На улице зажглись фонари

- Чангюн, подожди! Чангюн! Это кричит Кихён тремя этажами выше. - Что ты наделал?! А теперь слышно быстрые шаги по лестнице, и это тоже Кихён, сто процентов он. Но Чангюн бежит быстрее. Ему нужно очень быстро и чем подальше. Сначала вниз, в холл, затем на улицу, а потом... Главное, чтобы не нашли. Чангюна давит в груди, режет и разъедает, и так должно было случиться, это должно было произойти. Рождённый ползать — летать не может. Так сказал какой-то русский прозаик, Чангюн когда-то учил, еще в школе. И это правда, тупая, невыносимая, едкая, но правда. Что раковой опухолью болит в сердце, бьет ломаной дрожью по рукам, а миру показывается соленой влагой на щеках. "Парни не плачут!" - сказал Чжухон, впервые оставшись с ним наедине. - Парни не плачут, - повторяет себе Чангюн и спотыкается о последнюю ступеньку, приземляясь коленями на холодный пол. Чжухон больше даже не посмотрит на него. Ладони саднят, а левое колено болит, что невозможно ногу разогнуть, но Чангюн поднимается и выбегает на улицу, потому что чужие шаги приближаются по лестнице слишком быстро. На улице холодный ветер, поздний вечер с редкими прохожими и проезжающими автомобилями, желтая октябрьская осень с влажным туманом, и зажегшиеся фонари вдоль улицы. Чангюн перебегает дорогу под сигнал тормозов и крепкие ругательства шокированного водителя. У того, наверняка, есть семья, не слишком прибыльная, но любимая работа, толстая пушистая кошка, потому что жена настояла, хотя очень хотелось дога, а еще двухкомнатная квартира на четвертом этаже и вечно затапливающие соседи сверху. По приходу домой его с порога встречает маленькая дочурка, просясь к папе на руки и целуя того в щечку, а жена ругает за грязную обувь и задержку на такой неблагодарной работе, но затем, улыбнувшись, смягчает тон и просит вымыть руки прежде чем приступить к ужину. И именно такие моменты никогда не отпечатываются на страницах памяти, не топят волнами ностальгии и не выцветают красками на полароидных фото. Но именно такие незаметные простые, они дарят то душевное чувство счастья, тот покой и радость, которые толкают жить. Поэтому мужчина явно не намерен брать на себя ответственность за глупую смерть еще более глупого подростка, который со слезами на глазах, в прямом смысле, пытается убежать от проблем. Физически - это заведомо сделать невозможно, но морально Чангюн устал даже пытаться. Чангюн не оборачивается на ругательства, не смотрит под ноги и даже не видит куда бежит. Куда-то. Далеко. Очень. Только бы не увидели. Он не увидел. Временами, как например, сейчас, Чангюн жутко завидует таким простым людям, как тот водитель. Он бы тоже хотел себе премиленькую девочку, неловкие свидания в кафе и длинную дорогу домой. Потому что девочек положено проводить до дома и робко кратко целовать в мягкие губы. А потом создать с ней семью в небольшой уютной квартирке на окраине Сеула, и чтобы, как положено там, кошка или щенок, работа с неуравновешенным начальником и маленький киндер в планах на будущее. Такая, знаете, ванильная картинка в мягких розовых тонах из параллельного мира, где чангюново сердце выбрало правильного человека. И не разрывается, не болит, не останавливается, как в те, другие времена. Когда Чангюн вымотанный и уставший засыпает на теплом плече, а проснувшись среди ночи, разрешает себе пригладить чужие непослушные волосы. И не может разобрать от чего его руки так дрожат - от трепета, сжимающего грудную клетку в тот момент, или от страха быть пойманным. Чангюн завидует тому себе, что живет в его самовыдуманном параллельном мире. Он понимает, что не может ни дышать ни бежать, когда падает на асфальт возле баскетбольной площадки. В горле дерет, что вдохнуть невозможно, и, кажется, невозможно даже прокашляться, а перед глазами сипят искрами фонари. И можно попытаться утонуть в этом моменте, задохнуться. Нужно только выпутаться, вырваться из чужих рук, которые больно сжимают запястья. - Дебил, блядь! Дебил, нахуй! Ты с ума сошел?! Придурок ненормальный! Вставай, давай. Чангюн не видит из-за слез, но слышит и чувствует хорошо. Хотя, лучше бы не. И то, как трясутся чжухоновы руки, и то, с какой силой он давит-впивается ему в плечи не обещает даже розового тумана в уголку черно-белой выцветшей картинки. - Я тебя сам прибью, понимаешь?! Нет! Не понимаешь, потому что какого хуя?! У тебя девять жизней что ли, что под колеса бросаешься? Чжухон не говорит - орет, как будто, только так умеет, только так его поймут, и трясет Чангюна за плечи, как тряпичную куклу, ибо тот наиглупейший во всем мире, кого приходилось встречать. Красный, зареванный и глупый-глупый. На него еще кричать нужно, ругать, если не прибить. А Чжухон сжимает в объятиях крепко и гладит по красным щекам и спутанным волосам. - Ну все, перестань, парни не плачут, дурашка ты, - говорит почти шепотом и почти ласково у Чангюна над макушкой. - Мелкая такая. Ну чего? - Отпусти, - через всхлипы и мягкий толчок Чжухону в грудь. - Что? - Ты же просто так не полюбишь меня сейчас? Я же понимаю это. Так что, отпусти! - говорит Чангюн на одном выдохе и вырывается сильнее. - Не полюблю, - Чжухон прижимает его к себе крепче и наклоняется, шепча на ухо. - Но не отпущу, потому что влюбился в тебя еще той ночью, в гостиной на диване. Помнишь? Ты тогда меня почти поцеловал. Фонари до сих пор искрятся, руки дрожат, а первый поцелуй у Чангюна соленый, потому что реальный, потому что в этом настоящем мире.