столько денег, на сколько иная семья могла прожить полгода. И на приведшего незнакомца мальчишку косились втройне неодобрительно, так что мальчик аж поеживался. Бенито и не думал, что сеньор Пабло останется помогать. Он бы и рассказал об этом всем-всем-всем. И про то, что парни подбили его, на слабо взяли — тоже сказал бы. И даже о том, что все-таки хотел попросить у незнакомца пару сентаво — не для себя, так для матушки Александры, та всегда знает, куда употребить. Но молчал и только утирал нос кулаком — ну кто будет слушать приютского заморыша? — И все-таки в воскресенье работать — грех, — пробормотал сам себе Бенито, наблюдая за сеньором Пабло то через красное, то через синее стеклышко. Через красное смотрелось отчего-то лучше. И через день едва не подпрыгнул от чужого голоса: все еще пугающего, со сквозящей легкой ленцой, от которого жуть берет, даже если обладатель его мягко (как может) говорит с матушкой Александрой: — Грех не протянуть руку помощи нуждающемуся, — Бенито почти вздернулся с места, как лассо за шею подхваченный, протянул сеньору Пабло миску трясущейся рукой — и наткнулся на бесшабашно-веселый взгляд, который был виден даже через сомбреро, на острую усмешку и на раскатистый хохот. — Да не мне руку протягивать, дурень. Тебе-то что: ты, поди, погрешил в жизни только пару раз себе в штаны на девчонку с соседней кровати. Бенито уронил миску, запричитал над пролившейся водой и спрятал в карманы поглубже дергающиеся пальцы. Еще чего, по ним прочитает страшный сеньор что-нибудь для себя новое и интересное. Вот про Лауру же как-то узнал! — А... — все-таки набрался мальчик смелости в следующий раз и тяжело выдохнул: хватит уже бояться, хватит. — А если грех не помогать, то почему вы тогда не подаете? — спросил Бенито, покачиваясь с пятки на носок и запихав руки глубоко-глубоко, чуть не по локти, в карманы. — Я же сказал — нуждающемуся. Что непонятного? Бенито хотелось сказать — да не очень понятно. Потому что в Атекисе, это знает каждая слепая курица, важнее всех — господь Бог и те, кто служит ему. Вот поэтому церковь строят всем миром, а на соседа, коль он не наскребет хотя бы сентаво пожертвования на воскресной службе, будут косо смотреть. Поди сеньор Пабло работать на церковную стройку — может, ему бы и выпивку ставили каждый вечер, не посмотрели бы, что поистратился и без гроша в кармане. И кормят там явно лучше и сытнее. Еще и благословение можно получить. А сироты — пропащий мелкий народец. Бенито часто слышит себе в спину — то «шелупонь», то «выродок», то «черная кость», особенно если за пазухой тащит с десяток мелких и твердых плодов айвы — из чужого, разумеется, сада. Одна ему в будущем дорога — подальше из Атекисы. А там как повезет — рабочим на какой-нибудь мануфактуре или, быть может, даже бродягой с большим ножом и ветром в кармане. Второе больше на правду похоже. В общем, говорят иногда мамочки (такие гоняют сирот от своих сыночков, чтобы играть с ними не смели), что такие, как Бенито, богу не нужны. Это Бенито тоже не сказал: протянул свое почти взрослое (ему хотелось так думать) «поня-я-ятно» и зачем-то сплюнул на сторону: вроде как солиднее получилось. А Пабло вновь прочитал по всей мальчишеской фигуре, ссадинам на локтях и разочарованной мордашке — уж один Господь знает, как ему это удается. — Во-первых, покажи мне хоть одного нищего побирашку. А во-вторых, я тебе секрет открою, парень, — господин Пабло оторвался ненадолго от своей работы (играючи, как мух давя, он заколачивал гвозди). — Богу вообще никто не нужен. Это он нужен нам всем. И на секундочку Бенито стало так жарко, что рубаха прилипла к спине — а все потому, что смотрел сеньор Пабло (и ведь не видно его глаз, не видно!) ему прямо в душу и разжигал в ней