Дочери Лалады. Книга 1. Осенними тропами судьбы

      Много серебристых нитей вплело горе в косы Жданы. Искусным мастером оно показало себя: теперь не нашлось бы такого средства, чтобы вернуть волосам женщины их прежний цвет... Но и седая она оставалась прекрасной: осеннее солнце сияло в её глубоких глазах, делая их похожими на хрусталь-смазень[16]. Под ресницами навеки поселилась тоска, которую не прогоняла даже улыбка. Впрочем, последняя стала совсем редкой гостьей на её лице.       Позднеспелые яблоки, лаская душу щемяще-грустным ароматом, склонялись в руки Жданы с отягощённых веток... Сорвав два, женщина окликнула игравших неподалёку сыновей:       — Радятушка! Мал! Хотите яблочек наливных? Идите скорее, я вас угощу!       Братья-погодки сражались на деревянных мечах, и в пылу боя им было не до того. Вдыхая тонкий, сжимающий сердце запах от прохладной, жёлтой с румянцем яблочной кожицы, Ждана с грустной улыбкой в глазах смотрела на сыновей. Мальчики год от года всё больше походили на Добродана: такие же русоволосые, светлоглазые, красивые, они своими упрямыми взглядами и по-отцовски сильными очертаниями подбородков пронзали душу матери напоминанием о пропавшем без вести муже.       Княжеский сад своей оградой из частокола замыкал её золотую клетку. Бродя здесь по дорожкам и собирая пучки из резных красно-жёлтых листьев орешника, Ждана тосковала по вольным берегам реки, по шепчущей берёзовой роще... Не знала она, что её скиталица-дочь Дарёна, вернувшись однажды в родные места и увидев их заброшенный дом, решила, что матери нет в живых. А мать не только была жива, но и переселилась вместе с младшими детьми в усадьбу князя Вранокрыла.       Цена, которую Ждана заплатила за то, чтобы смертную казнь дочери заменили на изгнание, не осталась без последствий: спустя положенный срок, в весеннем месяце снегогоне[17], родился мальчик. Только Радятко и Мал удерживали женщину от рокового шага... Она не могла уйти из этого мира, покинув детей на произвол судьбы, а потому продолжала жить, пусть и обесчещенная князем. Девять месяцев она носила его дитя, почти не выходя из дома, дабы не слушать сплетен, а когда ребёнок родился, князь пришёл к ней сам. Окутанный сырым вечерним сумраком, в чёрной, богато расшитой серебром и отороченной мехом однорядке, надетой внакидку, он казался олицетворением тьмы. Сидя во главе стола, на месте, которое когда-то занимал Добродан, он долго молчал и тяжело сверлил Ждану ночной тьмой взгляда, потом попросил кваса. Ждана только подала знак, и горничная девушка поднесла высокому гостю кружку пенистого, ядрёного напитка. Отведав его и утерев усы, князь одобрительно чмокнул:       «Добрый квасок, хозяйка. Мяту добавляешь?»       Ждана чуть слышно ответила:       «Точно так, государь... Мяту и чабрец».       Повисло молчание. Первой не выдержала Ждана:       «Какое дело привело тебя ко мне, княже?»       Побарабанив пальцами по столу и огладив бороду, Вранокрыл устремил на неё сквозь прищур блестящий, игольно-острый взгляд.       «Трёхлетний срок с тех пор, как твой муж тебя покинул, уже давно миновал, и теперь ты свободна от уз брака, — начал он. — Вокруг да около ходить не буду... Люба ты мне. Давно уж люба, не один год... Хочу взять тебя в жёны. Овдовел я опять, а сына нет как нет, только дочь одна. Ну, а дочь — сама знаешь, ключница чужому отцу, ларечница чужой матери. Замуж выйдет — и поминай, как звали. Наследник мне нужен. Хочу спросить тебя: никого, кроме меня, у себя не принимала?»       Этот вопрос обдал Ждану ледяным дыханием негодования. На миг сверкнув тёмными глазами, она тут же опустила ресницы и ответила:       «Никого, княже. Одна я жила и честь свою всегда берегла. Да вот только после того, как ты в гости наведался, пошли кривотолки... Но верить тому, что люди судачат, нельзя».       Хоть и старалась Ждана почтительно снижать голос, но дрожь возмущения в нём всё же послышалась, а на бледных щеках проступили розовые пятнышки нервного румянца. Так хороша она была в этот миг — Вранокрыл даже залюбовался.       «Бабьи сплетни — сорочий грай, — весомо отрезал он. И добавил уже мягче: — Что моё дитё — в том у меня сомнений и так нет... Это я для порядка спросил, ты не обижайся. Так вот, предлагаю тебе войти в мой дом новой княгинею, а сын наследником моим станет. Старшие твои ребята как подрастут — в дружину мою вступят, их я тоже милостью не обойду. Коли толковыми себя покажут — выслужиться дам, награжу. Ума хватит — в люди выйдут, станут видными мужами».       Ждана не знала, то ли плюнуть князю в чёрную с проседью бороду, то ли... Ошеломлённая и онемевшая, она несколько мгновений не могла вымолвить ни слова. Вранокрыл выжидательно смотрел из-под насупленных бровей... Его давняя страсть пугала Ждану, как тёмная, сырая и гулкая глубина старого колодца, и только муж был ей защитой, каменной стеной. А сейчас некому стало за неё вступиться. Одна она осталась, будто на вершине холма, обдуваемая беспощадными ветрами.       «Не ровня я тебе, государь, — пролепетала Ждана. — Муж мой был твоим ловчим».       «Это не беда, — ответил Вранокрыл. — Пожалую тебе землю... Десять сёл под Зимградом. — И, проницательно прищурившись, добавил: — Только ты, матушка, не так проста, как хочешь казаться. Думаешь, я ничего про тебя не знаю? Родом ты из-за Белых гор, из Светлореченских земель, а отец твой был княжеским посадником[18] в городе Свирославце. Так что не прибедняйся, роду ты знатного, и мне вовсе не зазорно тебя в жёны взять. Пусть ты и не княжеских кровей, но и не простолюдинка. Выходи за меня, Жданка... — И, сверкнув глазами, Вранокрыл грозно прибавил: — А откажешься — содержания лишу, а своего сына заберу — пойдёшь по миру».       Долго молчала женщина. Гордость била в ней крыльями, кричала надрывно, звала или в небо — или в омут камнем... Потерять всё, сгинуть в нищете и сыновей сгубить, закрыв им дорогу в жизнь? Если бы Ждана была одна, она не задумываясь выбрала бы путь в никуда — на свободу, где и смерть красна...       «Думай, Жданка... Просто так я тебя кормить больше не могу, — подталкивал её Вранокрыл к принятию решения. — Тебе детей растить надо — выкормить, в люди вывести. Муж тебе нужен, защитник. Негоже тебе одной быть».       