Flowers for your life, Simon Jarrett

Путешественник из прошлого уходит, оставляя после себя только воспоминание и больше ничего, кроме странной вуали давно прошедшего времени. Их поступки ничем невозможно оправдать. Их всех. НИУ как вестник геноцида, как расходящаяся чума, поражающая собой всё доступное живое. Йохан, как борьба, как войну несущий, кладущий на алтарь боя случайных свидетелей. И Саймон — тот самый случайный свидетель, вестник Апокалипсиса, проходящий по его стопам, изучающий, чтобы в самом конце исполнить ключевую роль, оставляя после себя только смерть и запустение. Он думает об этом отстранённо и почти скучно, глядя себе под ноги, наблюдая за постоянным движением каменистого дна, укрытого плотным пологом морских трав. Они лижут его ноги, цепляются за обувь, скрипят камешками под подошвами, рассыпаются в грязный песок, поднимая лёгкие облачка пыли не выше сантиметров пятнадцати, чтобы осадком укрыться обратно на дно. Джарретт всё же отвлекается, чтобы поймать и взять в свои руки краба. Краб шевелится, машет конечностями в воде, будучи озадаченным таким вмешательством. Саймон почему-то гладит его по твёрдому панцирю — всё же это оставшееся биологическое существо, ещё из его, старого мира. Тогда он видел крабов только по телевизору, не видел даже в аквариумах, а вкус крабового мяса успешно заменился аналоговым — «крабовыми палочками» из сурими и наполнителей вкусов, идентичных натуральному. Но ему, на удивление, не хочется попробовать съесть краба. Он нравится ему. Нравится гладить его, хоть и не чувствовать сквозь плотную ткань твёрдость панциря и нежные стыки между столь мощной обороной. Какой-то далёкий, дивный звук заставляет Джарретта вздрогнуть и вытянуться в полный рост, оглядываясь посреди этого странного одиночества. Ему становится до одури страшно. Он спешно кладёт краба обратно в илистое дно, чтобы не выронить и не совершить то, что обычно хищные птицы совершают с черепахами — не разбить с высоты панцирь. Но паника накрывает человека из прошлого быстро, оставляя его в одиночестве, брошенным посреди этих бездонных пропастей. Саймон сжимает пальцы в кулаки, цепляясь за мысль о том, что он здесь не один, что ничего страшного не происходит, что… … Что Кэтрин не оставит больше его одного. Но вокруг — пустота, наполненная только бескрайними просторами его личностной тюрьмы, в которой он пробыл так долго, что знает каждый камешек, каждый выступ, прекрасно знает, откуда надо оступиться, чтобы просто разбиться, и от этого пробирает холодными мурашками. Саймон разжимает кулаки и смотрит на свои подрагивающие пальцы, рассматривает раскрытые ладони, облачённые в знакомую плотную ткань с голубоватыми отсветами. Нет-нет-нет, пожалуйста, только не снова. Не надо ещё раз. Хватит! Океан давит, как на плечи Атланту давят целые миры, пригибая ближе ко дну, заставляя зарыться в него коленями, почувствовать себя в зыбучих песках. Они требуют к себе внимания, затягивают его в глубину, снова туда, ниже, к истокам, заставляя сжать пальцами шлем на голове, не имея возможности сжать саму голову, потереть подушечками виски, стиснуть до отрезвляющей боли. — Саймон, успокойся, ты не один, не один, не один… Снова этот далёкий звук, странный, тоскливый-тоскливый, но наполняющий каким-то великолепным трепетом, если бы человеку из прошлого сейчас не было настолько плохо и страшно, если бы тошнота паники не подкатывала к горлу с каждым судорожным вдохом под попытку успокоить ощущение тотального одиночества. Мир в огне! Мир в огне! Останови это, Саймон! Океан тёмен, очень тёмен, мы не можем связаться с Лиссабоном… Страдания человечества! Вечность среди звёзд… Кэтрин! Пожалуйста, Кэтрин… Тихое-тихое урчание вклинивается в бесконечный поток звуков собственной головы, расслабляет эти крики и панику, накатывающие волнами, что становятся предвестниками цунами. Разрушительная стихия собственной больной головы и искалеченной психики — не слишком правильно, но это то, с чем нужно бороться изо дня в день, чтобы не шагнуть в Бездну. Джарретт, сломленный, сложенный пополам фантомными болями ужаса, пытается откликнуться на звук, оглядывается потерянным, загнанным взглядом, умудряясь самым краем взгляда увидеть зеленоватый огонёк совсем рядом, слегка пульсирующий. Под руки лезет что-то большое, круглое, оно урчит испуганно и