что-то. Как иногда приезжие проповедники в храме: до звонко-радостного «Аллилуйя» где-то в брюхе, старенький Падре Рамирес так уже не мог. Вот от этого взгляда Бенито тоже захотелось отчего-то упасть на колени и заорать так, чтобы перепугались голуби на чердаке ратуши, свое «Аллилуйя» — голодное, босоногое и чумазое, но ничуть не хуже, чем у какого-нибудь сынка торговца. Потому он кубарем скатился с заборчика, на котором сидел, и пулей удрал под монотонно-звонкое «ток-ток-ток», с которым работал сеньор Пабло — за айвовую рощу, мимо розовых кустов у дома господина Моралеса, мимо ранчо и между ног пятнистых рыже-белых коров, остановившись только у старой-старой акации — в полумиле от города. Остановился — да так по ней и сполз, едва-едва дыша. Страшно. — Это ты еще отважный парень, — с уважением протянул ему после рассказа о небольшом приключении Мигель, вороша ладонью шапку густых черных кудрей. — Вон, трешься вокруг него, позвать не побоялся. А он вчера вот он камнем едва господина Моралеса не зашиб! — Камнем?! — ахнул Бенито и уронил кусок лепешки изо рта — да невелика беда. Мука и вода, вкуса особого нет. — Ну, камешком, — поправил самого себя Мигель, а на бронзово-загорелую спину все ж косится неприязненно. — Прямо в лоб — там такой фингал теперь! А ведь уважаемый человек! Неприязнь Мигеля Бенито вполне понятна — неделю назад обеды были посытнее, а теперь все-все харчи уходят сеньору Пабло. Ел он так же, как и работал — за шестерых. Еще и рожей всех пугал — точнее тем, чего не видно вовсе. — А за что хоть? Ну, камешком в лоб? — кусочек лепешки Бенито отложил в карман: поделиться с голубями на ратуше. Они, ручные совсем, уже и в руки шли по доброй воле, если с лепешкой. — А какая разница — за что? — насупился Мигель. — Уважаемый человек! Гасиенда своя! И лошадей одних сколько! А он — камешком! Как в церковь в воскресенье прийти? Урод — он и есть урод, — заключил Мигель, жадно дожевывая ужин. Бенито вроде бы и полагалось кивнуть в ответ, но он вспомнил про Лауру. Про ту самую Лауру, про которую каким-то образом сеньор Пабло… ну, угадал, в общем. Лаура, первая на весь приют красавица, попала в переделку, о которой девчонкам еще долго-долго шептаться: они, девчонки эти, вообще такой народ. Пугливый. Каждую лягушку, за шиворот засунутую, всю жизнь помнить будут — это если им засунуть. А как сами гадости делать — так они первые и такие резвые, что ни одному мальчишке не угнаться. Воду сеньору Пабло таскали только парни — так и матушка Александра велела, не дело, мол, приличной молодой девице смотреть на полуголого мужчину, тем более так близко. Казалось Бенито, что страха за девочек в этих словах было больше, чем строгости, но не его том даже дело. А девчонки — страсть какие любопытные, а когда любопытные — еще и отчаянные. Вот они и сговорились — на белый камешек. Какая вытащит из корзинки — той и дотрагиваться до сеньора Пабло рукой. Почему дотрагиваться — одной Мадонне известно. Может, придумали чего про господина Пабло. Что он и вовсе не человек, а так — личина одна. Хотелось Бенито сказать — не выдумывайте ерунды, нелюди так потом не воняют. Но не сказал — самому любопытно. А жребий возьми да и выпади Лауре. Девчонки выгнали всех парней, от мала до велика, со двора. Сами за забор «спрятались» (так спрятались, что только идиот не углядит) и стали ждать, а сами хихикали, как гусыни. Лаура нервничала и дергалась. Явно надеялась, что пить их работничек не захочет. А он захотел. Дернул подбородком да и развалился у только-только доделанной стены. Когда Лаура набрала воды (поганая вода, на самом деле, даже через угольки не прогнанная), замерли все, Бенито показалось, что даже голуби. Перешла дворик на негнущихся ногах, сама так и вовсе дышать перестала. И