На длинных ресницах Жданы повисли крупные блестящие капли. Она моргнула, и слёзы скатились по щекам, отчаянно сжатый рот шевельнулся:       «Не люб ты мне, княже».       Жёстко сложенные бледные губы Вранокрыла только чуть изогнулись в усмешке.       «Не люб я ей... При чём тут это, когда тебе о детях думать надо? Куда ты с ними одна? Побираться пойдёшь? Я ж не зверь какой — ни тебя, ни их не обижу, слово князя даю. А ты... — Вранокрыл наклонился вперёд, и его большая, покрытая жёстким тёмным волосом рука тяжело легла на кисть Жданы, жадно сгребла её тонкие пальцы, сжимавшие вышитый платочек. — Ты, злодейка, иссушила мне душу. Очи твои мне ночами снятся, веришь? Не могу без тебя ни есть, ни пить. Дума не думается, дело не делается — а всё оттого, что ты у меня засела, как заноза, и в уме, и в сердце. Сознавайся — приворожила меня?»       Ждана похолодела, вздрогнула, попыталась вырвать руку, но князь прижал её крепко. Потемневшими глазами он неотрывно смотрел ей в лицо — не то с ненавистью, не то с горькой и больной страстью. А может, с тем и другим вместе.       «Ворожбою не занималась никогда, государь, — еле слышно пробормотала женщина, едва не падая с лавки и еле ощущая свои онемевшие губы. — Мужу своему была верна, на чужих не заглядывалась... Невиновна я».       Рука князя разжалась и выпустила её пальцы. Его веки устало опустились, взгляд потускнел.       «Правду говоришь или брешешь — неважно. Так что ты ответишь мне? Согласна пойти за меня?»       Горница с серебряным звоном плыла вокруг Жданы. Бревенчатые стены пошли в пляс, рушники с вышитыми петухами, клюющими смородину, будто ожили и замахали концами-крыльями. В груди висела тяжким муторным комком безысходность. Пустота... Бескрайнее поле раскинулось вокруг, и ни одной живой души. Неоткуда было ждать поддержки. Далеко, в Белых горах, остался мудрый, окрыляющий взгляд той, по кому тосковало её сердце на самом деле. Но тоску эту Ждана давно схоронила так глубоко в душе, что ей самой порой казалось: всё прошло и быльём поросло. Отпели птицы на могиле её любви, и всё, что осталось от её выжженного сердца, она отдала Добродану. Дом и дети стали её явью, а в Белых горах осталась недостижимая, прекрасно-горькая мечта.       «Дай мне сроку три дня, — проронила Ждана сипло. — Мне надо подумать, княже».       «А по мне, так нечего тут думать, — проворчал Вранокрыл. — Однако ж, будь по-твоему... Через три дня приду за ответом».       ...И вот, она гуляла по саду с осенью в сердце, а на её белом парчовом летнике[19] золотился мудрёный узор. Но что ей эта роскошь? Жемчужное очелье[20] не могло придать её думам блеск радости. Переселяться пришлось недалеко: родное село Звениярское располагалось всего в трёх вёрстах от загородной усадьбы Вранокрыла, где он любил подолгу жить, устраивая охоты. Приставленные няньки присматривали за маленьким княжичем, а старших мальчиков поручили угрюмому кормильцу — дядьке Полозу, худому, чернявому, остролицему, чем-то и правда похожему на змею. Подойдя, он отвесил Ждане почтительный поклон и увёл её сыновей на конюшню — учиться верховой езде, а она осталась в саду одна.       В зарослях вишни и калины пряталась деревянная резная беседка — туда и направилась задумчивым шагом Ждана, дыша грустной осенней прохладой. Сочные грозди пылали манящим, алым огнём, да горька ягода калина — без мёда не съешь. Присев в беседке и сложив руки на коленях, на золотом парчовом узоре, Ждана устремила взгляд на вечерний небосклон над кронами садовых деревьев. Сердце её рвалось в Белые горы...       Долго сидела новая княгиня Воронецкая, листая страницы своего прошлого, написанные кровью сердца. Солнце уже спряталось, и последние отблески заката догорали над верхушками деревьев, когда кусты калины зашуршали и раздвинулись, и обмершей от ужаса женщине явилось страшное лицо с жёлтыми глазами — наполовину человеческое, наполовину звериное, заросшее. Борода захватывала большую часть щёк, подбираясь к скулам, а густые брови сливались с ней, разрастаясь к вискам. Оскалив в хищной улыбке клыки, эта волосатая харя сказала:       — А вот и наша пташечка... Попалась!

* * *

      В пору, когда в тёмной косе Жданы ещё не было серебра, и она свободно падала ей на грудь, перевитая шёлковой лентой, к ней сваталось много женихов. Дочь свирославецкого посадника Ярмолы Кречета слыла первой красавицей в городе, но ни одному из молодцев Светлореченского княжества не суждено было назвать её своей женой. Бытовал в княжестве обычай — самых красивых девушек предлагать в качестве невест жительницам Белых гор. Лаладу, покровительницу этих земель, чтили как главную богиню, её дочерей любили и уважали все от мала до велика, а потому любая девушка считала счастливейшей долей стать супругой женщины-кошки. Раз в три года в Жаргороде, Любине и столице княжества Лебедыневе устраивались смотры невест, на которые прибывали из Белых гор дочери Лалады, достигшие тридцатипятилетнего возраста, и искали среди собранных красавиц свою избранницу. Происхождение девушки значения не имело, ценилась только красота и здоровье, но главным условием было девство. Примерно в это же время в остальных городах и сёлах проводилось гуляние, приуроченное к Лаладиному дню; считалось, что в этот день богиня полностью входила в свою силу после зимы. В отличие от смотрин, гуляния на Лаладин день проходили ежегодно, каждую весну, и продолжались семь дней. Молодёжь плясала и веселилась, девушки с парнями присматривались друг к другу, а порой на праздник заглядывали и женщины-кошки. Поиск избранниц мог затянуться на многие годы, и порой они посещали соседнее княжество снова и снова — благо, трёхсотлетняя жизнь это позволяла. Если женщина-кошка не находила свою невесту на смотринах, это не мешало ей продолжать поиски самой, руководствуясь знаками, приходящими к ней в снах. От тщательности выбора супруги зависела сила и полноценность будущего потомства, а поэтому поиск суженой не ограничивался какими-либо временными рамками. В семьях было, как правило, не менее двух детей: дочь Лалады, вкусившая молока родительницы-кошки, и так называемая белогорская дева, вскормленная молоком её жены — также белогорской девы либо уроженки иных земель. Девы, в отличие от женщин-кошек, не могли перекидываться в зверя. Случалось порой и так, что судьба сводила в брачный союз двух дочерей Лалады. Искать свою половину можно было и в родной земле, но свежая кровь из соседнего княжества ценилась выше: она давала разнообразие.       