Крепостной актер

На границе росистой сумрачной земли и выцветающего ночного неба ярко разгоралась полоска рассвета. В непрозрачных золотисто-розовых лучах на безоблачном горизонте стремительно восходит глянцевито-красное солнце. Оно еще смутно и скупо освещает землю – земля смиренно уступает все самые яркие краски небу, на котором вдохновенно пылает торжественная феерия восхода. Но вот – солнце поднимается выше, край его отрывается от линии горизонта, предельно четкой на фоне небесного сияния – и лучи его утрачивают розоватый оттенок, наливаются золотом, просвечивают каждый листок и каждую травинку, отыскивая среди них капли росы и неповторимо зажигая их. Освещенный солнцем, помещичий дом в конце аллеи казался миражом, световой иллюзией, трепетной и мимолетной. Анна проснулась раньше обычного и поняла, что больше не заснет. Золотистые солнечные лучи наполняли ее комнату, играли в ее огненно-рыжих, почти красных волосах, придавая им удивительно красивый, пламенный, почти неземной оттенок. Девушка подошла к окну, завороженно глядя на пробуждающуюся землю, на неистово горящее солнце, на радостно блестящую под его лучами россыпь росы на небольшой поляне перед домом. Ей никогда не приходилось просыпаться так рано, и она внезапно задумалась о том, как в сущности многое она пропускает оттого, что так долго спит и не видит этих чарующих красок восхода. Там, где кончалась темная аллея, начинался необозримый, залитый светом, холмистый простор. На ближнем холме расположилась деревня, принадлежащая ее семье. Анне безумно захотелось выбежать на улицу, пройтись по росистой траве босиком, прогуляться до деревни, посмотреть, как выходят на работы крестьяне. Затаив дыхание, девушка прислушалась. В доме стояла удивительная тишина. Было слышно, как безнадежно бьется о невидимую преграду стекла случайно оказавшаяся в комнате бабочка. Пожалев прекрасное создание, Анна приоткрыла окно и слегка подтолкнула пленницу к выходу. Несколько раз сложив и вновь раскрыв роскошные бордовые крылья с голубыми пятнами в угольно-черной обводке, бабочка вдруг сорвалась с места и вскоре скрылась из виду, растаяв в золотистом небе. Проводив бабочку взглядом, Анна на цыпочках прокралась к двери и, высунув голову в коридор, вновь прислушалась. Из приоткрытой комнаты справа доносилось мерное сонное дыхание старой няньки Татьяны. В комнате слева спала старшая сестра Раиса. Анна тихонько подошла к резному шкафу, достала легкое прогулочное платьице и неловко, путаясь в рукавах и пуговицах, оделась, пренебрегая строгими наставлениями матери и Татьяны о том, что знатной дворянке негоже одеваться самой, без помощи прислуги. Перед уходом она критически осмотрела себя, заглянув в большое – во всю стену – зеркало, стоявшее напротив шкафа. То, что она увидела, вызвало у нее горестный вздох – ей никогда не нравилась собственная наружность. Это чересчур бледное, лишенное природного румянца, лицо, эти непослушные волосы, к тому же, огненно-рыжие – этот цвет она унаследовала от отца, эти карие глаза, такие, по ее мнению, неяркие… Как проигрывало все это безупречной, классической красоте Раисы… Анна завидовала сестре, хотя даже самой себе в этом не признавалась. И дело было не только в красоте. Раиса умела быть со всеми любезной, знала, как поддержать светский разговор, премило опускала глаза, когда нужно было показать себя скромной, задорно и одновременно невинно кокетничала – в общем, в совершенстве владела всеми навыками, необходимой для девушки на выданье из высшего общества. Анна же не обладала ни одним из этих навыков. Она была застенчива, замкнута, диковата, общества не любила. Большую часть времени она проводила в уединении за чтением, мечтами да созерцанием природы. Именно поэтому ее так манило сбежать на