не взвизгнула даже, когда одной рукой сеньор Пабло по привычке «сцапал» миску, а второй — ее запястье. Вместо Лауры завизжали, запищали, запричитали и наутек бросились все остальные девицы, а Бенито обмер — как заледенел. Так и лежал на чердаке ратуши, чувствуя, как сердце дыру в полу пробивает. И едва не обмочился (вот стыдобища), от облегчения, когда сеньор Пабло Лауру отпустил. А вечером, когда от всех девчонок отбилась (вот пристали, тупые индюшки, покажи да покажи ожог на руке, наверняка ведь остался, или хотя бы пятно — как метка какая), поманила Бенито пальцем к себе, блестя глазами почти восторженно. Сироты ночевали в пустом амбаре, который им выделил господин Моралес — дай ему Господь здоровья и долгих лет. Амбар пах подгнившей соломой (хотя ее всю убрали, запах не выветривался) и мышиными гнездами, зато крыша не текла. И потом — это же временное пристанище, пока приют доделан не будет. Спали они на полу, жались друг к другу тесно-тесно по ночам. И Бенито только по привычке не завопил от восторга — привык с осени, что даже храпеть надо шепотом. — Он сказал, что это мне за храбрость, — на трясущейся от восторга ладошке Лауры подпрыгивал целый серебряный доллар. — И еще того… — зарделась девочка. — Сказал, чтоб купила новое платье. Или туфли. Конечно, Лаура отдала доллар матушке Александре под покровом строгой тайны — какое уж тут платье, когда одну пару ботинок донашивают четверо за пятым. Но вот с этого доллара Бенито, до того по привычке боявшийся вместе со всеми, начал подумывать, что не такой уж сеньор Пабло плохой. Страшный, конечно, но неплохой. А что в сумке позвякивает, так это… И где он достал целый доллар, если поистратился на выпивку? — А ты точно хочешь знать? — расхохотался сеньор Пабло, когда Бенито расхрабрился настолько, что даже спросил у него в лоб. — Ну так я отвечу, но правду — сам потом девай, куда хочешь. — Н-нет, Сп-пасибо, — пропищал Бенито и снова позорно сбежал. А ведь Бенито всего лишь интересно стало, чем может заниматься по жизни сапотек, похожий на настоящий портрет Вицлипуцли, если отдыхает он, строя детям приюты. И что-то подсказывало ему, что он не захочет знать правды — лучше обманываться. И потом — целый серебряный доллар! А сам ест сиротскую похлебку и яблоками закусывает, водой непроцеженной запивает, а мог бы в гостинице ночевать, даже на тюфяке без клопов — все лучше, чем в гамаке. Ну не может же он быть плохим человеком, правда? «Еще как может», — сказало что-то внутри него. Сказало тем же голосом, которым Бенито хотел кричать свое «Аллилуйя». Мальчик вздрогнул. И с того дня воду для сеньора Пабло стал процеживать через песок и уголек. Дважды.***
Без сомбреро сеньор Пабло (которого на самом деле зовут совершенно иначе) отчего-то пугал гораздо меньше, чем в нем — Бенито даже выдохнуть облегченно успел (подумаешь, всего-то татуировки на лбу). Ровно до тех пор, пока он не повернулся — и тогда мальчишка выронил чудом не разбившийся об пол кувшин с водой. «У него нет глаз», — вот что подумал Бенито, пятясь в самый дальний угол и тихонько поскуливая. Нету глаз — но все же он смотрит в самую-самую душу. — А, пришел, — со все той же ленцой протянул господин Пабло. И сел, сложив руки на коленях, едва-едва заметно поманив мальчика к себе пальцем. — Иди уж, чего замер. Иди-иди… Продолжение: «…я тебя не съем», — настигло Бенито с некоторым опозданием — заглушенное пронзительным воплем. В придачу к слепым глазам у Сокаро (теперь уже не господина, а просто Сокаро) были еще и зубы, как у чупакабры. — И кувшин подбери. Я, знаешь ли, пить хочу, — миролюбиво заржал (по-другому и не скажешь) мужчина, когда Бенито все-таки нашел в себе силы отлипнуть от стены и перестать пялиться на посверкивающие магнетически