В детстве, бывало, мать расчёсывала волосы Ждане и приговаривала с гордостью:       «Какая же ты у меня красавица! Вот вырастешь — поедешь на смотрины...»       Так Ждана и привыкла к мысли, что ей суждено отправиться в Белые горы. Глядясь в миску с водой, она придирчиво всматривалась в свои черты. Её занимал вопрос: достаточно ли она красива, чтобы пройти отбор и удостоиться чести предстать перед светлоглазыми жительницами гор, а потом, быть может, и получить заветное кольцо? В воде отражалось округлое личико с изящным подбородком, прямым носиком с точёными ноздрями, маленьким невинным ртом, а глаза... Бездонно-тёмные, под пушистыми опахалами ресниц, они таили в себе и грусть, и лукавые искорки, и завораживающую томность. «Красивая», — успокаивала вода в миске. «Красавица!» — вторила ей мать. Как тут не поверить?       И вот, долгожданная пора настала: пришёл месяц цветень[21], и глашатаи на улицах закричали:       «Красны девицы, что по теремам прячетесь? Пришло время вам свою судьбу найти, что под светлым крылом Лалады вас поджидает!»       Для начала надлежало явиться на отбор в своём родном городе. Что могло быть проще? Отбором руководил отец Жданы, и покои Владычного дворца наполнились сотнями прекрасных девушек, одетых по такому случаю в самые лучшие наряды. В глазах рябило от пестроты и разноцветья платьев; нарумяненные богатые красавицы высокомерно поглядывали на скромных дочерей бедных семейств. Под расписным великолепием сводов дворца колыхался, перешёптывался и взволнованно дышал цветник девичьей красы: участниц отбора заставляли умыться из большой позолоченной чаши, дабы стало ясно, что всё, чем любовался глаз, было неподдельным. Под омовениями исчезали румяна и белила, подкрашенные собольи брови бледнели, и оставалось только то, чем девушек наделила природа.       Гораздо больше пугала проверка девственности. В отведённой для этого комнате девушек осматривали повитухи. Выходили оттуда участницы краснее макового цвета, хоть стыдиться им было и нечего: все пришедшие попытать своего счастья красавицы невинность свою сберегли.       Ждана явилась на отбор чисто умытой, в роскошном свадебном убранстве — рогатом венце с жемчугами и фатой, парчовом платье с накидкой, обмотанная ожерельем и отягощённая обручьями[22] и серьгами. Самые богатые невесты с досадой хмурились и кусали губы, когда она павой проплыла по ковровой дорожке мимо них, со скромно опущенным взором и целомудренно сложенным ртом. В её покорно сложенные горстью руки полилась из кувшина вода, и девушка, склонившись над чашей, омыла своё и без того чистое лицо. Не поблёкла её красота, а на белом полотенце не осталось ни пятнышка краски.       Из полутора тысяч девушек на выданье, явившихся на отбор, поездки на смотрины удостоились триста. И Ждана тоже — кто бы сомневался! И потянулись по дорогам к Жаргороду, Любину и Лебедыневу длинные вереницы повозок, а в этих городах уже вовсю готовились к приёму огромного количества приезжих. Возводились временные гостевые дома — длинные деревянные сооружения на двести человек, с каморками для каждой девушки и её сопровождающих. Размещались они за городской чертой, прямо в поле, но снабжались всеми удобствами — кухней, уборными, банями, конюшнями. Одним словом, это были целые гостевые поселения, которые после окончания смотра невест разбирались, дабы ни у кого не возникло соблазна занять дармовое жильё, почти всё время пустующее и используемое только раз в три года.       Ждане выпало ехать в столицу — Лебедынев. Занятый важными делами отец не мог надолго отлучаться из города, и девушка отправилась на смотрины с матерью, служанкой и двумя мужиками-возницами, правившими повозкой поочерёдно: пока один отдыхал, другой погонял четвёрку лошадей. В колымаге можно было не бояться дождя и иногда дремать на ровной дороге, да и снедью они запаслись как следует. Провожая взглядом бегущие мимо поля, лесочки, озерца, деревни, Ждана предавалась мечтаниям. Воображение рисовало ей встречу с женщиной-кошкой — обязательно голубоглазой, огромного роста, с крупными, пружинистыми кудрями, длинными сильными ногами, тонким станом... Ох. Колымагу встряхивало на кочках, мечты разлетались вдребезги, и Ждане приходилось снова собирать их по кусочкам. Под конец поездки, измотанная дорогой, она растеряла почти весь образ своей будущей избранницы, ясным остался только кусочек мозаики с голубыми глазами. Из телесных ощущений её донимала боль в пояснице от тряски и долгого сидения, а голова отяжелела от недосыпа. Больше всего ей хотелось упасть на мягкую постель с периной и выспаться, вымыться в бане и съесть хороший обед, а не кусок недельного калача с квасом — под гнётом этих простых нужд мечта о прекрасной дочери Лалады немного отступила в тень, но совсем не улетучилась. Голубые глаза маячили вдали.       В гостевом доме Ждане не понравилось. Теснота, духота, проходной двор... Каморки для приезжих располагались в два ряда и не имели даже дверей — спереди закрывались матерчатыми пологами. В каждой каморке было четыре спальных места, в два яруса. Для удобства сна город снабдил гостей только соломенными тюфяками, а все остальные принадлежности — подушки, одеяла, простыни — те должны были захватить с собой. Запасливая и предусмотрительная мать всё это, конечно, взяла из дома, но Ждану, впервые отправившуюся в такое далёкое путешествие, эти условия потрясли своей стеснённостью. Сами толкаться в общей трапезной они с матерью не захотели — послали туда за обедом служанку и одного из возниц. Баня тоже не доставила никакого удовольствия: во-первых, ждать своей очереди пришлось невесть как долго, во-вторых, ни попариться основательно, ни полежать разморённо на полке, сколько душа пожелает, было невозможно — только помыться наскоро, в тесноте, да побыстрее освободить место. Смутная надежда, что хотя бы выспаться с дороги удастся, тоже не оправдалась. Когда Ждана наконец устроилась на казённом тюфяке, но зато на домашней пуховой подушке, стало ясно, что о таком же по-домашнему сладком сне придётся забыть. Отовсюду слышалась сорочья трескотня: взволнованные девушки без умолку болтали со своими матерями, няньками, служанками, обсуждая предстоящие смотрины. Продолжалось это почти до рассвета.       «Ох, матушка, спать невозможно», — не утерпев, вздохнула Ждана.       «Ничего, ничего, — сказала мать с соседней лежанки. — Чай, не дома — в гостях, тут уж что хозяева дали — тому и радоваться надо. Ради такого дела можно и потерпеть малость. Да и как тут спать, сама посуди! — улыбнулась она, приподнявшись на локте. — Когда завтра твоя судьба должна тебя найти, думки об этом любой сон отнимают!»       Мать всегда отличалась смирением и скромностью, а привередливостью и барским чванством не страдала. Отец взял её из небогатой семьи, где она работала и по дому, и в поле; выбрал он её не по расчёту, а за красоту и добродетель. Пусть ныне, будучи замужем за знатным человеком, от тяжёлой работы она отвыкла, но сохраняла свою прежнюю кротость нрава. Каким бы жёстким и неудобным ни казалось соломенное ложе изнеженным бокам Жданы, привыкшим к пуховым перинам, а всё же, равняясь на мать, она довольствовалась тем, что предоставили городские власти. Гостевой дом не отапливался, а ночи стояли ещё прохладные, и Ждана была благодарна матери за то, что та взяла стёганые одеяла. Но первая ночь прошла почти без сна: только под утро дрёма дохнула девушке на усталые веки, налив их сладостной тяжестью. Сквозь щебечущую головокружительную пелену в душу Ждане снова заглянули голубые глаза, накинув на сердце прохладное покрывало волнения...       Наутро всех девушек собрали в широком поле и поставили в круги по двадцать пять — тридцать человек. В середине каждого круга возвышалась большая бочка, от которой девушкам не следовало удаляться. Всего бочек в поле стояло восемьдесят, рядами по десятку. Богатый, но тесноватый венец с жемчужными подвесками и фатой сдавливал Ждане голову, солнце припекало, но спину холодил коварный весенний ветер, который, казалось, продувал до самого сердца. Или это призрак голубых глаз витал в небе, среди кисейно-тонких, растянутых до прозрачности облаков?       И вот Ждана наконец увидела их — женщин-кошек. Издали своим высоким ростом, статным сложением и одеждой они показались ей похожими на мужчин, но лица... Гладкие, светлые, прекрасные, они словно излучали внутренний свет, а взгляды затмевали собою солнце. Одеты дочери Лалады были по-разному: кто в кафтане, кто в епанче (6), а многие — в белых рубашках и коротких безрукавках разных цветов, но обязательно вышитых. К безрукавке прилагался широкий яркий кушак, туго перехватывающий стан. Сердце Жданы заколотилось, колени ослабели, воздуха стало ужасающе мало, и она опустила взгляд, не смея смотреть женщинам-кошкам в глаза... Только их ноги в сапогах скользили мимо неё неторопливо, мягко и бесшумно. Вдруг одни красные сапоги, с шитьём по верху голенищ и золотыми кисточками, задержались напротив. Изящные, со складочками на тонких щиколотках, они уверенно приминали ещё невысокую весеннюю траву. Над ними были серые атласные штаны и подпоясанный красный кафтан с широкими укороченными рукавами, не покрывавшими рубашку. Кисти рук — большие, гладкие, с длинными пальцами. Выше Ждана просто не могла посмотреть: в груди стало совсем невыносимо от волнения. Неужели голубые глаза?       «Взгляни на меня», — раздался мягкий, как тёмно-красный бархат, голос.       Золотая копна крупных кудрей, коротко подрезанных над шеей, пшеничные брови вразлёт, точёный прямой нос и длинные ресницы. А глаза — голубовато-серые... Нет, не того оттенка, какие Ждана видела во сне. Их обладательница обошла весь круг, пытливо заглядывая девушкам в лица, а потом как вкопанная замерла напротив одной из них, одетой скромнее всех, но с толстой золотисто-русой косой — единственным великолепным украшением. Концы голубой шёлковой ленточки в ней колыхалась на ветру почти у самых колен девушки, а в невинно-розовых ушках даже не было серёжек. Лоб скромницы охватывал плетёный шнурок, с которого спускались по вискам подвески из деревянных бусин. Нарядная женщина-кошка стояла напротив девушки, пожирая её сверкающим, напряжённым взглядом, а потом, поклонившись ей в пояс, сказала:       «Здравствуй, лада моя. Как тебя зовут?»       «Веселинка», — выдохнула девушка нежно-серебристым голосом и вдруг закачалась, как верба на ветру.       Упасть ей не дали: женщина-кошка молниеносно подхватила Веселинку, с великой бережностью помогла опуститься на траву, одной рукой прижимая бесчувственную невесту к себе, а другой шаря у себя на боку. Сняв с пояса флягу, она набрала в рот воды и обрызгала девушку, потом отёрла рукой её побледневшие мокрые щёки. Ресницы Веселинки задрожали и поднялись. Женщина-кошка с мягким, мурлычущим смешком прильнула к её губам, блаженно прикрыв в поцелуе глаза, а потом сказала:       «А меня — Драгана. Это я тебе снилась».       Ага! — про себя насторожилась Ждана: значит, и Веселинке что-то снилось... Видимо, дочери Лалады ещё до смотрин пытались мысленно найти своих будущих супруг, приходя в их сны. Драгана тем временем подхватила девушку на руки и выпрямилась, согревая её ласковым взглядом.       «Ну что, пойдём?»       Вместо ответа Веселинка робко обняла её за плечи, доверчиво устремив на неё светло-карие, медвяные глаза. Остальные девушки заворожённо провожали взглядами удаляющуюся пару: «Счастливая...» — думали они вслед Веселинке.       Постепенно Ждана осмелела и с пристальным любопытством стала следить за тем, как женщины-кошки находят своих суженых. Обморок, как оказалось, ознаменовывал благословенное соединение предназначенных друг другу сердец: отклик в душе истинной избранницы накрывал её столь мощно, что она лишалась чувств. Ждана поняла значение испытующего, повергающего в трепет взгляда, который дочери Лалады устремляли на невест: они таким образом искали, звали своих единственных, окликая души. Если девушка просто нервничала и смущалась под этим взглядом, то женщина-кошка шла мимо и искала дальше, а если выбор попадал в точку, ей следовало как можно скорее ловить в объятия свою будущую супругу, потерявшую сознание.       