прогулку в это ясное росистое утро. Отвернувшись от зеркала, Анна, не позаботившись даже о том, чтобы обуть туфельки, выскользнула из дома. Почувствовав себя свободной, она побежала, как дитя, по еще прохладной тропинке, идущей по центру широкой аллеи и вырывающейся на простор, утонувший в золотистом свете и почти слившийся со светлым небом… Вскоре, устав от бега и изрядно запыхавшись, Анна остановилась почти у самой деревни. Она увидела вереницу крестьян и крестьянок, тянущуюся в поля. Несколько баб, мужиков и множество ребятишек толпились около изб, занимаясь какими-то хозяйственными делами. Внимание Анны привлекла небольшая толпа, собравшаяся в стороне от других, неподалеку от деревянной церковки. Она состояла из мальчиков лет, кажется, двенадцати-четырнадцати. Их было не меньше десятка человек, и они что-то громко и ожесточенно обсуждали, а может быть, и бранили кого-то. Анна, хоронясь за деревьями, желая остаться незамеченной, подкралась к ним. Теперь, когда она находилась от них на расстоянии не более шести сажен, ей стало понятно, что происходит, и ее сердце учащенно забилось от страха. Мальчишки средь бела дня устроили нечто вроде самосуда над кем-то невидимым, скрытым от глаз их плотно сомкнутыми рядами. Они ожесточенно кричали на этого несчастного, а один из них, очевидно, старший, - высокий толстый мальчик с выгоревшими до белизны волосами – даже несколько раз ударил его ногой. В ответ из глубины неумолимого круга раздался тоненький вскрик. Анна больше не могла смотреть на эту бесцеремонную расправу и, выскочив из-за дерева, доселе надежно укрывавшего ее тоненькую фигурку, выкрикнула, пытаясь придать своему голосу как можно более властный, барский тон: - Что вы себе позволяете? Услышав этот окрик, мальчишки все, как один, повернули к ней лица, и на них отразилась одинаковая гримаса изумления и испуга. По одежде и по непривычной речи они сразу поняли, кто перед ними, и, разомкнув свой круг, стояли, опустив глаза, переминаясь с ноги на ногу и не зная, что сказать. Теперь Анна увидела того, кого они били. Сначала ей показалось, что это девочка, но ведь девочка вряд ли будет ходить в мужицкой рубахе и портах. Так что тот несчастный, на которого обрушился гнев этой компании, был все-таки мальчиком, на удивление худеньким и хрупким для крестьянина. У него была очень бледная кожа, от палящего летнего солнца покрасневшая и лупившаяся на шее, ярко-рыжие, почти как у самой Анны, волосы, даже на вид мягкие. Глаза мальчика были очень красивого изумрудно-зеленого цвета, и обиженное, мстительное выражение придавало им схожесть с глазами рыси, волчонка или какого-то другого хищного животного. Тонкие, красиво очерченные губы были искривлены гримасой боли, и в страдальческом оскале были видны зубы очень странной формы – заостренные, тоже как у зверька. Красивое личико было сильно избито – под глазом черный кровоподтек, из уголка губ стекала алая струйка. Увидев Анну, мальчик уставился на нее странным, мутным взглядом, в котором надежда на избавление смешивалась с недоверием… - Так что это было? – спросила девушка гневно. – За что вы обижаете этого ребенка? Отвечайте быстро, иначе я все расскажу отцу, и он велит вас высечь! – всю ее застенчивость как рукой сняло, ее захлестнул приступ гнева, и внезапное осознание своей власти над крестьянами, а также совершенно неожиданное ощущение силы и страстности собственной натуры опьянило ее. - То-то и оно, барышня, - заикаясь от страха и смущения, начал толстый мальчишка с выгоревшими волосами, - то-то и оно, что Гришка-то уж не дитя. Ему четырнадцатый год, ему уж в поле выходить надо, а рассудите сами – разве он может пахать да косить? Тощий, слабый, да еще и хнычет всегда, точно баба. И хворает вечно – стоит чуток простыть – и