клыки (все клыки, все до единого зубы — клыки!). Бенито протянул кувшин, обзвякав им оба прута решетки, и отдернул руку с ужасом, когда между ним и пальцами Сокаро было еще с полфута. «Отличный плотник», впрочем, этим ничуть не смутился — сцапал кувшин, как кот муху налету. Легко и без усилия. И запрокинул кувшин — с локтя, как ковбои пьют. Жадно. И мурлыча в него что-то развеселое. Пока Бенито ждал кувшин обратно, ему захотелось спросить: с горечью так, по-взрослому — за что? У господина Моралеса, перебирал он про себя слова быстро-быстро, как бусинки на ниточке, дочь осталась, маленькая совсем, жена и хозяйство неподъемное. И лошади — их ведь угонят в чужой какой-нибудь табун после продажи, клейма затрут, а Бенито так любил смотреть на выпас. И дела остались — целая библиотека, которую Бенито видел в окошко однажды. Так каким же извергом нужно быть, чтобы просто так взять и… Бенито захотелось спросить обо всем этом — погромче, чтобы встрепенулись голуби на подоконнике, чтобы мужчина, спокойно хлебающий воду из щербатого горлышка кувшина (все так же аккуратно, не пролив ни капли) вздрогнул, чтобы задумался он, а вместе с ним — задумались все те, кто мог бы Бенито услышать. Бенито очень, очень нужно, чтобы его услышали. Потому что не слишком жалко какую-то там шелупонь добрым жителям Атекисы после всего произошедшего. Потому что даже тюремщик отказался приносить Паб… Сокаро воду. Потому что в свою спину Бенито поймал уже не один камешек — а сколько будет тех камешков… «Ты привел в город чуму, сынок», — не будь этих слов из уст матушки Александры, то ему точно недостало бы сил войти в здание тюрьмы, в котором в последний раз, смешно сказать, сидел укравший спьяну поросенка дон Круз. И глядя на совсем тонкие прутья камеры (кое-где ржавые), Бенито, который видел, как играючи может этот мужчина бросать здоровенные грузы, все-таки сказал. Как черту провел: от «серьезного вопроса» до всех своих печальных мыслей: — Приют теперь сожгут, — о том единственном, пожалуй, что действительно имело для него значение. И захотелось ему добавить еще одно — ладно бы мэр, но забрал Сокаро кое-что поважнее одной человеческой жизни, упокой ее господь с миром. Он забрал привычку — это даже Бенито чувствовал. Сколько лет он жил в Атекисе, столько лет мэром их был господин Моралес. А теперь помощник мэра и шериф даже на похоронах погрызться умудрились. А падре Рамирес сказал вполголоса, что у Моралеса хотя бы прикормлены были местные головорезы — чтобы не спалить половину пашен. А теперь с ними наново договариваться. А еще, добавила матушка Александра, старый мэр успел урвать свою долю с податей, а новому нужно будет еще наворовать свою — на дом с белыми колоннами и новый табун лошадей. Этой утраченной привычки по мирной жизни в болотце Атекисы было жальче всего. Бенито думал, что Сокаро рассмеется — может быть, плюнет в него даже, а то и швырнет пустым кувшином. Но «сеньор Пабло» допил (явно до дна) — протянул пустой кувшин Бенито, а когда тот отшатнулся, преспокойно поставил его рядом со своей койкой. — Наверняка сожгут, — подтвердил он, покачав головой. — А зря, такую работу ведь загубят. Там осталось-то — черепицу положить… …и стены выкрасить в нарядный белый цвет. Бенито часто об этом думал. Думал даже набраться храбрости (вместе с Лаурой прийти, за руки) и попросить сеньора Пабло оставить им кисточки. Уж они бы наработали! Приют с холма видно было бы, даже с дороги! Но какой теперь уж белый цвет… — У него все стены внутри в крови, — дрожащим голосом произнес Бенито. — А пол так вообще! — неожиданно горячо воскликнул он. — Весь в лужах! Даже немножко на потолке есть! Как можно жить в месте, оскверненном кровью?! Бенито вскинул было руку — перекреститься. Да вот только