Когда солнце перевалило за полуденную точку на небосводе, на поле появились разносчики угощений. На их лотках можно было найти всевозможную снедь... Особенно гордились собою калачи — пышные, румяные, заплетённые в пухлые «косички»; ватрушки, поджаристые по краям, с желтовато-белой творожной серединкой, так и просились в рот: «Съешь меня!» Пироги — с мясом, рыбой, птицей, капустой, рублеными яйцами — подворачивались на любой, самый привередливый вкус; печатные пряники, медово-сладкие, с душистыми травами — ну как не ухватить парочку, с выпуклой чудо-птицей или лесным зверем! Также в изобилии были жареные утки, перепёлки и гуси, уже напластанные на куски для удобства гостей. Не забыли и о медовой кутье, завёрнутой в тонкие лепёшки; золотисто возвышались на лотках бессчётные горы блинов с кружевными, хрупко-хрусткими краями, а к овсяному киселю всем раздавали ложки... Наряду с едой разносили и питьё: мёд ставленный, мёд сытный, сбитень, квас, отвар из кипрея. Пируй — не хочу!       Хмельной ставленный мёд двадцатилетней выдержки наполнил Ждану солнечной, весёлой бесшабашностью. Хотелось сбросить долой мешающие, отягощающие украшения, лишнюю одежду и пуститься в пляс... Особенно ненавистен был свадебный венец, стискивавший голову обручем. Где же глаза, которые пронзали её душу под утро? Ах, как невыносимо духовит и крепок мёд, настоянный на можжевеловых ягодах, мяте и душице... Первая чарка — колом, вторая — соколом, а прочие — мелкими пташками полетели в рот Жданы, а голубоглазая судьба всё никак её не находила. Вокруг головы обручем билась боль, земля качалась под ногами и тянула к себе, а солнце так и норовило острыми лучами выклевать глаза. Что же делать? Вопрос тяжело набух, давя на душу, и вдруг — щёлк! Решение пришло, созрело, со стуком упало и покатилось, как спелый орех. Остекленело глядя перед собой, Ждана побрела между девичьих кругов, ища и не находя заветные, самые нужные на свете глаза...       Вместо глаз она нашла куст. Осев под ним наземь, Ждана устремила взгляд в небесную высь, где висели мучительно-лёгкие облака. Прохладная тень у корней куста манила прилечь, растечься по траве, что Ждана и сделала. Над головой сочувственно шевелилась молодая листва, а липкие тенёта хмеля прочно опутали её коконом, приклеив к земле так, что и не подняться.       ...Какие-то празднично разодетые, расфуфыренные в пух и прах тётки — по всему видно, матери приехавших на смотрины невест — нашли её и расквохтались над ней.       «Девонька, что ж ты так! Разве ж можно? — всплёскивали они руками. — Кто тебя после этого замуж возьмёт? Стыд-позор...»       Ждана и сама уже всем нутром ощущала горечь от совершённой ею глупости... Зачем она соблазнилась медвяной сладостью, обманчивой и коварной, следом за которой в её душу вползло чудовище хмеля? И теперь все смотрели на неё, укоризненно и неодобрительно качая головами, точно над горькой пьянчужкой, хотя она никогда в жизни не упивалась прежде. Дома никто не давал ей на то воли, а здесь её подхватила, завертела, понесла праздничная круговерть... И не довела до добра.       «Ох, Жданка, как же тебя угораздило! — сокрушалась над ней откуда-то взявшаяся мать. — И что теперь нам делать прикажешь? Кому такая невеста бедовая нужна?»       Окончательно она пришла в себя вечером, на лежанке в гостевом доме. Медовая сладость сменилась терпким отрезвляющим питьём — длинным потоком материнских упрёков. Смотринам предстояло длиться ещё два дня, и первый прошёл для Жданы впустую, а второй она пропустила сама, не в силах показаться людям на глаза после вчерашнего позора. Праздник продолжался без неё: сердца-половинки находили друг друга, девушки падали в счастливые обмороки, а она лила слёзы в привезённую из дома подушку.       «Ой, гулёна, ой, шалопутка! — корила её мать, ещё пуще надрывая душу. — Разве ж мы за этим сюда столько по дорогам тряслись? Чтоб ты долю свою, счастье своё вот так взяла да и променяла на похмелье? Ох, горе с тобою горькое...»       На третий, последний день смотрин мать всё-таки выпихнула Ждану в поле. Вопреки опасениям незадачливой пьянчужки, никто и не думал тыкать в неё пальцами, стыдить и ругать. Судя по всему, на случившуюся с ней неприятность мало кто обратил внимание, и Ждана понемногу приободрилась. Когда снова начали разносить яства и напитки, она в сторону хмельного даже не смотрела — пила только квас, простоквашу и отвар кипрея, да с тоской ждала назначенных ей судьбой глаз небесного цвета.       Многие девушки на этих смотринах стали счастливыми избранницами дочерей Лалады. Многие, да не все... Так и не увидела Ждана женщину-кошку, чьи очи мерещились ей в снах. С горечью и тоской девушка думала: не напейся она мёда, может, и случилась бы эта долгожданная встреча. Может быть, второй, пропущенный ею день и сулил счастье, о котором она мечтала из года в год и к которому себя готовила, но... Подвёл её медок.       С не просыхающими от слёз глазами Ждана сняла своё праздничное платье и облачилась в дорожное. Подушки с одеялами спрятались в сундуки, и колымага тронулась в обратный путь, увозя Ждану домой — прочь от мечты... Печальной и безысходной была эта дорога, тянувшаяся серой лентой в никуда. Мать, видя страдания Жданы, не добивала её укорами и выговорами. Почти всю дорогу она хранила горестное молчание, только один раз сказала:       «Ну, что поделать... Значит, не судьба тебе в Белые горы отправиться. Следующие смотрины только через три года, а тебе дальше в девках сидеть нельзя — куда уж, кто потом перестарку возьмёт? Будем жениха доброго искать».       Эти слова упали на душу Жданы неподъёмной тяжестью. Слёзы, и без того всё время щекотно подбиравшиеся к глазам, брызнули и покатились по щекам горько-солёными ручьями.       «Матушка, не нужен мне никакой жених! — вскричала она, заламывая руки. — Лучше дочери Лалады нет никого на свете... Никакой мужчина с нею не сравнится...»       «Не обессудь, голубка, — отвечала мать, разводя руками. — Удачу ты свою упустила, только кто ж в том виноват? Не станешь же ты свой век одна вековать. Да и мы с отцом не бессмертные, всю жизнь тебя кормить не сможем. Так что надо тебе мужа искать, как ни крути».       Предгрозовой ветер низко стлал траву, трепал кусты и волновал деревья, небо затягивали тучи. Тяжёлый багрянец вечерней зари ещё пылал над землёй, но облака давили его своими полными дождя брюхами.       «Будь же оно всё трижды неладно!» — пробормотала Ждана, впившись себе пальцами в грудь, где печально и бесцельно билось её сдавленное отчаянием сердце, ненужное и только причиняющее боль.       И, словно послушавшись её проклятия, правое переднее колесо колымаги наскочило на крупный камень, крякнуло и отвалилось, а заднее надломилось. Повозка качнулась, накренилась, а возница Буйко закричал «тпррррууу!» Мать испуганно вжалась в сиденье и вскрикнула, а Ждана вцепилась в нижний край окошка дверцы. Взъерошенные лошади кое-как остановились, но колымага неумолимо заваливалась набок: окаменевшая Ждана видела это по приближающейся земле. Вдоль дороги тянулся длинный и глубокий овраг, по дну которого бежал ручей; ещё мгновение — и их завертело бы в смертельном падении...       Вдруг к ним подскочил высокий путник в длинном чёрном плаще с поднятым наголовьем. Он будто возник из воздуха, выскочив из какой-то дыры, которая сразу сомкнулась за его спиной, колыхнув пространство волнами. Ждана зажала свой крик ладонью: опрокидывающаяся повозка должна была непременно накрыть и раздавить незнакомца, но... Тот выбросил вперёд руки, словно защищаясь, и принял на них падающую колымагу. Ногами в высоких сапогах он упёрся в землю, ветер откинул наголовье, и Ждана обомлела, увидев ярко-голубые глаза и крупные растрёпанные кудри цвета воронова крыла. Плащ распахнулся на груди, и путник оказался женщиной-кошкой. Её ясноглазое, темнобровое лицо исказилось от усилий, белые клыки обнажились под приподнятой верхней губой: женщина-кошка удерживала гружёную колымагу с пятью седоками. Какой же богатырской силой надо было обладать для этого!       Колымага встала на три колеса. Синеглазая незнакомка крикнула возницам хлёстким, как бич, и звенящим от натуги голосом:       «Эй! Ребята, сюда, помогайте!»       Оба мужика соскочили наземь, а путница уже приказывала:       «Отпрягайте лошадей! Сундуки, тюки, вещи, какие есть — под переднюю ось!»       Возницы всё понимали с полуслова. Дорожные сундуки и узлы пошли на подпорки, вместо отвалившегося колеса поддержав кузов. Но всё равно положение оставалось шатким, и спасительница сказала перепуганным женщинам:       «Вам лучше выйти. Не ровен час — упадёт. — И добавила, видя, как все ринулись к дверце со стороны сломанных колёс: — Не сюда, не сюда. С другой стороны выходите, а то опрокинется!»       Ветер трепал её чёрные кудри, переплетая их с сизыми космами грозовых туч, а небо, отражаясь в глазах, придавало им решительный и холодный, как блеск клинка, оттенок. Ступившие на землю ноги Жданы вдруг подвели её, уши наполнил сплошной колокольный гул, а губ зябко коснулось обморочное онемение, но упасть ей не дала каменно-твёрдая рука. Дурнота быстро прошла, едва начавшись — сознание лишь вздрогнуло, как пламя свечи от дуновения сквозняка, но не угасло. А «сквозняком» послужил, несомненно, взгляд черноволосой женщины-кошки, которая сейчас поддерживала Ждану, крепко, но бережно прижимая к себе. Под плащом на ней был короткий шерстяной кафтан, на кожаном ремне висел длинный кинжал в неброских, но при ближайшем рассмотрении искусно украшенных тончайшим чернёным узором ножнах. Знаменитое белогорское оружие...       «Ох, слава Лаладе, что она послала нам тебя на помощь! — с низким поклоном проговорила мать. — Как зовут-величают тебя, госпожа?»       Судя по прозорливым искоркам, блестевшим в её глазах, она уже начала смекать, что к чему.       «Зовут меня Младой, — отвечала незнакомка, отпуская из объятий Ждану и также кланяясь. — А величать ещё рано — не по годам. Вы, я вижу, из Лебедынева, со смотрин?»       «Оттуда, с них самых, — охотно подтвердила мать, подходя ближе. — Ехали издалече, из Свирославца, да вот не посчастливилось моей дочке найти свою судьбу...»       В ответ на это в глазах женщины-кошки сквозь улыбчивый прищур замерцал голубой огонёк.       «От судьбы, матушка, не уйдёшь, — проговорила она, переводя взгляд на Ждану, которая еле держалась на ногах от затмевающего разум счастья. — Я тоже оттуда, и тоже суженую свою не нашла... Но чувствовала, что она там была, да почему-то разминулись мы. Думала, что ошиблась городом, в Любин сбегала, да только потеряла время зря. Кинулась по следу, насилу взяла его — почти простыл уже. Вовремя же я вас нагнала!»       Второй день, мелькнуло в голове Жданы. Умея переноситься в мгновение ока на большие расстояния, женщины-кошки успевали за три дня смотра невест побывать во всех городах, где он проводился. Видимо, Млада прибыла под Лебедынев в тот самый день, который Ждана со стыда пропустила, оставшись в гостевом доме. Нет, не зря билось в её груди сердце, не напрасно ждало столько лет, не впустую проделали они такой путь! И голубые глаза Млады подтверждали светлым взглядом: да, не зря.       «Сомнений у меня нет, — сказала женщина-кошка, беря Ждану за обе руки. — Ты — моя судьба, потому что откликается твоя душа. Дозволь спросить, как тебя зовут?»       «Ждана», — пролепетала девушка, едва дыша от тепла ладоней, сжимавших её руки.       «Правду говорит твоё имя, — с улыбкой кивнула Млада. — Ждало тебя моё сердце».       Мать всплеснула руками, на её щеках вспрыгнули озорные ямочки.       «Ой... Вот уж радость так радость! — пробормотала она приглушённым и дрожащим от чувств голосом. — А мы-то думали — не видать Жданке Белых гор, как своих ушей...»       Ветер, словно завидуя чужому счастью, трепал кудри Млады и полы её плаща, выдувал из глаз Жданы слёзы, а в утробе грозовых туч заурчало. Блеснула первая вспышка. Послышался грубый, низкий бас возницы:       «Хозяйка, сейчас как непогода разыграется, дождь как хлестанёт — садились бы вы все в колымагу, вымокнете ж посредь дороги-то».       Подсвеченная багрянцем изнанка туч не предвещала ничего хорошего. Мать с тревогой посмотрела на небо, а Ждане подумалось: тучи были словно не дождевой водой пропитаны, а кровью... Раздался холодный лязг железа: это Млада вынула из ножен кинжал. На его длинном четырёхгранном клинке отразился грозный отблеск зари.       «Ох», — испуганно попятилась мать.       «Не бойся, матушка, — сказала Млада. — Я с погодой поговорю».       