успокаивающе, и Саймон вспоминает, что у них дома в его детстве жила кошка, кошка была трёхцветной и много урчала, а у путешественника во времени развилась аллергия, но они всё равно не отдали кошку, потому что любили её. Он обнимает это круглое нечто, ощущая пальцами гладкость, вцепляется в единственный материальный объект рядом с собой, лезущий к нему в объятия, укладывающийся на коленях, издающий тихие, успокаивающие звуки. Хочет прижаться щекой, но бездарно утыкается округлым стеклом шлема, тихо стучит от касания к такой же холодной твёрдости. От урчания «шарика» по коленям и рукам идёт мерная, мягкая вибрация, а ещё у «шарика» есть два подобия уха, ощущаемые ладонями. Это успокаивает. Тотальная пелена одиночества, застилающая разум агонией бесконтрольного ужаса перед циклом очередных мучений, она отступает, разгоняемая этим светом и успокаивающим мурлыканьем K8. Саймону снова хочется спать. Как тогда. Давно. Он снова возвращался через «Альфу». Брёл, будто потерянный айсберг в огромных водах, где должен быть любой другой лёд. Не знал, зачем идёт, куда идёт, он просто шёл, брошенный и потерянный, прижимающий к себе перегоревший омни-инструмент с единственной спутницей, что стала ему другом во время этих страшных, изматывающих приключений. Он брёл сквозь тяжёлые насыпи и разнузданные, разодранные и собранные обратно стены, поскальзывался на широких и толстых отростках, означающих рост и жизнь НИУ, цеплялся за них пальцами, падал, снова поднимался, хватался сильнее, продолжая бороться с неизбежностью своей гибели, не желая принять её абсолютность. Он дошёл. Прямо до «Сердца». До красных отблесков весомого существа, которое он должен был убить. До прорехи в полу с изодранными плитками и вырванными металлическими прутами, что стала последней могилой ещё одного существа. Росс до последнего момента казалось ему… неплохим. Саймон пришёл к «Сердцу», он бил его кулаками и кричал, кричал до хрипоты изношенного голосового транслятора или что там у него было. Он царапал мясистую поверхность пальцами, облачёнными в кажущиеся ему тогда уже седыми защитные пластины. Просил, шептал, слёзно умолял закончить, прекратить, добить его, коли сам он слишком слаб для этого, коли сам он слишком хочет жить. Джарретт вымаливал у НИУ акт милосердного успокоения для себя. «Я сделал всё для тебя! Пожалуйста, сделай что-нибудь! Я не хочу оставаться один!». Обессиленный, обесточенный, измученный, он сполз под огромный цветок «Сердца», не имея возможности даже свернуться в калачик в своём громоздком одеянии, он просто лежал, ощущая, как под ним «руки Наблюдателя» пришли в движение, как весь мир вокруг стал наполняться упорядоченным хаосом. Саймон выдохнул и закрыл глаза, готовясь к исполнению собственной просьбы с благодарностью и осознанием ужаса от добровольной мучительной эвтаназии. Возможный герой человечества закончил бы здесь, всё же брошенный к алтарю разрушенной цивилизации. Джарретт уснул тогда. Он словно просто выключился у корней раскинувшейся надежды человечества, и казалось ему, что он качается на волнах, обласканный тёплыми водами и нежным летним солнцем. Ему снилась Эшли в её сарафане, но вместо красных маков на нём были голубые лепестки роз, она была красива и грациозна, улыбалась и гладила Саймона по рукам, как было когда-то совершенно давно, в прошлой жизни, которой уже не существовало. Ветер трепал её волосы, она смеялась и смотрела в его глаза, а ему было хорошо и спокойно. Они были друзьями. Когда человек из прошлого проснулся, то увидел рядом с собой один из цветков НИУ, а себя — обнятым отростками Наблюдателя, укачанным, защищённым заботой этого странного, сошедшего с ума существа. Именно этот цветок дал ему сил подняться снова и идти дальше, лишь раз оглянувшись на безмолвную круглую громаду пиона, чтобы попытаться понять, что с ней сейчас происходит. Но ответа не было. Однако, когда Джарретт двинулся дальше, то не мог не замереть — вокруг дороги обратно росли цветы. Множество странных, увечных, уродливых, но искренних цветов, ещё кривых и косых, разных размеров и несимметричных абсолютно, но они прорывались сквозь мрачное нутро Бездны и освещали собой путь возвращения, искренне и с такой надеждой, пульсировали голубоватыми отсветами, бликовали, жаждали жить. Они благодарили. Саймон шагнул вперёд, навечно ведомый огнями.