Моя последняя ночь

Я знал, что ты придешь. Именно эту мысль я гнал от себя весь вечер — но возвращался к ней вновь и вновь. Даже во время последней молитвы я не мог думать об искуплении грехов, о спасении души — что за глупость! Мне нечего спасать: ты все забрал себе. Дерзко, нахально, не считаясь с моим мнением — забрал. Мои чувства, мое сердце, мою душу — забрал. Но нужны ли они тебе? Твое тело в бинтах — кровавых, раны вскрылись. На твоем лбу — испарина: от бега, от напряжения, от боли — ты спешил ко мне? Но твои глаза… Они опаляют жаром неприятия, осуждения, гнева. И я впервые в замешательстве, сам не понимая, почему уверен в положительном ответе на свой вопрос. Нет, это глупости. Я действительно так глуп, как ты твердил мне постоянно. — Ужасно выглядишь. Тебе хоть можно двигаться? — стараюсь держаться вежливо, говорю легко, скрывая все внутри, как и положено министру. Но мне больно. Зачем ты пришел? Зачем?! Это все остается внутри — вслух же я спрашиваю лишь о посторонних вещах. Само собой вырывается сожаление, что теперь не смогу посмотреть вместе с тобой и Сеей на цветение сакуры в моем саду. А она так прекрасна ночью: ветви словно объяты розовым туманом… Ты в ответ раздраженно цыкаешь сквозь зубы; руки сжимаешь в кулаки так, что и здесь на повязках проступает кровь. Я неловко замолкаю — и зачем только это сказал? Подразнить тебя? Выбить из тебя хоть сейчас признание, что тебе будет меня не хватать? Не знаю, чего я хотел добиться, но знаю, что получил в итоге: теперь ты злишься. — Ну что за странное выражение лица? — безмятежно замечаю я и отворачиваюсь, чтобы ты не увидел боль и страх в моих глазах. Хочу хоть сегодня выглядеть перед тобой сильным — чтобы ты запомнил меня именно таким. — А знаешь, тебе всегда достается все самое лучшее, — твой голос все еще полон гнева — но теперь холодного. Ледяная ярость, вибрацией отдающаяся в самых глубинах моей души. А твои слова… Вздрогнув, словно от порыва снежного ветра, я поворачиваюсь и зачарованно смотрю в твои сузившиеся глаза: темно-синие, цвета зимнего промозглого неба. — Однажды в истории запишут: «Жизнь лорда была спасена благодаря самоубийству министра Тсукишимы». Ты все обращаешь лишь в свою пользу! И эгоистично оставляешь меня разбираться с последствиями одного! — Курода, это оскорбительно! — забыв, что собирался держаться отстраненно, вскрикиваю я. Ты никогда не позволял мне сохранять достоинство и даже сейчас отбираешь мою волю, заставляя чувствовать то, что я совсем не хотел ощущать в последнюю ночь своей жизни! О какой истории ты вообще говоришь? Называешь меня эгоистом? Говоришь, что думаю лишь о себе? Нет, моя беда в том, что я думаю о тебе, дурак Курода! Каждый день, каждый час, каждую минуту! И даже моя последняя ночь — и то посвящена тебе! Так что если кто из нас и эгоист — то только ты! — Следи за тем, что говоришь мне! — еле сдерживаясь, чтобы не наброситься на тебя с кулаками, кричу я. Отлично, ты вновь добился того, что я хочу сделать тебе больно! Хочу причинить тебе хоть часть моей боли — может, тогда мне станет легче? — Да тебе больше никто такого не скажет! И снова перепалка. Не может быть иначе, мы и раньше не могли даже пяти минут продержаться рядом, чтобы не поссориться: я — обидевшись на твои подколы, а ты… А ты? Сжав зубы, я пытаюсь сдержать свою злость, но гнев затопляет меня — а ты приучил меня быть настоящим в своем присутствии, не оставил ни единого шанса молча перетерпеть этот недостойный знатного человека порыв. Однако пока я не сделал того, что хуже смерти, у меня есть шанс этого избежать: — Если ты пришел только за тем, чтобы оскорблять меня, то лучше уходи! Когда я… Слова застревают в горле, когда ты резко хватаешь меня за ворот кимоно и толкаешь на пол. Не успеваю опомниться, как ты уже на мне, нависаешь сверху и настойчиво