Никому вспарывать живот она не собиралась, вместо этого побрела по траве прочь от дороги. Отойдя на несколько шагов, опустилась на колени, низко повесив голову, и сделала себе на руке небольшой надрез. Ждана содрогнулась: под лезвием взбухла, налилась и покатилась по коже тёмно-красная струйка. Не обращая внимания на ранку, Млада поднесла окровавленный клинок к губам и что-то неслышно зашептала, опустив ресницы. Потом, держа кинжал обеими руками, протянула его к небу жертвенно-дарующим жестом, и до слуха Жданы донеслись её слова:       «Ветроструй, отец туч дождевых, ветра северного, южного, восточного и западного, прими дар мой. Кровь, на земле рождённая, клинок, из земных даров выкованный, а дух с моих уст — твоим дыханием данный...»       И опять речь перешла в беззвучное шевеление губ, а порывы ветра начали на глазах ослабевать. В самом начале, когда Млада только опустилась в траву, её кудри трепетали на голове, как живые, а теперь едва колыхались. Громовые раскаты стихли до глухого ворчания. Дыхание неба успокаивалось, а кровь Млады капала, впитываясь в землю. Женщина-кошка захватила в руку пучок травы с полевыми цветами и, не срывая его, отёрла кинжал, после чего вложила в ножны. Затем она медленно поднялась на ноги, глядя на застывшие в небе алые животы туч, а кровь всё капала с пальцев опущенной руки...       Опомнившись, Ждана кинулась к ней с носовым платком, чтобы перевязать порез.       «Сама вышивала? — улыбнулась Млада, глянув на платок. — Не надо пачкать, он такой красивый... И так заживёт».       И на глазах у изумлённой Жданы она принялась вылизывать себе ранку. Кожа очистилась, а кровь остановилась, остался только сам порез — короткий, но глубокий, сделанный волевой рукой. Ждана не могла смотреть на это и всё-таки наложила на руку Млады платок, а та нагнулась и тепло накрыла её губы своими. Ещё ни разу не целовавшаяся Ждана напружиненно застыла, не зная, что делать. Ощутив у себя во рту что-то подвижное, щекочущее и горячее, она вздрогнула, сердце провалилось в живот и увязло в студенистом холоде испуга, но ладонь Млады, лёгшая ей на затылок, не дала отпрянуть. От привкуса крови к горлу девушки подступила лёгкая дурнота, но нежность губ Млады победила. Кровь, рождённая на земле, небесный холод клинка, алые капли на ветру... И невозможная, непостижимая сладость весенних цветов.       «Мне снились твои глаза», — прошептала Ждана.       «И мне — твои», — шевельнулись губы Млады в мгновении от нового поцелуя.       Возницы, сняв шапки, с открытыми ртами наблюдали за чудом усмирения грозы. Усмехнувшись, Млада сказала им:       «Что уставились? Давайте-ка, ребята, колёса чинить... Есть хоть у вас, чем?»       Всё было: и запасные колёса, и топоры, и молотки. Об этом позаботился отец, зная, какая продолжительная и непростая предстоит дорога. Однако провозились мужики долго: уже стемнело, и стало плохо видно, но Младе сумерки не были помехой. Она, наверное, сумела бы приладить колесо и в темноте.       Домой Ждана приехала хоть и измотанная дорогой, но счастливая и гордая. Когда она выходила из повозки, руку ей подала голубоглазая женщина-кошка, пружинисто соскочившая на землю под любопытными взглядами столпившихся на крыльце домочадцев. Знакомство Млады с отцом Жданы прошло прекрасно. Узнав, что её родительница — известная оружейница Твердяна Черносмола, он показал ей бережно хранимый им подарок князя Искрена — великолепный, зеркально блестящий меч с украшенной самоцветами рукояткой и клеймом на доле, гласившим: «Коваль Твердяна». Острота клинка превосходила лезвие бритвы. Длинные сильные пальцы Млады пробежали по клейму, лицо озарилось тёплым сиянием.       «Да, это работа моей родительницы, — сказала она. — Отрадно видеть, что она так ценится».       В честь Млады отец решил устроить большой приём с помолвкой. На его подготовку ушла целая седмица, и все эти дни женщина-кошка гостила под родной крышей Жданы. Днём устраивались всевозможные увеселения, а ночью Ждана лежала в своей девичьей постели одна, думая о Младе и вспоминая их первый поцелуй. От мыслей этих её тело охватывала сладкая истома, щёки горели, дыхание сбивалось, а сердце частило. Смущая саму себя такими думами, она всё же не могла перестать грезить о руках Млады, о её длинных сильных ногах и крепких объятиях. В груди уютно устроилось счастье, и перед мысленным взглядом разворачивался образ долгого совместного пути... Дом в Белых горах, сосны, а в животе — шевеление чуда новой жизни.       Вдруг ей почудилось, будто кто-то тихо, нежно окликнул её по имени. Призрачный, зыбкий, как отражение на воде, зов взволновал Ждану, сдёрнув покрывало тёплой дрёмы. Лишённая покоя, она чутко слушала тишину... И снова! «Ждана», — дохнул ей на ухо знакомый голос. Это Млада звала её! Покрываясь холодными мурашками, Ждана откинула одеяло, всунула ноги в войлочные башмачки и накинула на плечи домашний кафтанчик из красного шёлка. Пересекая лучи лунного света, падающего в окна, она неслышно заскользила из женских покоев в гостевую часть дома, забыв обо всех приличиях. Поющая струнка зова безошибочно привела её к той самой двери, толкнув которую, Ждана увидела озарённую лунным серебром богатую кровать под бархатным навесом... Но не чернокудрая женщина на ней спала, а разлёгся огромный зверь с длинным пушистым хвостом и усатой мордой. Ждана застыла на пороге, а глаза зверя открылись и блеснули голубыми огоньками. Эти глаза она узнала бы из многих тысяч... И всё же она закрыла лицо ладонями, нырнув в спасительную тьму.       «Ах ты, бесстыдница, — зашептал смеющийся голос Млады, и Ждану обняли не чёрные лапищи огромной кошки, а знакомые сильные руки. — Ты зачем явилась? Мы же ещё свадьбу не сыграли!»       На Ждану обрушился град поцелуев. Они обжигающе трепетали на её коже маленькими жар-птицами, а щедро дарящие их губы мягко щекотали костяшки её пальцев. Ждана открыла лицо и ощутила на щеках жар: её обнимала смеющаяся Млада, одетая только в лунный полумрак. Холодный покров испуга и смущения, сковывавший Ждану, лопнул, и она, окунаясь с головой в манящую глубину беззастенчивости, коснулась ладонями широкой горячей спины Млады. Скользнув ниже, она прикусила губу и обхватила пятернями два упругих полушария.       «Ммм... — простонала Млада, потираясь носом о щёку Жданы и щекоча её своим дыханием. — Повременить придётся с этим, моя милая. Ты ещё в круг Лалады не входила. Во время обряда тебе надлежит быть девственной, иначе потомство наше слабым будет. И только после этого я смогу войти в тебя... Тогда дитя будет соединено с Лаладой с самого зачатия и получит полную силу от неё. А сейчас... не соблазняй. Боюсь девство твоё нарушить».       «Зачем же ты тогда звала меня?» — От стыда и недоумения Ждана отдёрнула руки.       «Я не звала тебя», — удивилась Млада.       «Но я слышала... твой голос, — пробормотала Ждана, не зная, что и думать. — Он звал меня по имени!»       «Хм... — Млада внимательно заглянула ей в глаза, поцеловала в брови. — Вон оно что... Наверно, это потому что ты мне снилась. Может быть, это ты и услышала как зов. Но — ш-ш! — Женщина-кошка приложила к губам палец. — Услышит кто-нибудь — опозоримся... И твой отец выставит меня вон!»       С тихим смешком она прильнула к губам Жданы. Девушка чуть не плакала от недоумения: руки Млады мягко выпроваживали её из комнаты, а губы говорили «останься». В «том месте» уже невыносимо сладко ёкало, язык пересох, дыхание сбилось, в висках гудел ветер с подбитых багрянцем туч... Цветы колыхались, пыльца таяла во рту, горьковатая сладость лепестков ласкала нёбо. Ветер и мёд. Нет, невозможно было отказаться, уйти в одиночество девичьей постели, когда в ладони ей упирались шершавые бусины сосков женщины-кошки... Впервые бредя по этому полю на ощупь, Ждана ловила подсказки собственного желания. Обвив горячим кольцом рук шею Млады, она дала понять: «Останусь или умру».       «Что ты творишь! — жарко прошептала ей в губы Млада. — Эх... Ладно, есть один способ... без проникновения».       Не успела Ждана ойкнуть, как оказалось подхвачена на руки и торжественно уложена на постель. Вся одежда слетела с неё; миг — и к её нагому телу прильнуло такое же свободное от покровов тело Млады. Они были такими разными: Ждана — чуть неуклюжей, мягкой и податливой, как пух, Млада — упругой и напряжённой, уверенной, но в слиянии и притирке друг к другу выпуклости находили нужные впадинки, и обеим досталось наслаждения вдоволь. Губы Млады обследовали каждую пядь кожи Жданы, и от их горячей влажности девушка дрожала тетивой, готовой к выстрелу. Распробовав невыразимую сладость поцелуев, она уже сама тянулась к Младе открытым, как у голодного галчонка, ртом, прося ещё и ещё... И безотказно получала нежность большими глотками. Волосы разметались по подушкам, а «внизу» приближалось убийственное блаженство...       Скрип... На Ждану словно ушат ледяной воды вылили, Млада тоже замерла. Уже готовый взвиться огненный вихрь погас, внутри шипели только угольки... Превратив в слух и тело, и душу, Ждана пыталась понять, откуда шёл звук. Кажется, это — дверь где-то по соседству. Кто мог не спать в такой час? Для чего ему понадобилось расхаживать по дому?       Время ползло по-пластунски, боясь поднять голову. Ждана сжалась в комочек и дрожала на плече Млады, а та успокоительно чмокала её в нос и наматывала пряди её волос себе на пальцы. Больше ничего не скрипело, но молчание в комнате висело ещё долго.       «Должно быть, кто-нибудь по нужде вышел, — шёпотом усмехнулась Млада. И проворчала: — Я б этому зассанцу одно место узлом завязала...»       Река наслаждения покрылась льдом, и Ждана, поёжившись, отвергла мысль о попытке войти в неё снова. Слова Млады о том, что отец мог выгнать её, запали девушке в душу. Она слишком долго ждала своего счастья, чтобы вот так легкомысленно спугнуть его.       «Не бойся, — словно заглянув в её думы, шепнула Млада. — Ничего мне твой отец не сделает, всё равно уж свадьба — дело решённое. А попытается — украду тебя, да и всё тут. Главное — сохранить твоё девство до обряда. Ничего, сейчас ты целенькая осталась».       В свою спаленку Ждана прокралась на цыпочках — с припухшими, зацелованными губами и ноющим от крепких объятий телом. Хоть она и не испытала «этого» сполна, но узнала достаточно, чтобы больше не страшиться близости и войти во вкус. Для сна оставалось мало времени...       Помолвка благополучно состоялась — с пиром горой, на широкую ногу: скромным празднеством обручение своей дочери глава города отметить просто не мог. Ждана с Младой сидели за отдельным столом, на высоких креслах-тронах — царицы праздника.       Помолвку отгуляли — настала пора Ждане покидать родной дом. По установленному обычаю, свадьбу играли осенью, после сбора урожая, а до этой поры невеста переселялась в Белые горы, к своей наречённой избраннице, чтобы привыкнуть к совместной жизни и освоиться в новой семье. А между тем отцу и матери Жданы предстояло познакомиться со своими будущими белогорскими родственниками — родителями Млады. Можно было отправиться в гости обычным, но долгим и утомительным способом — по дороге, однако женщина-кошка предложила другой, более быстрый путь — с помощью кольца. Оно предназначалось для Жданы, чтобы и та наравне со своей супругой могла мгновенно переноситься на большие расстояния. Эти кольца делались оружейницами, владевшими искусством вплетения волшебных чар в серебро, золото и сталь.       «Вещей с собой можно взять совсем немного, — предупредила Млада. — С тяжёлой поклажей — заблудимся».       Кольцо было только одно, потому перемещаться предстояло по очереди: сначала Ждана, потом её отец, а после — мать. Но вот незадача: как быть с огромным приданым? Десять больших тюков да четыре сундука — таких, что даже руками не обхватишь — как их перенести в Белые горы? Решили так: взять с собой на первое время только самое нужное, а остальное отправить повозкой.       И вот на палец Жданы скользнуло кольцо из чернёного серебра, с тончайшим филигранным узором и голубым камнем в виде кошачьего глаза — холодного, проницательного. Надев его невесте, Млада пару мгновений ласково грела руку девушки в своих ладонях, а потом крепко сжала её и перекинула себе за плечо мешок с вещами.       «Не отпускай мою руку, — сказала она. — И шагай следом».       Стены, колонны и расписные своды Парадного покоя колыхнулись — воздух пошёл круговыми волнами, как вода от брошенного камня. Ждану обдало жгучим холодком, словно она вошла в ещё не прогревшуюся весеннюю воду, но отступать было поздно: она шагнула вслед за Младой в средоточие этих волн — точку, откуда они расходились...