пластом лежит. Никакого проку от него. Зачем он такой нужен – лишний рот только кормить. Хоть бы Бог прибрал его скорее, что ли… - Помолчи! – с отвращением сказала Анна, видя, что у несчастного Гришки от таких слов задрожали разбитые губы. Ей стало до слез жалко это странное, тоненькое, красивое создание, и в то же время она понятия не имела, чем может ему помочь. В самом деле, в словах этого толстяка есть доля грубой правды. Такая она была – крестьянская жизнь, шедшая совсем рядом, такая величественная и красивая со стороны со своими протяжными песнями, праздничными хороводами, яркими бабьими платками, трогательной набожностью – и такая жестокая, по-животному грубая и простая изнутри. Анна не знала, сколько времени стояла, кусая губы, совершенно уничтоженная безысходно горькой правдой этой жизни, глядя то на рыжеволосого мальчика, то на его мучителя – рассудительного, с открытым простодушным взглядом, спокойно и просто говорившего ужасные вещи, совершенно чуждые миру Анны, Раисы, Татьяны… Внезапно девушке пришла в голову счастливая мысль, и на мгновение открывшаяся ей правда голодного, подневольного крестьянского мира тут же отошла на второй план, перестав ее занимать. - Знаешь что? – воскликнула она взволнованно и оживленно. – Ты говоришь, что этот мальчик… Григорий… Вам не нужен? В таком случае, думаю, никто не будет против, если я заберу его с собой и устрою в усадьбу домашним слугой? Думаю, с таким трудом он справится. - Барышня, мы за Вас Бога будем молить, если Вы от нас этого нахлебника заберете! – убедительно пробасил светловолосый толстяк. - Только ведь сразу скажем, что он и по дому никудышным работником будет, - подал голос худой, жилистый мальчик лет тринадцати, с темно-русыми волосами, слегка отливавшими рыжеватым на кончиках. – Он тут у нас и бабам по хозяйству помогал – со стряпней там… Так его тетка Марфа тут же прогнала – он у нее все поронял, все пролил – у него руки не из того места. - Научим. Всему научим, - отрезала Анна. Эти крестьянские подростки больше не вызывали у нее ничего, кроме гнева и отвращения, придумав, как избавить от побоев рыжеволосого мальчика, тронувшего ее сердце, она больше не стремилась разобраться в причинах поведения его мучителей. Крестьянский мир, на время ставший ей понятным и близким в своей первобытной грубости, вновь отодвинулся от нее, и она, не желая его более анализировать, снова принадлежала своему дворянскому миру с его утонченностью чувств и идеализмом. Она подошла к Григорию, все еще не поднявшемуся с колен и не будто не верящему в свое избавление, и протянула ему руку. Мальчик смотрел на барышню снизу вверх своими красивыми зелеными глазами, недоверчиво, испуганно и дико, как лесной волк, вечно ждущий от людей зла и боли и не способный понять, что кто-то может его погладить, а не ударить. Зачем она, эта красивая богатая девушка, госпожа, это божество во плоти, протягивает ему ладонь? Неужто хочет помочь ему подняться? Нет, быть не может, она просто смеется над ним. Да и как можно принять эту помощь, взяться за эти чистенькие холеные пальчики своими загрубевшими пальцами, запятнанными грязью и кровью? Наконец, зажмурившись, Григорий взялся за руку Анны и с трудом поднялся. В ушах зазвенело, голова, испытавшая столько ударов, казалась нестерпимо тяжелой. Анна ободряюще улыбнулась ему. Вдвоем они удалились от удивленной толпы. Анне казалось, что мальчишки выглядят совсем как охотничьи псы, которым не позволили растерзать зайца и почувствовать желанный вкус свежей крови. Но это было не так. Мальчишкам вовсе не хотелось после всего этого продолжать свой самосуд. Их избавили от обузы, и им не на что было жаловаться. Оставалось только дивиться на чудачество барышни, которая уволокла никудышного мальчишку с собой…