пальцы обожгло о взгляд — у Лауры метки от прикосновения не осталось, а Бенито готов был поклясться, что у него родинка между большим и указательным пальцем, черная такая, уродливая, именно в тот день появилась. — Кровь легко можно смыть. — Нет, нельзя! — Бенито и сам не знал, почему начал спорить. Но начал. И мужчина (мальчик готов был поставить на это свое сомбреро) был этим доволен. — Если и нельзя, — с хрустом потянулся Сокаро, — то можно просто не обращать на нее внимания. — Да как же… — Живем же мы как-то в мире, окропленном Его кровью, — у Бенито язык к нёбу примерз, а Сокаро преспокойно забросил ноги на спинку железной койки. — А до этого — кровью Авеля и кровью многих поколений его сынов — за благое дело умерших, знаешь ли. Ты в церкви на проповеди в носу ковыряешь или гадости на скамейке царапаешь гвоздиком? — Я не… — Тогда голова у тебя дырявее твоей негожей шляпы, — зевнул Сокаро с щелчком зубов. — Я вот кого ни спрошу, все мне говорят, что Библия только всепрощению и учит. А меня она научила кое-чему другому. — Библия не учит убивать, — едва слышно произнес Бенито. — Не учит убивать отцов целого города! — Какой он вам отец — так, начальник борделя. Шлюхам плевать, кто на них сопит, — фыркнул Сокаро. — Коли мамка сдохнет — им только и остается, что лечь под новую. Или уйти в монастырь. А что до Библии, парень, так меня она научила, что кровью отпускают любые грехи — даже тяжкие. Мигель, нашедший труп господина Моралеса в здании приюта (и напрудивший со страху целую лужу!) рассказал Бенито и всем остальным мальчишкам, изрядно хорохорясь, что сеньор Пабло (тогда уже Сокаро) с места преступления уйти даже не попытался. И стоял над трупом на коленях — как заверял Мигель, шарился у него по карманам. Но странное ведь дело — у Сокаро не нашли ничего. Ни денег, ни купчих, ни драгоценностей — только оружие в заплечном мешке. Столько и такого разного, что хватило бы на целый отряд: одних мачете шесть штук, маленький и такие здоровые, что корову пополам разрубить можно. — Не понимаю, — пробормотал Бенито. — Не понимаю! — воскликнул он с отчаяньем. — Зачем?! Сокаро посмотрел на него из-за плеча — с сочувствием. — И не надо тебе такого понимать, мелкий ты еще. И даже когда будешь взрослый — все равно не поймешь. Не твоего ума это дело. — А приют? Зачем вы его строили?! — Бенито топнул ногой от досады — болью отдало аж в живот. — Чтобы там мэра убить?! — Я ж тебе говорил — я отдыхал. А что пришлось работать и отдыхать в одном месте — на все воля Божья. Я хотел сперва тихонько скрутить ему шею в кабинете, но раз уж он так удачно зашел на огонек… Вот что за работа такая — паскудная, как говорит Диего (Диего взрослый совсем — скоро пятнадцать лет). Паскудная и низкая! В сердцах Бенито сплюнул — в Сокаро не попал, конечно, только на решетку. А он его еще хорошим считал! За какой-то там доллар! — Завтра тебя повесят, — дрожащим голосом произнес Бенито. — Неа, — мальчик едва не затопал ногами от этой неторопливой самоуверенности в голосе. — А я говорю — повесят! Уже и эшафот приготовили! И веревку выбрали — крепкую! — Любая веревка порвется, а пуля отскочит. Бенито застыл — с занесенными как для удара кулаками и на одной ноге. Весь превратился в одно большое «почему». — Я уйду на тот свет — а вас всех что, одних оставлять? Нет, я же не пень бесчувственный и не сука конченая. Господь это знает, он своих людей свысока видит, — миролюбиво закончил Сокаро — и отвернулся носом к стенке. Камешков, раскрошенного известняка и обломков кирпичей, в камере валялось предостаточно. И так у Бенито от злости на эти слова в глазах потемнело, что ему все-таки хватило смелости (или дурости) схватиться за один из них. Наутек он пустился, только когда Сокаро недовольно