притягиваешь к себе. Как тогда, когда мы прощались перед битвой. Когда у нас еще был шанс посмотреть вдвоем на цветение сакуры… И, как тогда, твои губы приближаются ко мне, но теперь у меня нет сил, чтобы оттолкнуть тебя, как в прошлый раз. Ты выпил мою волю, выпил мои силы — так выпей же и мои чувства, уйми эту боль! Твои пальцы ложатся мне на затылок, заставляя прижаться еще теснее, бесстыдно раскрывая рот навстречу твоему языку. Наш первый поцелуй глубже океана, захлестывает волнами отчаяния, бессердечно поднимает со дна все столь бережно и долго хранимые чувства, которые я берег даже от себя. Наш первый поцелуй должен был подарить мне долгожданное успокоение… Но отчего же мне становится только больнее? — Нет! Куро… Нет! — я брыкаюсь, пытаясь тебя оттолкнуть, пока еще не совсем поздно. Я еще могу оставить самое потаенное внутри, еще могу! Ты отпускаешь меня, и я опустошенно ложусь на холодный пол. — Ты ничего вообще не понимаешь? — с еще большим запалом кричишь ты. Я же в ответ потерянно смотрю в твои расширенные глаза. Да, не понимаю! Я всю свою жизнь пытаюсь тебя понять, но даже сейчас ты лишь обескураживаешь меня, оскорбляешь и отталкиваешь, не давая и на крошечный шаг приблизиться к своей душе! От обиды на глазах выступают слезы, но я их не замечаю. Лишь смотрю на тебя, не отводя взгляда; будто, если отвернусь, ты исчезнешь, как призрак. Как делаешь это всегда, стоит лишь нам перейти невидимую грань, что сегодня давно осталась позади. Но ты не собираешься исчезать: ты продолжаешь говорить, подавляя меня своим напором, будто сам, своими же словами, хочешь сделать мне сеппуку: — Для мертвых все заканчивается с их смертью. А те, кто остаются жить, страдают. Нам приходится разбираться со всем, решать повседневные задачи; но даже если физические проблемы будут решены, останутся еще ужасные воспоминания, от которых не избавиться так просто! Не смей так легко говорить о подобном — меня это бесит больше всего! Хочешь умереть ради благой цели? Отлично! Но перед этим забери мои воспоминания о себе! Воцаряется тишина, и я беззащитно сжимаюсь под тобой, больше всего мечтая убежать. Не в силах видеть тебя, видеть укор в твоих глазах, я отчаянно зажмуриваюсь, чувствуя, как слезы холодными каплями одна за одной стекают к ушам, теряясь в волосах. — Раз так, то тогда я еще больше буду досаждать тебе! — в запале выкрикиваю с по-прежнему закрытыми глазами. Не хочу, чтобы ты меня забывал, не хочу! Пусть это эгоистично, но я хочу уйти, зная, что есть тот, кто запомнит меня именно такого: пусть глупого, несуразного, трусливого сладкоежку, пусть! Лишь бы не сухой строчкой «спас жизнь лорда» в этой твоей истории! Отчего же мысль, что ты — именно ты — забудешь меня, страшнее грядущей смерти? — Как же я тебя… Я тебя… — Хочешь сказать, что ненавидишь меня? Так вот и я ненавижу тебя тоже! — как всегда прочитав все на моем лице, ты опережаешь меня, вызывая этим лишь усилившийся поток слез. — Заткнись! — я закрываю лицо рукавом и, всхлипывая, повторяю любезно подсказанные тобой слова, вкладывая в них все, что испытываю сейчас. Ненавижу тебя за то, что ты постоянно прерываешь меня, говоришь за меня! Что ты делаешь со мной? Почему ты всегда так ко мне относишься? Даже сейчас, неужели не понимаешь, что мне и так плохо от липкого, усиливающегося с приближением рассвета, страха? В свою последнюю ночь, давясь обидой и слезами, я хочу спросить именно это, но, раз за разом открывая рот, кричу о том, что ненавижу тебя. Ненавижу за то, что ты выдернул меня из моего спокойного мира! Ненавижу за то, что ты все время доводил меня до края — и потом спокойно уходил, словно так и надо! Ненавижу за то, что ты все время слушал лишь Сею, а ко мне относился, как к глупому ребенку! Ненавижу за то, что люблю! Все еще придавленный тобой, я пытаюсь перевернуться, пытаюсь