заворчал — Бенито оставил на бронзово-загорелой спине царапину, пустил по ней каплю крови (почти черного цвета). Эта капля Бенито еще долго снилась в кошмарах. Пока наяву он жался спиной к Лауре и клацал зубами, его «сонная» половинка стояла столбом и смотрела, как Сокаро поворачивается — с угрозой, неотвратимо так. Встает и гнет решетку, как стебли кукурузы в стороны разводит — не чувствуя сопротивления скрежещущего и стонущего железа. Оседает на ладонях у Сокаро ржа со старого железа — почти красная, почти кровь. А настоящая кровь капает у него со спины — с той самой царапины, на пол, рядом с ножкой кровати. А потом крошки ржи оседают на щеках у Бенито — в глаза лезут, в волосах путаются, в рот попадают. Бенито и сплюнул бы их, даже язык потер бы пальцами, одна только беда — голова его у Сокаро в руках, а туловище — в углу валяется. И кровь из шеи бьет высоко-высоко — в самый потолок. Бенито просыпался на этом месте в холодном поту и еще долго свои руки чувствовал как чужие — смотрел на них в темноте и все вспоминал слова старого Хуана, который продрых на посту всю ночь. Что решетка оказалась погнута — как будто ребенок с прутиком ивовым поигрался. Что охранников, которым до самого повешенья Сокаро нужно было охранять, оказались связаны, но вот чудеса — ни звука никто не услышал. И пятно крови там было всего одно, проблеял Хуан, кашляя то ли от старости, то ли от страха — на полу осталось. Не пятно даже — пятнышко. Только оно отчего-то ничем не оттиралось. «И теперь на него можно только не обращать внимания», — пропело что-то внутри Бенито — все тем же тоном «Аллилуйя». О беглом убийце Сокаро в Атекисе рассказывали еще не один год — история обрастала подробностями постепенно, как камень на дне озерца обрастает илом. И вязали его, пойманного на месте преступления в луже крови, вшестером, и положил он пятерых помощников шерифа, и не приют (действительно сожженный через два дня) он строил, а усадьбу господину Моралесу (а иногда и вовсе капище какое-то, рожа подозрительная). И роста он был целых три метра, и чуть ли не огнем дышал, а в конечном счете — не из тюрьмы он сбежал, а провалился сквозь землю, к дьяволу, хозяину своему. «И поделом», — заключали обычно на этом месте «уважаемые лица», которые, разумеется, были всему свидетелями (таких свидетелей в Атекисе от года к году становилось все больше, пока счет не перевалил за несколько сотен). Бенито же обо всей этой истории (и особенно о своей роли в ней) предпочитал молчать — тем более что весь приют, все двадцать Богу и Черту не нужных душ и матушка Александра, снялись через неделю с места — вещей-то недолго собирать. Матушка Александра сказала падре Рамиресу, что ее двоюродная тетка в Гвадалахару позвала к себе перебраться, а у мужа той тетки, вроде бы, огромное ранчо — все одно нужны рабочие руки. А настоящей правды было немножко, на кувшинчик, больше. Потому что когда Бенито и заткнувшая за пояс юбки Лаура бродили по пепелищу приюта, выискивая хоть что-нибудь полезное, мальчик обратил внимание на миску — ту самую, которой не раз и не два черпал воду для «сеньора Пабло». Миска слегка помялась от жара и почернела, но пригодиться могла, хорошая ведь вещь. Бенито подобрал ее, отряхнул как следует, а там и пригляделся — земля показалась ему какой-то рыхлой. Пошевелил ее пальцами — через вершок наткнулся пальцами на гладкий бочок. Бенито часто думал тогда: вот если бы, если бы он принял этот «бочок» за камень… Но что-то подсказало ему уже знакомым голосом: «Копай», — и мальчик пал на колени, не заботясь о том, что штаны — нарядные, «воскресные», чуть менее латаные, чем его «обычные». И когда в руках у него оказался знакомый кувшинчик из тюрьмы (ну кто бы стал искать такую мелочь, когда пропал головорез?), забитый по самое горлышко серебряными долларами (немножко даже лежало в ямке), Бенито расплакался. От огромного желания немедленно зарыть все серебро обратно. Может быть, зарыл бы — если бы не Лаура. Она его, дурня этакого, с пепелища в кусты и утащила, а все монеты ссыпала в подол, на чем свет стоит ругая своего недотепистого друга: а вот увидел бы кто — и что делать тогда?! Но даже с таким богатством делать они могли только одно — уходить. И даже многие годы спустя Бенито, нашедший себе работу на хорошей мануфактуре, все никак не мог понять — к добру был тот кувшинчик или нет. А голос, так часто говоривший с ним, тягуче, с ленцой, с тех самых пор отчего-то молчал. И ничего окончательно запутавшемуся мальчику не подсказывал.***
— Держи, заслужил. Луис забранился на чем свет стоит — только такому ублюдку, как Винтерс, могло прийти в голову подобное зверство! — Мудак ты, Сокаро, и шуточки твои — только гринго и сгодятся, — проворчал Луис, вылавливая из кружки с пивом три звонко клацнувшие о глиняное дно монетки. — А ты, хозяйка, тварь последняя, сука блядущая! Что за пиво, раз пена у него жиже моей мочи?! Взгромоздившийся на табурет рядом с Луисом Сокаро перебранку пропустил мимо ушей — так, сомбреро (ишь ты, новенькое, с красной ленточкой) пониже натянул. Щелкнул пальцами, на локти оперся — и не боится ведь в этом клоповнике, последний раз стойку мыли, когда открывали салун. Красотка хоть и орала на Луиса в ответ, просьбу постоянного клиента выполнила немедленно — одноглазая ведьма, кривозубая уродина, а все ж баба бабой: находят ведь что-то в угрюмом верзиле. Находят еще как, вешаются — все красоткины «кошечки» не прочь с ним покувыркаться, даже если за так. Да вот только Луис уверен был: Сокаро что кошечки, что котики, что собачки — все до одного места ему, паразиту такому. Не смотрит ведь даже. Еще и шутит, паскудина такая: ищу себе, мол, настоящую женщину, а поебать и кулак можно, коли приспичит — все лучше, чем лохудру. Цену себе набивает. — Изверг ты, Сокаро, — покачал головой Луис, когда Винтерс стукнул стопкой о прилавок и знаком попросил себе еще. — Такой продукт переводишь! — Не твоего ума дело, — попросил Сокаро жестом повторить — снова опрокинул в себя текилу. Что воду глушит — не морщится даже. И не пьянеет. Оно и к лучшему, что не пьянеет, наверное. А ну как жарко стало бы — скинул бы он свою шляпу. Вот посмотрел бы Луис, как заголосили бы тогда все красоткины «кошечки». — Я газету читал, — устало сдернул Луис с головы платок — обмахиваться начал, заодно и от москитов. Один, здоровенный такой, присосался к спине Сокаро. Вот Луис готов был один из трех своих новеньких, обмытых долларов поставить, что отвалится через полминуты — дохлым. — Что-то совсем… — Он заслужил, — Сокаро «попросил» третью стопку — и ее ухнул в бездонное свое брюхо. «Заслужил-то он, может, и заслужил, да вот так ли?» И сколько ж ему для хмеля надо. Иногда Луису даже жалко становилось его — здорового и болезного. Такие дела творит (вон, мэра последнего городишки на кишках вздернул, пополам порвал) — ну хочет ведь забыться, наверняка хочет. А не может. — Ну, это по твоему разумению… — Хватит болтать, я сюда не за тем пришел, — четвертую стопку — хоп. — Есть что или нет? Луис вздрогнул. Его знала вся Гвадалахара — точнее, та его сторона, которая на свету не показывается. Через Луиса творили делишки разные, но одно точно — чистых среди них не было совсем. Но даже ему становилось иногда не по себе, когда он подписывал, размашисто так, смертный приговор. А ведь за что, главное — за десять каких-то долларов. Нет, это немало, разумеется. Шерифу на лапу дать, чтобы нужной информацией снабдил, шестерок погонять, чтобы те ее проверили, по городу послоняться, ноги