скрыться от твоего взгляда, оставляющего кровоточащие порезы на моей душе, и так испещренной шрамами. Слезы все текут, я уже не пытаюсь их остановить — лишь тихо всхлипываю и, срываясь и обрывая, повторяю одно слово, на самом деле желая твердить совершенно другое. — Тсукишима, — твой голос неожиданно тих и ласков. Ты устал, как и я, от этой бесконечной, никому не нужной — особенно нам, особенно сейчас! — войны. Твоя ладонь успокаивающе скользит по моим волосам, снова, как в детстве, обещая защиту от всего. От всего, кроме тебя. Я напрягаюсь под этой незатейливой лаской, ощущая, как ты склоняешься к моему уху, как щекочешь его своим дыханием — без слов, но твои действия сейчас красноречивее всего, что было сказано за долгие годы нашей дружбы. И это пугает меня. — Нет… Курода, остановись! — я бессильно умоляю, но ты утыкаешься лбом мне в плечо, не слушая. Я отчаянно упираюсь рукой тебе в грудь, снова брыкаюсь, но ты не отпускаешь меня — лишь болезненно вздрагиваешь, когда я задеваю раны, и прижимаешь крепче, ближе к шершавым, пахнущим металлом и почему-то сакурой, бинтам на своей груди. И я замираю, вслушиваясь в ритм твоего сердца. Тук-тук-тук-тук! Отчего оно бьется так громко? Отчего оно бьется так сильно, словно вольная птица о прутья золотой клетки? Оттого, что пытается пробить выход твоим чувствам? Оттого же, что и мое?.. — Все, хватит. Хватит нам сегодня болтать, — устало шепчешь ты. Твоего лица я все еще не вижу, но сейчас впервые за этот вечер отчаянно желаю посмотреть на него. Вместо этого вцепляюсь пальцами в твое плечо и покорно расслабляюсь, больше не отталкивая. Да, ты прав, довольно слов с нас обоих: мы сказали друг другу сегодня даже больше, чем стоило бы. Но не все, я еще должен сказать тебе кое-что… И раз этот способ мне теперь недоступен, то попробую показать. Я должен: ведь с наступлением рассвета наша прошлая повседневная жизнь исчезнет. Я исчезну. Моя последняя ночь темна — но глаза мне не нужны, зрение лишь отвлекало бы от тебя. А темнота дарует мне возможность прочувствовать тебя каждой клеточкой своего впервые беззащитно открытого тела, своей впервые доверчиво распахнутой души. Моя последняя ночь полна страхов — но твои ласковые движения стирают их; стирают обиду, злость и отчаяние — оставляя лишь щемящее чувство нежности и горячую страсть, незнакомым обжигающим цветком распускающуюся внутри. Столь же прекрасную, как и сакура в ночь перед цветением. Моя последняя ночь полна тобой — твоим дыханием, твоим запахом, твоими движениями. Раз за разом прижимаясь в голодных поцелуях, лаская тела друг друга, уже не разбирая, где кто, мы безуспешно пытаемся насытиться этой близостью, словно стараемся сохранить как можно больше воды, вытекающей из треснувшей пиалы. Но неумолимые стрелки времени с каждым щелчком углубляют эту трещину, высекая незаживающую рану на сердце. Моя последняя ночь — самая лучшая ночь в моей жизни. Слезы застилают глаза, щеки горят, сердце сжимается так, словно готово разорваться прямо сейчас у меня в груди! Но еще рано: мне суждено умереть на рассвете, прилюдно вспоров себе живот. Однако если бы у меня был выбор, я бы предпочел уйти из жизни сейчас, в твоих до боли сильных объятиях, чтобы последним, кого я увидел, был ты, с любовью смотрящий на меня. Моя последняя ночь… Трещина становится все глубже, и с последним стоном, до боли громким в этой предрассветной тишине, посвященной лишь нам двоим, хрупкая пиала ломается на две части, расплескивая остатки воды. Обмякнув, ты выскальзываешь из меня, вновь разделяя нас. Уже навсегда. Я ухожу спокойно, не оглядываясь. Я знаю, что ты не будешь плакать — о, кто угодно, но только не ты. Но также знаю, что ты меня не забудешь: ведь моя душа и после рассвета останется здесь, на этих скомканных в отчаянной страсти простынях. Здесь — рядом с тобой.