больные подволакивая, с вдовами-сиротами поговорить… По чести сказать, работка, которую ему Сокаро подкидывал, стоила намного больше десяти долларов. Но уж с этим-то Луис задирать цену не стал — и так каждый раз молился святой Марии, что целым уходил. — Есть кое-что, — нехотя произнес он. — Как раз по твоему профилю, — провозгласил он и медленно, очень медленно, стал цедить свое пиво: набраться храбрости, прежде чем все как на духу выложить. Сокаро не торопил — ронял себе стопки и ронял. Тоже с понятием человек, хоть и зверь дикий, чуть разумный. А ну как разумный человек стал бы так зверствовать: вон, в Мехико в прошлом году, страшно подумать, шестерых положил: выпотрошил да украсил ими здание тюряги. Сказал — чтобы народ видел, какие гнилые у их стражей сердца. Судью Альберто и опознали только по родимому пятну на пузе, страсти какие… Когда от кружки осталась половина (второй половиной Луис предпочитал запивать свои грехи), он все-таки потянулся в карман — за бумажкой. На ней, меленько-меленько, специальным шифром, записано было имя. И еще город — где искать. — Хосе Альбенис, — надтреснутым голосом произнес он и смачно икнул. — Конезаводчик в Пуэрто-Вальярта, его ранчо «Каррерас» знают все окрест на сотню миль. — Побережье, значит, — медленно кивнул Сокаро. Луис передернулся: увидел, как на маслянистой поверхности высверкнули острые, как у пираньи, зубы. — Угу, тепло, косточки погреешь… — К делу, — хоть зубы спрятал. Ненавидит он шуточки, даже если совсем безобидные. — А что к делу, — проворчал Луис. — Там все считать — сбиться на второй сотне можно. До смерти забил палками шестерых своих крестьян, еще троих затравил собаками, а сколько положил, когда за участок воевал — одному Господу известно. Девиц попортил без счета, одна с собой покончила даже. А все остальное ты и сам узнаешь — пеоны народ словоохотливый, особенно если… — Я понял, — спокойно встал с места Сокаро, перевернув стопку донышком кверху и положив поверх нее еще доллар. — Бывай, я еще наведаюсь. — Так ночь на дворе! — обернулся Луис. — Право слово, сеньор, — басовито протянула Красотка. — Вы еще и с дороги, только-только из Атекисы вернулись! Остались бы, переночевали. Уж мы-то нашли бы, кем согреть вашу постель, — игриво подмигнула она. — Да ну, — мерзенький у Сокаро голос — липкий такой, ненормально долгий. — В вашем гадючнике вонь несусветная, сказала бы своим драным кошкам не обливаться духами. Да блевотину хоть изредка затирали бы — может и остался бы. А так хоть свежим воздухом подышу. — Даже дилижанса ждать не станешь? — А на что он мне? У Моисея в пустыне дилижанса не было, — хмыкнул Сокаро и махнул на прощание рукой. — Бывайте, — хлопнул дверью — и как растворился в темноте. Даром, что здоровущий, как конь в оглобле. — Тоже мне, Моисей, — прокашлялся Луис и утер набежавшие слезы. — Ну и дерьмо у тебя вместо пива! Еще и таракан — чтоб тебя разодрали, Красотка! Брань у них с хозяйкой борделя была чем-то вроде частушек: развлечением для себя и всех гогочущих слушателей. Коль Луис будет изобретателен — хозяйка ему даже «кошечку» отрядит на ночь, развлечься и кости старые размять. А оно уж точно лишним не будет — после встречи с Сокаро-то. Потому что даже за веселой перебранкой и под звонкий смех симпатичной Чикиты Луис не мог не думать о том, что до Пуэрто-Вальярты Сокаро доберется через месяцок — наверняка найдет, чем заняться по дороге. А еще через месяцок заголовки всех газет запестрят новостью о новом зверском убийстве. А еще через месяц в кружку Луису упадут три лишних серебряных. А три, каждый раз думает Луис, утаскивая очередную «кошечку» в нумера на втором этаже, это почти что тридцать три. А Христа продавать на смерть или Иуду — одинаково тяжко для человечьего сердца.